Что-то мне не кошерно, браток! Пойдем, по пиву выпьем, а? Вспомним
старенькое, а?
   - Только не до конца... Ну, но до того, как... - прошептала женщина.
   - Да-а-а... Подставил ты нас тогда по полной... Мне тогда ремнем руки
скрутили... И вода такая холодная была... Бр-р! Ну, тебя-то они, наверно,
для себя оставили? - с какой-то дурацкой иронией, сквозь смешок спросил
Ямщиков, пихая ее в бок.
   - Ты чо, Грег? Шуточки, блин! Да меня раньше всех вас за борт проводили!
   Сам-то как визжал! Думаешь, не помню? - возмущенно сказала Марина
Викторовна, останавливаясь на минуту посреди кассового зала.
   - Да ладно, я же пошутил! Пошли за пивом! - примирительно сказал
Ямщиков, усмехаясь в усы.
 
 
   * * *
 
 
   Через три часа они стояли в сгущавшихся сумерках у запертого прицепного
вагона. После пива стоять у вагона было куда ни шло. Без пива было бы
гораздо хуже. Это поняла даже Марина. Два раза подходил бригадир состава,
дергал за дверь вагона и матерился. Возле них так же мерзли на противном
влажном ветру с мелким снегом еще человек семь. Потом подошли еще двое
каких-то странных командировочных. Они ни на кого не смотрели, они глядели
друг на друга, нахохлившись на ветру до такой степени, что казалось, будто
под темными длинными пальто у них скрыты уродливые горбы.
   Запыхавшийся проводник подбежал за пять минут до отправления. На шее у
него висела какая-то шина, обмотанная несколькими шарфами и полотенцами.
   Шина, как живая, вертелась на шее, норовя спуститься на талию, но
поправить ее он не мог, руки у него были заняты двумя большими корзинами.
   Он с трудом отпер дверь и, не проверяя билеты, загнал пассажиров в
нетопленый стылый вагон. Ямщиков и Марина все осматривались, ожидая
Седого. Он появился неожиданно, будто вырос сзади них из-под земли.
   - Первое купе, - сказал он тихо. И Марина вздрогнула, услышав знакомый
голос.
   Седой теперь почему-то был в темных узких очках. В руках он держал
огромный кожаный баул. Ямщиков с Мариной имели при себе целлофановые
пакеты. Содержимое их пакетов не отличалось практичностью. После пива они
решили захватить с собой в дорогу два уцененных журнала "Плейбой", шесть
бутылок темного пива, несколько вакуумных упаковок ветчины "Застольной",
колоду карт, бритвенные принадлежности, пачку гитарных струн, и по набору
складных ножей и отверток.
   Ловко вывалив все это из пакетов на стол, Седой сразу отложил в сторону
лишь эти наборы, бритву и гитарные струны, как вещи, представлявшие
интерес. Марина и Ямщиков сидели в полутьме напротив него. Они все думали,
в чем же они тут прокололись, ожидая начальственного разноса.
   - Бабы, пиво, солонина, карты! - сквозь зубы вполголоса рыкнул на них
Седой. - Один уже доигрался! Честь офицера продул! С тобой, Флик, разговор
будет после! Особый разговор! Грег, пиво отнесешь проводнику! Немедленно!
   Флик, журналы выкини в мусорный бак у туалета! Живо, свиньи!
 
   Подобревший после пива Петрович до проверки билетов еще в санитарной
зоне открыл туалет, затопил титан, включил электричество. Впрочем,
электричество он включил еще до пива, установив напротив Кирюши
захваченный из дому обогреватель. Кирюша высунул голову из-под пухового
платка и с грустью посмотрел на Петровича. Он телепатически послал ему в
голову одну мысль, на которую Петрович тут же возразил: "Если поедем не
через Москву, значит, Кирилл, так тому и быть. Ну, кто тебя в Москве на
ремешки пустит? Что ты, в самом деле? Ты опять будешь священным змеем,
обещаю! Только, как тебе и положено, во дворце жить будешь, или даже в
храме, а не в хрущевке, блин! Да не смотри ты так на меня! Мне ведь и
самому это серпом по всем гениталиям! У моей Наталии такие гениталии! Ну,
чо ты, в натуре, как в комендатуре?"
   И все-таки Кирюша грустил. Петрович это чувствовал. Поэтому он дал
немного Кирюше полакать пива. Вначале Кирюша отпрянул от блюдечка, но,
распробовав, выпил поллитра. Он послал Петровичу в голову мысль, что
никакой дворец ему на хрен не нужен, что он, бля, еще так всех сделает,
что сами они все пойдут на ремешки. Петрович понял, что у Кирюши поднялось
настроение, и, с новыми силами, побежал отбирать билеты.
 
   "Посему,- живу Я, говорит Господь Бог, - за что ты осквернил святилище
Мое всеми мерзостями твоими и всеми гнусностями твоими, Я умалю тебя и не
пожалеет Око Мое, и Я не помилую тебя", - процитировал им Седой, выслушав
обстоятельный доклад Марины.
   - Надо искать Око Бога. Глаз - это Око, - повторил он. - Сейчас всем
спать. Эти двое где-то рядом, я их чую. Боюсь, что и вагон именно они нам
до самого места устроили. Поэтому дежурить будем каждую ночь. Я сегодня
никак не могу, как говорится, извините, я играл в "Зените". Поэтому начнет
Ямщиков. Утром я его сменю.
   Седой раскрыл баул, выдал большую мужскую майку Марине. Почему-то они с
Ямщиковым совсем не подумали на вокзале ни о тапочках, ни о мыле. Вот
идиоты, действительно.
   Марина с Ямщиковым вдумчиво нарисовали пентаграммы святой водой, также
прихваченной Седым, хотя сам Седой к воде относился с явным
пренебрежением, предпочитая мелок. Они выложили гвозди и пергаменты,
каждый приготовил себе удобную удавку из набора гитарных струн, выбрал
нож. Марина сложила все по подушку под сочувственным взглядом Ямщикова,
легла и тут же провалилась в сон.
   - Слушай, Грег, - тихо сказал Седой. - Ты с ним поаккуратней как-то.
   Психика-то теперь у него женская налицо. А ты, сколько пива в него влил
на вокзале?
   - Да не помню я уже... - растерянно сказал Ямщиков.
   - Мы из-за твоих шуточек без факельщика можем остаться, - укоризненно
прошептал Седой. - Не забыл, что Флик - наши глаза впотьмах! Придурок!
   Короче, всех, кто сюда не вопрется, надо выслушать и прокачать, понял?
   Понял он! Кивает еще пустой головой! Сторожи!
 
   Всю ночь колеса стучали по поющим рельсам: "Мегид-до, Мегид-до,
Мегид-до-до-дон", разгоняя сон. Светили желтыми глазами полустанки, и
веселой беспутной спутницей за вагоном бежала полная Луна.
   Потом вагон надолго остановился где-то и почти до утра стоял в полной
тишине. Только вдали слышались редкие гудки маневрирующих составов и
усталый женский голос диспетчера из динамиков. Но вот подошла какая-то
бригада мужиков, матерясь, они подкатили вагон к другому составу. Вагон
вздрогнул всем телом один раз, потом другой, потом что-то взвизгнуло под
ним, будто между колес пробежала металлическая кошка, и вновь колеса
запели свою боевую песню.
 
                              ПЕРВЫЕ ВСТРЕЧИ
 
   - Но с женщиной моей жизни я познакомился на кладбище! Я тогда у друга
там жил. В склепе одного цыганского барона, отравленного любимой женщиной,
татаркой по национальности... Да... Люба, Любонька, Любовь! Хорошо я там
жил, не жаловался. Так правильно, лето же было! Или весна? А тут вдруг
пришла она, Любовь. Любовь Васильевна Кочкина. Папа у нее умер, а мужа у
нее никогда не было. Они своего папу с мамой-пенсионеркой хороняли.
   Вернее, дело было так. Мама еще была живая, но это несущественно, а
хороняли они как раз папу. Мне друг-то мой и говорит шепотом: "Глянь,
Михуил, две бабы - глупые, как табуретки, гляди, из-за еще папы воют!
   Глянь, у папы морда самая сатраповская, им бы радоваться, а они... Ты
их, Мишатка, из вида не упускай!"
   А мне, конечно, Люба сразу как-то по сердцу пришлась. Я с них даже
денег за плиту не взял. Мы с товарищем плиты приспособились со старых
могилок на новые переделывать. Начальство у нас как раз в тот год на Кипр
всей бандой уехало, милое дело тогда было на кладбище! Тишина! Ни драк, ни
перестрелок! Сирень цветет, каждую родительскую субботу стряпней домашней
все могилы украшены. Свечки горят, вечера теплые, романтика! И мы по
аллейке идем с Любой рука об руку, а я ей про всех известных покойниках
рассказываю. Ну, кто что при жизни делал. Интересно ведь, с кем ее папе
еще лежать и лежать... А Люба впечатлительная такая! Все меня за руку
хватает и шепчет: "Как Вы среди них жить не боитесь, Михаил Аркадьевич?" А
что там не жить? Жить бы и жить... Но о зиме-то тоже надо было думать! На
морозе походи-ка с кайлом, а телогреечка, сам знаешь, короткая, при
моем-то радикулите! Ну, присели мы на постамент гранитный нашего бывшего
смотрящего Пашки Крокодила, кругом птички, значит, поют, а Люба мне и
говорит ...
 
   Марина Викторовна Фликовенко окончательно проснулась от того, что
кто-то над самым ее ухом увлеченно рассказывал принявшему ночное дежурство
от Ямщикова Седому о всех женщинах своей жизни. Вернее даже не поэтому.
   Кладбищенский романтик незаметно для Седого щипал ее сквозь жидкое
железнодорожное одеяло за лодыжку и старался просунуть под его обманчивое
тепло здоровую натруженную кайлом лапу. Она хотела прямым выпадом дать ему
в ухо, но, приподняв руку, вдруг увидела в сером утреннем свете свой
маленький беленький кулачок, и сердце оборвалось. Марина Викторовна
беспомощно опустила руку, она вспомнила весь вчерашний день, а главное,
то, что она теперь женщина. Отчаяние ее было так велико, что когда
кладбищенский ловелас все-таки сунул руку ей под одеяло, ей было уже все
равно. Вначале. Но, неожиданно для себя, она почувствовала, как в ней
закрутилась и сразу же выпрямилась какая-то пружина, она вдруг завизжала и
вцепилась в волосы этого типа. С верхней полки немедленно спрыгнул Ямщиков
и, долго не задумываясь спросонок, принялся душить изворачивавшегося
Михаила Аркадьевича. Тот громко захрипел и мелкой заячьей дробью застукал
руками в стенку соседнего купе над головой Марины Викторовны. Она хотела
придержать его за егозившие по полу ноги, чтобы подсобить Ямщикову, но они
услышали тихий предостерегающий свист Седого и тут же выпустили Мишатку.
   В дверях стоял проводник, позади него толпились какие-то пассажиры.
   - Что же это такое? А? Спрашивается? Если какой попутчик не по нраву,
так его что, сразу душить? - укоризненно спросил Петрович.
   - Не сразу мы... Противный он просто... На кладбище жил, говорит...- с
отдышкой проговорил Ямщиков.
   Маринка, Седой и Мишатка молчали, оторопело рассматривая наседавших
сзади на Петровича пассажиров.
   - Если он противный, так ведь два купе свободных, договориться всегда
можно! Мне что бригадира каждый раз на вас вызывать? - продолжал как-то
через силу орать проводник, ритмично тыча рукою в сторону Мишатки.
   - А если два купе свободных, то почему ты его к нам направил? -
примирительно сказал Ямщиков, засунув в вытянутую руку Петровича какую-то
бумажку из кармана брюк.
   - А кто вас просил первое купе занимать? Я сказал человеку: "Иди на
свободное место!" Я виноват, что у вас, пассажиров, такая воровская
привычка во все купе тут же заглядывать? Я ведь предупреждал, что двери в
нашем вагоне закрываются плохо! Всех предупреждал, чтобы вещи под себя
прятали! И ботинки! Вот в пятом купе пассажир вообще в ботинках спит! Это
тоже перекос! Слов не понимаете! Та-а-ак! Все расходимся, умываемся,
станция через два часа, через сорок минут санитарная зона! Туалет
закрываю! Вас тоже касается! В туалет надо идти, как проснулись, а не
попутчиков душить! Нахлебаются с вечера... - пропел Петрович, оттесняя
пассажиров от купе и прикрывая за собой дверь с выбитым зеркалом.
   Утирая выступившие от удушья слезы, потерпевший, с опаской глядя на
спокойно собиравшего бритву и полотенце Ямщикова, просипел: "Так бы и
сказали, что молодые едут. А я думаю, чего женщина лежит зазря, скучает...
   Так бы и сказали! Мне щас даже в туалет не надо, извините, дамочка!"
   - Марина, вставай, нечего тут приключения на чужую шею собирать, иди в
туалет очередь занимать! - приказал ей Ямщиков, не глядя на попутчика.
   Седой тоже согласно кивнул, и Марина, захватив полотенце и туалетные
принадлежности, вышла из купе.
 
   Особого порыва к гигиене тела в их вагоне не наблюдалось. Видно, все
обсуждали по своим купе утреннюю разборку в первом купе. Впереди нее
стояла только женщина с мальчиком лет пяти. Эту женщину Марина вроде не
видела в толпе. Мальчик молча взбирался на ящик для мусора и, закрыв
глаза, прыгал с него на пол, а женщина, тоже молчала, прислонившись к
косяку. Марине очень хотелось подойти, толкануть дверь как следует и
сказать пару ласковых словечек засевшему в туалете типу, но она понимала,
что ей надо учиться вот так же молча стоять и терпеть, как эта женщина,
потому что она теперь такая же. Она опустила глаза и вдруг обнаружила, что
стоит только в какой-то длинной майке, которую ей вчера дал Седой. Стоять
в ней было холодно, рукавов у нее не было, вообще какая-то тоненькая была
эта майка. Женщина скользнула взглядом по ней, и Марина поняла, что
выглядит она, с точки зрения этой женщины, как-то неподобающе. Наверно,
сверху надо было надеть такой же халат, но у Седого халата для нее не
оказалось.
   Действительно, Марина производила двойственное впечатление. С одной
стороны она была, вроде, ничего. Но с другой стороны, она еще не научилась
выходить из купе, предварительно расчесав пышные, сбившиеся за ночь в
копну волосы. Майка, которую вынул ей из своего объемистого баула Седой,
не просто подчеркивала грудь, она совершенно неприличным образом выдавала
полное отсутствие нижнего белья. А ниже майки у нее располагались неплохие
даже по прежним, довольно придирчивым меркам их с Грегом кирасирского
полка, женские ноги. Они были совершенно без растительности с гладкой
розоватой кожей и с такой маленькой, ровной ступней... Марина так
засмотрелась на ноги, которыми теперь располагала в наличие, что, подняв
глаза, сразу испытала шок, столкнувшись с этим пристальным змеиным
взглядом. Женщины с мальчиком уже не было, а у двери туалета напротив нее
стоял неприятный лысый мужчина в большом махровом халате. Ладони его были
прикрыты вафельным полотенцем. От неожиданно возникшей неловкости, она
опустила глаза вниз и увидела, что его ноги обуты в огромные
ортопедические ботинки, о которых их еще раньше предупреждал Седой.
   Никого, кроме нее и сара, в коридоре не было. Разойтись просто так они,
конечно, не могли.
   И пассажир тот, утренний, конечно, этими двумя был подослан! Именно
потому она теперь тут одна, даже без Ямщикова. Все, сейчас этот
надвигающийся на нее тип с нею покончит, и Грег с Седым останутся без
факельщика. Марина отступала под холодным пронзительным взглядом, стараясь
даже не задумываться, почему вдруг надвигавшийся на нее сар начал
скручивать свое полотенце удавкой, но, краем глаз, она все же увидела, что
под полотенцем этот страшный, до дрожи в голых коленках, жуткий тип прятал
необыкновенно когтистые лапы. Она пыталась, изо всех пыталась мысленно
собраться и вспомнить, наконец, что там им с Грегом говорил по этому
поводу Седой, но почему-то ничего не приходило на ум. А этот
командировочный в халате и лыжных ботинках на каблуках подходил к ней
вплотную, оттесняя к мусорному ящику, на который она в изнеможении
опустилась, прижавшись полуголой спиной к холодному стеклу. Голова ее
беспомощно запрокинулась, глаза закатились...
   Но, почему-то душить ее сразу не стали... Боже мой! Только сейчас она
вспомнила, что сняла на ночь этот дикий, ужасный бюстгальтер, в котором у
нее были четки, а главное, пара очень необходимых в этой ситуации
ритуальных гвоздей. Какая удобная вещь этот бюстгальтер! Утром она совсем
забыла, что ей под одеялом надо было все-таки его надеть... Правильно, они
ведь тогда кого-то с Ямщиковым душили... душили... душили... А теперь ее
задушит этот... Она попыталась сосредоточить взгляд на белом страшном
лице... Она так боялась его взгляда, но ей надо было посмотреть ему прямо
в глаза и что-то сделать. Вот только она никак не могла вспомнить, что же
именно она должна была сделать...
   Собрав все силы, она все-таки посмотрела ему в лицо. Но ее убийца вовсе
не смотрел на нее, он с непонятным ей жадным любопытством глядел за
широкий вырез сползшей с плеч большой майки Седого. И опять в Марине
инстинктивно сработала какая-то штука, сидевшая внутри ее нового тела. Она
чувствовала смрадное дыхание, смешанное с мятным запахом зубной пасты,
видела внезапно размякшее лицо своего палача, уставившегося ей прямо
туда... А, между тем, ее рука, совершенно помимо ее воли, вдруг осторожно
просунулась сквозь полы халата между ног пассажира, вцепилась коготками во
что-то мягкое и принялась методично выкручивать это что-то вначале по
часовой стрелке, а потом против нее, а потом все резче, резче, быстрее!
   Дикий вопль заставил всех вывалить из купе, но первым подскочил,
конечно, Ямщиков. За его спиной возник и вездесущий Петрович.
   - Да что же это с вами, гражданочка, такое сегодня, а? - спросил он
плачущим голосом. - Ходите тут в мужском исподнем, народ до дикого крика
пугаете!
   - У него, наверно, живот прихватило, пока в туалет очереди ждал, -
высказал предположение Ямщиков, всовывая что-то в руку Петровича.
   - Наверно, - охотно согласился Петрович, быстро пряча руку в карман. -
Оделись бы вы, дамочка, хотя бы! Купаться, что ли, в туалете собрались?
   Так я без сменщика, туалет грязный!
   - Пойдем, Флик, - потянул Ямщиков Марину с ящика. - А ты чо зенки
вылупил? - бесцеремонно отпихнул он типа с удавкой, ловившего воздух
открытым ртом. - Как двину промеж глаз, так в раз людей пугать
перестанешь. Вопит еще! Давно бабу не видал? Подумаешь, в майке! Не без
майки же! Попадешься ты мне, падла, у темном уголку!
   Ямщиков обнял Марину за плечи и повел по проходу к купе. Петрович
продолжал громко ругаться на того гадкого пассажира, которого, вдобавок к
выкатившимся зенкам, еще и вырвало на пол перед туалетом. Петрович кричал
на весь вагон, что теперь сменщика вообще не дождется, что этот рейс ему
серпом по всем гениталиям выйдет, что их вдруг сняли с Московской ветки и
направили по Рязанской. А кому на фиг нужны удавы в Рязани? Он, лично,
таких козлов не знает.
   Ямщиков тоже слышал его жалобы и громко, не столько для Петровича,
сколько для типа, пристававшего к Марине, пропел: "А как в городе Рязани
пироги едят с глазами! Их жуют, блядь, их едят, а они во рту глядят!"
   До самой Марины этот шум сзади и смысл его песни доходили очень плохо,
вернее совсем не доходили. После холодного стекла рука Ямщикова казалась
такой теплой. Поразительно, но ей даже не казалось странным, что человек,
с которым они знали друг друга так давно, обнимает ее плечи, едва
прикрытые майкой. Более того, ей почему-то это было приятно. И Марина
впервые с прошлого дня подумала, что быть женщиной не так уж и плохо.
   Иногда.
   Вдруг Ямщиков с силой сжал ладонью ее полуголое плечико.
   - Гляди, Флик, раньше ведь этого не было! - сказал он ей шепотом.
   Они подошли к расписанию, где поверх восьми крупных станций на
пожелтевшем от солнца, засиженном мухами расписании был ночью кем-то
наклеен листочек с новым маршрутом. Вагон почему-то теперь направлялся в
обход основных железнодорожных магистралей, и над самым Ачинском, который
еще желтел не залепленным, последняя надпись появившейся за ночь бумажки
гласила "Армагеддон ј3, стоянка 4 мин."
 
                                 СОРАТНИКИ
 
   В одно очень секретное учреждение города Калининграда вошел странный
человек. Да какой там человек! Еврей, блин! Даже еще хуже. Это вообще
какая-то наглость тащиться в черной шляпе с пейсами в Калининградское
федеральное... Ах, ну, да. В общем, он туда все-таки притащился. Да это
капитан Веселовский, так выделывался, сука. Дежурный сразу его узнал.
   Вошел, значит, даже не кивнув охране и дежурному, и сразу скрылся за
дверями того противного отдела, который только два месяца назад создали в
этом учреждении. Вернее, восстановили. Но, если честно, восстанавливать
было не из чего и не из кого. Почему-то все сотрудники бывшего отдела,
который существовал за семь лет до его последующего восстановления,
странным образом окончили свои дни на бренной нашей земле практически в
один месяц после его расформирования.
   Странный это был отдел, да и сотрудники его были странными. А после его