содержательный вечер в неделю - шесть дней ожидания. Но  скуки  не
было. Ия читала, читала серьезные книги по биологии, зоологии, психологии,
педагогике, даже по технологии  материалов.  Читала  главным  образом  для
того, чтобы понимать Алешу, грамотно отвечать ему, грамотно давать советы,
направлять, когда заносит в сторону. Пусть направляет она, искренний друг,
а не хитроватый, себе на уме, Волков.
   И  ждала  вторника.   Не   заполненный   в   прошлом   вторник,   самый
невыразительный  день  недели,  сделался  наиглавнейшим,  как   прожектор,
освещал все прочие дни. Предыдущий вторник светил в спину, предстоящий - в
лицо, словно фонари на автостраде. Целую неделю Ия вспоминала слова Алеши,
перебирала их, взвешивала, сортировала, думала о том, что сказала  сама  и
что скажет в следующий раз, размышляла об  Алеше,  о  его  достоинствах  и
недостатках. Пожалуй, больше о недостатках  -  о  том,  что  ей  предстоит
исправлять.
   Вот, например, неуважение к женской гуманности - важный недостаток?
   - Папа, Алеша говорит, что голод -  это  мужское  чувство,  а  страх  -
типично женское. Это верно? Что ты скажешь как психолог?
   - Скажу, что это явное упрощение. Каждому  животному  -  ведь  мы  и  в
прошлый раз говорили о животных - нужен и голод и страх.  И  нужна  борьба
двух чувств, чтобы большой страх парализовал малый голод, а большой  голод
побеждал бы страх. Решает мера, все дело  в  мере.  Но  мера-то  у  разных
существ разная. У  каждого  вида  своя  кривая.  Это  толково  твой  Алеша
изобразил на графике.
   - И вовсе он не мой! - поспешно вставила Ия.
   - Я говорю - изобразил толково. Но кривые различны.  У  хищника  крутая
кривая голода и  пологая  -  страха.  У  травоядных  наоборот:  постоянный
умеренный аппетит к жвачке и острые пики страха. Да и внутри  вида  разной
формы кривые у детенышей и взрослых, молодых и старых, самцов и самок. Кто
слабее, тот и боязливее. То же перешло по наследству к людям, к мужчинам и
женщинам. Сильный мужчина - активный добытчик, ему больше  нужен  голод  -
стимул действий. Женщина при детях, ей приходится терпеливо  сидеть  дома,
чуть не сказал "в норе",  добытчика  дожидаться,  потомство  охранять.  Ей
природа выдала меньше аппетита, больше опасливости, страха, грубо говоря.
   - Толково ты объясняешь, папка, а все  равно  обижаешь.  Это  у  вас  с
Алешкой единый фронт мужского зазнайства. Вы герои, а  мы  -  трусишки,  и
вините природу. Да я, если  хочешь,  куда  смелее  Алексея.  Он  со  своим
начальством спорить боится.
   - Девочка, я сказал,  опасливые,  осторожные,  а  не  трусливые.  Вы  и
обязаны быть осторожными, чтобы сберечь потомство, сохранить его физически
и генетически. Вам дана великая обязанность и  право  направлять  развитие
человечества.  Как  направлять?  Стоящих  отцов   выбирая   для   будущего
поколения.
   - "Направлять, выбирать"! А где же тут любовь, папка?
   - Любовь и есть выбор. Выбираешь  того,  кто  заслуживает  быть  отцом,
прообраз для собственного сына.
   - А как же говорят про любовь с первого взгляда?
   - Не знаю, девочка. Думаю, что с первого  взгляда  бывает  не  у  всех.
Зависит, какие требования у  сердца  главные.  Если  по  сердцу  красивый,
сильный, ловкий - это сразу видно,  с  первого  взгляда  понятно.  А  если
сердцу важнее добрый,  заботливый,  принципиальный,  чистый,  талантливый,
смелый - этого сразу не разглядишь. В нашей безопасной  и  благоустроенной
жизни еще случай нужен,  чтобы  проявить  смелость,  время,  чтобы  талант
показать.
   - А мне, папочка, какой нужен - смелый или талантливый?
   - Спроси свое сердце. Но мне кажется, ты сама  сильная,  тебе  каменная
стена не нужна, чтобы за спиной мужа от жизни прятаться. Ты  из  тех,  кто
всматривается. У тебя любовь будет расти постепенно.


   "Значит, я из тех, у кого любовь растет постепенно, - думала  Ия,  сидя
над отчетом о шестнадцатом вторнике. - Я к Алешке совсем равнодушна  была.
Он чужой был, только любопытство возбуждал, а потом стал самым хорошим  на
свете. Для других он может быть  и  скучным,  неуверенным,  нерешительным,
никудышным  даже,  а  для  меня  -  все  равно  самый  наилучший.   Инесса
Аскольдовна плечами пожимает: "Боже мой, рохля такой! Всю весну  ходит  на
свидания, не поцеловал ни разу. Разве это  мужчина?"  Соседка  сказала  во
дворе: "Ты с ним наплачешься. Мой такой  же.  На  работе  горит,  с  доски
Почета не снимают, а дома гвоздя не вобьет. Только ужинает  и  ночует.  На
все дела я одна и одна: подай, прибери,  купи,  еще  и  деньги  раздобудь.
Эгоист самовлюбленный". А другая добавила: "Сухарь какой-то, скукота  тебе
с ним. Все про ученость да про ученость, а когда же живое слово?"
   А мне не скучно. У нас дело общее. Ощущение такое, будто ребенок у  нас
машинный, модель ребенка, сообща воспитываем, лепим характер. И  я  ничуть
не обманываюсь в Алешке, знаю все его слабости наперечет, но все равно  он
самый милый. Он мой. Мой дом всех милей, потому что  я  в  нем  живу.  Мой
человек всех милей: я его для себя  выбрала.  Если  верить  папе,  выбрала
сердцем и, значит, люблю.
   Все это Ия думала про себя, а в тетради написала только два слова: "Да,
люблю!"
   "Люблю! Мир насыщен и  многозначителен.  Люблю!  Грудь  налита  горячей
радостью. Люблю! Жизнь переполнена до края, нет ни  малейшей  щелочки  для
тоски и скуки. Я люблю,  я  готова  делиться  ликованием,  всех  на  свете
утешать и  подбадривать,  раздавать  прохожим  цветы  на  улице,  покупать
игрушки ребятам. Я люблю, я нашла смысл и назначение. Я люблю,  ничего  не
нужно сверх того, нечего прибавить".
   Прав был старик  отец.  Ия  была  сильным  человеком.  "Да,  люблю!"  -
написала она. Не "я любима"!


   Семнадцатый вторник.
   - Играет! - объявил Алеша, радостно улыбаясь. - Она  играет  по  ночам.
Значит, чувствует. Вот видишь, взобрались мы по лестнице почти  до  самого
верха, - заключил он. - Получилась машина с чувствами. А ты не верила, что
получится.
   - Ну а любовь? - напомнила Ия.
   Не   могла   не   напомнить.   Самым   главным,   почти   единственным,
всезатмевающим чувством была для нее любовь.  Говоря  о  чувствах,  она  и
подразумевала любовь. Нет любви - стало  быть,  все  равно  бесчувственная
железяка.
   Алеша посерьезнел.
   - Мы уже размышляли  о  любви.  Но  любовь  -  это  другая  ступень  на
лестнице, даже другой этаж. Голод, боль, страх, скука - это  мои  чувства,
они эгоистичны, это чувства для  себя.  Сытый  голодного  не  разумеет,  и
"гвоздь в моем сапоге кошмарней, чем фантазия у Гете", и "каждый умирает в
одиночку". Больно мне, тошно мне,  скучно  мне,  весело  мне.  Но  любовь,
материнская прежде всего, - первое социальное чувство. Мне  больно,  когда
другому больно. Я думаю,  что  в  этом  направлении  и  будет  развиваться
человек.  Природа  сделала  только  первый  шаг,  чуть-чуть  отступила  от
эгоизма. Любовь к ребенку - не к своему, к девушке  -  не  к  своей.  Наши
потомки распространят чувства на  друзей,  товарищей,  на  всех  людей  на
свете. Пусть никто не чувствует себя сытым, если вокруг голодают. Пусть не
веселится, если за стенкой плачут.
   Ия  не  очень  прислушивалась.  Она  задумалась  о  потомках,  о  своих
собственных потомках, как она будет воспитывать у них чуткий  общественный
слух на чужие несчастья. Ей представились  кудрявые  бутузы,  глазастые  и
толстогубые, с наивно-удивленным вопросительным взглядом, как у Алеши. Как
у Алеши? Разве она хочет, чтобы ее дети были похожи на  него?  Так  далеко
зашла в мечтах? Ну да, зашла, да, хочет. Любит и хочет. А он?
   И ей захотелось задать вопрос. Не словами, конечно.  Какая  же  девушка
спрашивает словами? Есть много способов спросить молча.
   Ия положила на стол свою загорелую лапку. Как бы случайно забыла  ее  в
непосредственной близости от Алешиной длани,  разлапистой,  с  обкусанными
ногтями и желтыми следами ожогов на плоских  пальцах.  Алеша  поперхнулся,
опять заговорил о чем-то, а длань между тем начала подкрадываться к лапке,
миллиметр за миллиметром, с показной нечаянностью. Но Ия видела все уловки
длани, даже не глядя ощущала. Какое-то  особое  поле  возникло  вокруг  их
столика, полупрозрачной перегородкой  отделило  внешний  мир.  Все  краски
снаружи  потускнели,  затуманились,  все  звуки  отодвинулись,  слились  в
глуховатый ритмичный гул: гал-гал-гал...  А  внутри  поля  напряжение  все
возрастало, словно ткань натягивалась до отказа. И вот пушок прикоснулся к
пушку, короткое замыкание; искры  посыпались  из  мизинца  в  мизинец.  Ия
замерла, зажмурилась на  секунду.  Секунду  блаженной  слабости  позволила
себе. Но...
   - Сэр (самым строгим тоном), кажется, вы нарушаете  договор.  Вы  пошло
ухаживаете. Уберите руку тотчас же. Что стоят ваши  слова  насчет  дружбы,
дружбы, чистейшей дружбы? Право, вас следует наказать.  Следующий  вторник
мы пропустим вам в назидание. Кстати, мне пора готовиться к экзаменам.
   И напряжение исчезло. Словно выключателем щелкнули.
   Но как Алеша испугался! Даже  побледнел,  даже  заикаться  стал.  Начал
извиняться, уверять, что никакого ухаживания не было, ничего такого он  не
имел в виду. Понес что-то несусветное, будто встреча с Ией необходима  для
ритмичной  работы  ОКБ,  все   подгоняется   ко   вторничному   отчету   в
"Романтиках", даже  сама  машина  привыкла  к  испытаниям  в  понедельник;
пропущенная  встреча  сорвет  выполнение  месячного  плана.   Неделя   без
"Романтиков" пропащая, все равно как  прогул.  Ия  обязана  простить  его,
просто обязана, в интересах графика пожертвовать собой, прийти хотя бы  на
полчаса.
   В конце концов  Ия  милостиво  согласилась  не  принимать  во  внимание
нескромность Алешиного мизинца.
   Что ж, объяснение не состоялось, но объяснение состоялось. Ия любила  и
была любима. Слова о любви, правда, не были произнесены вслух, но Ия могла
и подождать. Даже намеренно отложила, отодвинула слова в будущее.  Счастье
придет, пока что можно посмаковать его  приближение.  Право  же,  ожидание
счастья не хуже самого счастья.
   Прекрасный был вечер, может быть, лучший в жизни.
   К сожалению, единственный, неповторимый, не повторившийся.



11

   В среду днем отцу стало худо на работе.
   Закружилась голова, полки и  папки  с  историями  болезней  поплыли  по
часовой стрелке снизу  влево  и  наверх,  никак  не  хотели  остановиться,
улечься на свое место. Доктор присел на порог, чуть отдышался,  сам  дошел
до кабинета  директора,  поехал  домой  на  трамвае  зачем-то,  привык  не
облегчать жизнь, а заставлять себя вытерпеть. И зря. Дома он упал на  пол,
пришлось звать соседей, чтобы положить его на  кровать.  У  него  отнялись
рука и нога, вся  правая  половина  тела.  Врач  из  поликлиники  произнес
страшное слово "инсульт", удар - по-старинному.
   Несколько дней прошли как в угаре. Дверь  в  квартиру  не  закрывалась.
Медицинские сестры сменяли врачей,  врачи  -  сестер.  Наскоро  занимая  у
соседей десятки и  четвертные  "до  завтра",  Ия  моталась  по  больницам,
разыскивала каких-то знаменитых профессоров-целителей,  которые  будто  бы
могли помочь. Профессора, поддавшись мольбам, приезжали, говорили все одно
и то же: кровоизлияние в мозг,  покой,  покой,  покой,  не  тревожить,  не
волновать,  не  трогать,  не  ворочать.  Если  ночью   не   станет   хуже,
непосредственная  опасность  минует.  Некоторые  прописывали  какое-нибудь
особенное лекарство, которое  можно  было  достать  только  через  союзное
министерство. Ия добывала особые лекарства, капала  обыкновенные,  ставила
грелки к ногам,  приносила  из  аптеки  кислород  в  подушках  и  банки  с
пиявками, мыла дряблую кожу  за  шеей,  чтобы  разборчивые  кровопийцы  не
отказались присосаться, и опять мчалась  в  паническом  ужасе  уговаривать
какую-нибудь знаменитость, страшась, что сделано не все возможное,  где-то
таится спасительное средство, кому-то известен спасительный рецепт.
   Непосредственная  опасность  все  же  миновала.  В  воскресенье   врачи
сказали, что отец будет жить. Восстановятся ли речь  и  движения,  сказать
пока трудно. Может, и восстановятся постепенно.  Месяца  через  три  будет
яснее... будем надеяться на лучшее.
   Ия поспала, кажется, в первый раз за всю неделю,  немножко  прибралась,
выкинула грязные бинты с бурыми пятнами, вымыла пол, заказала  тете  Груне
диетическое меню. И тут встал вульгарный вопрос: деньги.
   До сих пор Ия знала только один способ добычи денег: прийти  к  отцу  в
кабинет вечерком, потереться носом о пиджак, промурлыкать жалобно: "Папка,
ты будешь меня презирать, но мне ужасно хочется новые туфли.  Лаковые  так
надоели! И вообще они вышли из моды. Сейчас носят на высоком  каблуке.  Не
могу же я быть хуже всех".
   И отец, ласково взъерошив  волосы  дочке,  со  снисходительным  вздохом
отодвигал правый ящик стола: "Ох и кокетка ты у меня!"
   Но сейчас спрашивать не  приходилось.  Отец  лежал  недвижно,  какой-то
незнакомый, беспомощный, с искривленным  ртом,  сам  с  жалобной  надеждой
глядел на дочку, что-то силился вымолвить половиной рта.
   Ия без спроса полезла в правый ящик,  денег  там  не  оказалось.  Нашла
только сберкнижку, на счету  не  слишком  много:  семьдесят  два  рубля  с
копейками. И на те в сберкассе запросили  доверенность.  Отец  расписаться
все равно не мог. Ия побежала  за  пособием  к  нему  на  работу.  Там  ее
направили в кассу взаимопомощи, но председателя кассы не было,  он  только
что ушел  в  отпуск.  Соседки  по  дому,  те,  что  одалживали  десятки  и
четвертные, посоветовали Ии снести старые вещи в  скупку.  Что-то  удалось
продать - даже  на  отдачу  долгов  не  хватило  бы.  Что-то  Ия  сдала  в
комиссионный, ей велели справиться через две недели. Усталая от очередей в
душных коридорчиках магазинов, Ия возвращалась домой в самую жару.  И  тут
вспомнила, что сегодня вторник. Переодеться успеет ли?
   Алеша уже дожидался в "Романтиках", сидел за  третьим  столиком.  Увидя
Ию, привстал с нетерпением. Поздоровался  с  обиженно  надутыми  губами  и
сияющими глазами. Ия опаздывала, но пришла  все-таки.  У  него  был  ворох
новостей, он торопился выложить.  Произошло  чудо.  Волков  сотворил  чудо
нечаянно. На очередное испытание он привел  авторитетную  комиссию.  Алеша
привык к комиссиям, даже имена-отчества не мог запомнить.  А  оказывается,
там был один товарищ примечательный... в общем, из тех, чью фамилию узнают
из некролога, читая, что ушел некто, дважды герой и четырежды лауреат.
   "Ваши машины на Ио  хорошо  бы  послать",  -  сказал  этот  "дважды"  и
"четырежды".
   - Друг-девушка, ты помнишь, что такое Ио?
   У Ии в  голове  вертелось  что-то  мифологическое.  Ио  -  возлюбленная
Юпитера, ревнивая жена превратила ее в корову.  А  ради  Европы  -  другой
возлюбленной - легкомысленный бог сам превратился в быка. Еще Леда была, к
этой он явился в образе лебедя, а к Данае - золотым дождем.
   - Стыдись, девушка, одна любовь у  тебя  в  голове.  Я  про  астрономию
говорю. Ио и Европа -  спутники  Юпитера.  Ио  вроде  нашей  луны,  только
вулканы страшнейшие и орбита примерно такая же и  тоже  обращена  к  своей
планете одной стороной. В общем, астрономы с давних  пор  целятся  на  Ио,
считают, что именно там должна  быть  главная  база  йовографии,  то  есть
юпитероведения. На Ио надо жить и оттуда пикировать на Юпитер.
   Но все это пока не для людей. Полет туда четыре года и  обратно  четыре
года. На пути опасный пояс астероидов. Вокруг Юпитера  радиационные  пояса
похуже  земного.  Облучение  смертоносно.  Сила  тяжести  на  Ио   лунная,
облегченная,  расслабляющая,  на  Юпитере  -  трехкратная  перегрузка.   И
двадцатикратная при выходе из пикирования. И газовая толща с  давлением  в
тысячи и  сотни  тысяч  атмосфер.  И  сто  пятьдесят  градусов  мороза  на
поверхности, а в недрах, вероятно, сотни тысяч, если не миллионы.
   Но смертоносное для  людей  может  быть  для  машин  безвредно  и  даже
незаметно.
   Ия  слушала  невнимательно,  со  смешанным  чувством   снисходительного
неодобрения. Ио, превращенная в корову! Ио,  превращенная  в  базу!  Какие
детские забавы! Как это  все  наивно,  как  мелко  по  сравнению  с  миром
взрослых, где пиявки не присасываются, сберкассы  не  признают  подписи  и
профессора, пойманные за рукав в коридоре,  полагают,  что  речь  едва  ли
восстановится полностью.  Ия  даже  обиделась  сначала,  почему  Алеша  не
спросил, как она поживает,  как  поживает  отец.  Но  потом  отошла,  сама
оправдала Алешу, вспомнила, как в первые вторники он предлагал  ставить  и
ее еженедельные отчеты, а она уклонилась, небрежно  сказала:  "У  меня  не
бывает ничего примечательного". Тогда  ей  казалось,  что  от  нее  нечего
взять, пусть Алеша наполняет ее жизнь содержанием. А потом получилось, что
донором стала она: от нее шли утешения, поддержка, наставления,  поправки,
советы... даже советы отца. И вот Алеша привык получать и  не  спрашивать.
Даже не спросил об отце сегодня.
   Напомнить? Но Ия медлила. Алеша был так весел, так  приподнято  бодр...
Ию утешала его эгоистическая жизнерадостность. Она  отдыхала  душой  возле
него. Так взрослые отдыхают, глядя на беспечные игры малышей. Алеша ликует
- стало быть, не все в жизни безрадостно. И не будем  торопиться,  ввергая
этого большого младенца  в  нудный  мир  рецептов  "цито"  и  незаверенных
доверенностей. Будни сами по себе, праздник сам по себе. Быть может,  речь
и восстановится постепенно.
   И вдруг Алеша, взглянув на часы, заторопился:
   - Ах, черт возьми, сорок пять минут до поезда! Ну, я так рад, так  рад,
что ты пришла, все-таки я успел тебе рассказать в общих  чертах.  Подробно
напишу с полигона, постараюсь подгадать так, чтобы ты получила  письмо  во
вторник ровно в шесть.
   Он все еще был в игре, соблюдал договорные условия.
   - Постой, почему письмо? Ты не приедешь во вторник?
   - Да ты не слышишь ничего! Чем у тебя голова занята?  Я  же  битый  час
рассказываю, что меня приглашают работать на космос. И я  согласился...  И
еду на дальний полигон, сегодня еду,  поезд  через  сорок  пять  минут.  Я
пошел, Ивочка, бегу стремглав. Салют, дружище!
   Строго соблюдая правила игры, он даже не  попытался  поцеловать  ее  на
прощание... дружески.
   А Ия осталась - главой семейства, главой в восемнадцать  лет,  с  двумя
беспомощными иждивенцами на руках.
   Ведь тетя Груня тоже была беспомощным  иждивенцем.  Она  знала  уборку,
кухню, окрестные магазины, знала, где дают, что и почем, могла  в  крайнем
случае  дойти  до  Усачевского  рынка,  выбрать  продукты  посвежее,  даже
поторговаться, зажимая деньги в кулаке.  Но  ко  всему  прочему  миру  она
относилась с опасливым недоверием. Даже ночные дежурства  ей  нельзя  было
поручить. Она путала аптекарские склянки, могла вообще  вылить  лекарства,
потому что не  верила  в  греховную  науку,  больше  уповала  на  молитвы.
Молиться  она  не  ленилась,  могла  и  всю  ночь  простоять  на  коленях,
уговаривая бога пощадить, помиловать неразумного брата. Бог  представлялся
ей суровым, мрачно-обидчивым... Она искренне считала, что это бог  наказал
брата параличом за неуважение к дедовским запретам,  жалела  брата,  но  в
душе не очень была  уверена,  что  имеет  основания  просить  о  смягчении
приговора.
   Итак, тетя Груня взяла на себя кухню и бога, а с внешним миром Ия  была
одна лицом к лицу.
   Доверенность она оформила в конце концов, справку от врача  представила
в сберкассу и деньги получила - семьдесят два рубля с копейками. Но в  тот
же день пришел агент по страховке. Оказалось, что отец  застраховал  себя,
но на случай смерти,  а  не  от  болезни  и  срочно-срочно  нужно  вносить
квартальный взнос, а иначе все пропадет.  Ия  подумала-подумала  и  отдала
деньги.
   На следующий день - новое волнение. Пришла повестка:  дом  назначен  на
снос.  Жильцам  предлагают  в  двухнедельный  срок  выбрать  кварт