Георгий Гуревич.
    Ия, или Вторник для романтики

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Только обгон". М., "Детская литература", 1985.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 7 June 2001
   -----------------------------------------------------------------------

   Повесть о дружбе, любви и кибернетике




   Те  "Романтики"  разыскать  не  трудно.  На  метро  вы   доезжаете   до
Фрунзенской, поднимаетесь  на  эскалаторе.  Сбиться  невозможно,  на  этой
станции только один выход, через длинный вестибюль с квадратными пилонами.
Справа подземный переход, но вы туда не спускайтесь, берите вдоль  забора,
мимо стендов с афишами. За забором стройка, не  знаю,  что  там  строится,
давно строится, может, уже и построили. Вы идете по проспекту прямо-прямо,
никуда не сворачивая, мимо "Кулинарии" и "Аптеки", мимо рыбного магазина с
ухмыляющимся зеленым карасем. А на углу  следующего  квартала,  не  доходя
"Музыкальных пластинок", и будут эти самые "Романтики".
   Кафе как кафе, в шестидесятых годах такие  понастроили  повсюду.  Стены
обшиты досками "а ля изба", к потолку подвешены чугунные шлемы  и  паруса.
Вероятно,  это  очень  романтично,  но  проходишь  под   этими   символами
приключений поеживаясь, как бы не бахнули на  голову.  Вечером  собирается
молодежь. Топчется, покачивая корпусом под модный шлягер.  Нетанцующие  же
сидят на витрине,  как  экспонаты  в  аквариуме;  прохожие  заглядывают  в
тарелки: что там заказано - дежурные голубцы или цыпленок табака?
   Кафе как кафе и меню как меню. Гастрономия - не тема для литературы.  Я
хочу рассказать вам историю, услышанную  в  тех  "Романтиках".  Отсчитайте
третий столик от входа на витрине. Это место действия.



1

   Ее звали Ия, Ия Савельевна, а отец называл дочку Ивочкой, по  созвучию,
но очень удачно. Она действительно была похожа на прутик  ивы:  тоненькая,
гибкая, верткая. И язычок у нее  был  верткий,  хлесткий,  словно  прутик.
Небольшая изящная головка с громадными глазищами сидела на удлиненной шее,
лицо было очень подвижное и  мимика  богатая.  Ия  великолепно  изображала
одноклассников, а также, признаемся скрепя сердце,  и  учителей,  особенно
биолога, как он вытягивает губы трубочкой и произносит в нос: "Ню-ссс, что
задано у нассс?" И еще математичку, пышную  даму  с  кудряшками,  которая,
задавая пример потруднее, всегда  говорила:  "Вам  предстоит  мучшительная
операция, дети". А у Ивочки не лежала душа к числам, мучительные  операции
так и не стали для нее целительными.
   Зато она была бессменным старостой драмкружка, все  друзья  единогласно
прочили ее в кинозвезды. Кончив десятилетку (с троечками по  математике  и
физике), Ия подала документы в ГИТИС  на  актерский...  и  провалилась  по
специальности. Ей дали этюд по "Детям Ванюшина":  покинутая  жена  умоляет
мужа не бросать ее, в ногах валяется, целует руки, полы сюртука. Никак  не
могла Ия вжиться в такой образ. Она выросла в нормальной советской  школе,
в своем классе верховодила, была уверена, что  она  полноправный  человек,
ничуть не хуже, а то и получше мальчишек, что дорогу в  жизнь  она  найдет
самостоятельно, без подсказки и посторонней помощи.  Героиню  она  считала
набитой дурой. Если мужик бросает ее -  скатертью  дорога.  Избавилась  от
предателя - и превосходно, как-нибудь проживет. Унижаться Ия не  стала  бы
ни в коем случае. И, вероятно, внутреннее сопротивление чувствовалось в ее
игре. Этюд оценили в четыре с минусом.  Четверка  по  специальности  -  не
проходной балл для театрального института.
   - Это и к лучшему, Ивочка, - сказал бодрясь ее отец. - Годик  посвятишь
мастерству,  не  торопясь  будешь  заниматься  любимым  делом.  Я   и   не
рассчитывал на успех. Какая у тебя подготовка? А со школьной скамьи  сразу
хочешь прыгнуть на сцену.
   И он категорически  возражал,  чтобы  Ия  понесла  документы  в  другой
институт - в библиотечный или историко-архивный.
   - Профессия -  это  на  всю  жизнь,  -  твердил  он.  -  Работа  должна
доставлять удовольствие. Восемь часов скуки ежедневно - это же  проклятие.
Если сцена твое призвание, держись за  нее.  Я  сам  попал  в  институт  с
третьего захода. Мы, чалдоны, медленно раскачиваемся, это у нас в крови.
   - И все ты выдумываешь, папка, про кровь, великий ты утешитель.
   Хороший отец был у Ии, она очень дружила с ним, может быть, потому, что
выросла без матери. Мать ее тоже была медиком, но не психиатром, как отец,
а микробиологом и погибла, заразившись таежным энцефалитом, когда Ия  была
еще в детском саду. Так что матери она почти не  помнила.  А  хозяйство  в
доме у них вела старшая сестра отца, тетя Груша,  Аграфена  Иннокентьевна.
Она кормила, одевала, обшивала девочку,  но  наставницей  быть  не  могла.
Приехав в Москву из  глухого  молоканского  села,  тетя  Груша  так  и  не
оправилась от потрясения. Прожив в столице пятнадцать лет,  она  сохранила
замкнутую настороженность фанатичной сектантки,  истово  соблюдала  посты,
читала только "божественное", из дому выбиралась в магазины, на рынок и  в
молельню, больше никуда. Естественно, тетя Груша не  пользовалась  в  доме
авторитетом, ей даже совещательного голоса не давали, а вот с отцом  можно
было поговорить обо всем: о ролях, о тройках и даже о мальчишках.  И  хотя
Ия, как правило, возражала, отстаивая  свою  независимость  ("Ну  что  ты,
папка, это старина, в наше время так не  принято!"),  но  к  советам  отца
прислушивалась.
   Послушалась и на этот раз, не стала  подавать  в  другие  институты.  И
понеслись дни,  резво  поскакали  недели.  К  удивлению,  даже  и  времени
оказалось не слишком много. Ия вставала  поздно,  часика  два  тратила  на
"оформление"  (ванна,  ресницы,  прическа,  портниха),  потом   занималась
гимнастикой или  вслух  разучивала  роли,  пугая  тетю  Грушу  притворными
рыданиями. Два раза в неделю, по понедельникам и четвергам, ходила на урок
к Инессе Аскольдовне, бывшей  артистке  бывшего  Камерного  театра,  очень
манерной,  очень  накрашенной  даме  с  лиловой  сединой.   "Ивэтта,   моя
несравненная прелесть, на сцене надо держаться с предельной простотой",  -
говорила она ученице. Затем следовала ссылка на какую-то знаменитость, и в
результате  урок  простоты  сводился  к  увлекательным   воспоминаниям   о
театральных сплетнях тридцатилетней давности. А там подходило время обеда,
а там телефонные звонки, а там гурьбой вваливаются мальчишки,  у  них  уже
припасены билеты на  вечер.  После  спектакля  все  вместе  провожают  Ию,
запальчиво осуждая или превознося артистов, долго галдят во дворе, пока из
форточек не начнут ругаться заспанные жильцы первого  этажа.  Если  же  Ию
провожает кто-нибудь один, отделавшись от остальной компании, он медлит  у
подъезда, переминаясь с ноги на ногу,  и  тогда  Ия  замечает  на  лице  у
спутника мрачное выражение  нерешительной  решимости.  Это  он  собирается
поцеловать девушку - не от большой любви, а так, потому  что  думает,  что
она ждет поцелуя, будет разочарована, если они простятся по-товарищески.
   - Спасибо, Виталька (или Валерка, Олежка,  Игорек,  Вадик),  -  говорит
тогда Ия. - Хорошо, что мы с тобой поговорили как следует. Терпеть не могу
мальчишек, которые молчат-молчат целый вечер, а потом лезут  с  поцелуями.
Спасибо, покойной ночи.
   И оба расстаются довольные.
   Так день за днем, суетливая рутина. Ничего  не  происходит,  ничего  не
назревает особенного. Но  Ия  жила  в  каком-то  радостном  напряжении,  в
ожидании чего-то необыкновенного. По утрам просыпалась с  улыбкой,  словно
сегодня день рождения и у постели гора подарков. Чем же  одарит  ее  день,
что войдет в жизнь сегодня? Порывисто кидалась на каждый  звонок,  дверной
или телефонный, и без разочарования вступала в рядовую беседу с  Виталькой
или Валеркой. Приятели приятелями, но дружба - не главное. Главное придет,
если не сегодня, то завтра или послезавтра, но придет обязательно.  И  она
ждала  со  спокойной  уверенностью,  как  будто  радость  была  обещана  и
гарантирована.
   Ию даже не очень огорчало,  что  компания  вокруг  нее  заметно  таяла.
Сначала они держались группой - все неудачники, не попавшие в институт. Но
ребятам надо было определиться в жизни, они и определились: кто  пошел  на
завод, кто в техникум, кто на службу. На работе появились новые  знакомые,
может быть и девушки, даже не  столь  строгие  насчет  поцелуев.  Виталька
уехал из Москвы, Валерка скоропалительно женился, Вадик заявил, что  театр
- это забава, ему надоела охота за лишними билетиками. В общем, к середине
зимы из всей компании остался возле Ии один  только  Сергей,  по  прозвищу
Рыжий.
   Лохмы у Сергея были русые, а вовсе не  рыжие.  Рыжим  его  прозвали  за
круглое лицо и нос картошкой, как у Рыжего на ковре. Он был старше  других
ребят года  на  два,  но  в  армию  его  не  взяли,  потому  что  он  чуть
прихрамывал: правая нога у него была короче сантиметра на два. По  той  же
причине он не мог надеяться на сцену, в кружке был суфлером, и по  той  же
причине не мог танцевать. Вынужденный сидеть на диване  во  время  танцев,
Сергей имел  возможность  только  критиковать  пары.  Он  и  в  драмкружке
считался критиком, и в зрительном зале тоже. Ум у него  был  острый,  глаз
зоркий,    суждения    меткие,    хотя    и    односторонние,    как    бы
раздраженно-обиженные. Как старший и самый начитанный, Сергей  пользовался
непререкаемым авторитетом в компании. Он и  в  самом  деле  знал  и  читал
много,  всякий  раз  приносил  какие-то  сенсационные  новинки  о   генной
инженерии, экзистенциализме, битлах, пульсарах и блуждающей маске.  Однако
знания его как-то пропадали втуне. Сергей работал ночным  дежурным,  через
сутки, с восьми вечера до восьми  утра  сидел  у  телефона.  Выбрал  такую
работу, где читать можно было в служебное  время.  Почему  он  не  учился?
Рыжий утверждал, что учение по программе сковывает мысль. "Я ищу свое "я",
мне нужно "я", а не диплом, - изрекал он. -  Учебники  -  макулатура,  это
перечень старого хлама". "Хлам" было любимое слово  Сергея.  "Дарвинизм  -
старый хлам, на Западе его давно сдали в утиль". "Бальзак -  старый  хлам,
кто теперь читает классиков?" "И Эйнштейн - хлам  со  своим  заплесневелым
детерминизмом, вероятностники разнесли его в пух и прах. Впрочем, и Бор  -
хлам со своими безумными идеями. Вообще наука - хлам, со времен  Шумера  и
Аккада наука не может объяснить человеку человека. Только в искусстве  "я"
находит свое самовыражение. Точнее, могло бы найти,  но  не  нашло.  Может
быть, когда-нибудь найдет кто-нибудь". Сергей намекал, что  найдет  именно
он.
   Папа был великим утешителем, а Сергей - великим сокрушителем. И друг  к
другу они питали искреннюю неприязнь.
   Однажды за ужином - нарочно в присутствии отца Ии - Сергей  завел  свои
наукодробительные речи.
   - Как можно осуждать огульно? - возмутился отец. - Даже если вы  видите
недостатки в  теории,  есть  же  науки  сугубо  практические,  необходимые
настоятельно, медицина например...
   - Разве медицина это наука? - прервал Сергей с подчеркнутой иронией.  -
Это набор устоявшихся приемов. Берутся лечить мое тело, не зная, что и как
написано в генах. Дают лекарство потому, что оно помогает иногда. Если это
наука, что же называть знахарством? Фокусы! Средневековое шарлатанство!
   Папа ничего не ответил, но Ия видела, что он побледнел и  кусает  губы.
Ведь он так  уважал  свою  профессию  -  деревенский  парень,  выходец  из
молоканского села, с великим трудом пробившийся в науку,  не  светило,  но
кандидат наук,  заведующий  отделением  в  столичной  больнице.  Папа  был
взбешен, но считал ниже своего достоинства  вступать  в  пререкания.  Папа
ответил по-своему.
   Часика через полтора, когда разговор  о  науке  давно  забылся,  ребята
старательно  отплясывали  шейк,  а  Сергей,  развалившись  на  диване   со
скучающе-презрительным лицом, уверял Ию, что шейк - старый хлам, на Западе
его давно  сдали  в  утиль,  отец  подошел  как  бы  случайно  к  великому
разрушителю.
   - Между прочим, Сережа, может быть, вас это заинтересует, - сказал  он.
- У нас  в  Зауралье  научились  вылечивать  хромоту  Лечение  длительное,
требует  терпения,  но  результаты   чудодейственные.   Совершенно   новая
методика, противоречит всей прежней хирургии. Распиливают кость,  а  затем
растягивают ее в процессе сращивания. Удлиняют ноги и руки  на  дециметры,
два-три сантиметра - не проблема. Подробности вам не расскажу, это не  моя
специальность.  Но  любопытная  психологическая  деталь:  приезжают   туда
девушки-хромоножки, исцеляются и тут же выходят замуж. Считаются завидными
невестами. Они, бедняжки, с детства  не  избалованы  вниманием,  домовиты,
скромны, привязчивы и добры.
   Впервые Ия увидела, как с лица Сергея сошла  высокомерная  усмешка.  Он
взволновался, стал  расспрашивать,  как  записываться,  где  записываться,
трудно ли попасть, долго ли в  очереди  ждать.  Папа  отвечал  серьезно  и
обстоятельно, без тени улыбки, только в глазах его за  стеклами  очков  Ия
уловила смешливые искорки. Она уже открыла рот, чтобы сказать:  "Стоит  ли
возиться. Рыжик, ведь медицина старый хлам, сплошное  шарлатанство?"  Отец
угадал ее реплику, приложил палец к губам.
   - Здорово ты его поддел, папка, - сказала она, когда гости разошлись.
   - Не люблю пустословия, - пожал плечами доктор. -  "Знахарство,  старый
хлам". А когда пальчик поцарапал, бегом в поликлинику. Мыльный пузырь твой
Сережа. К сожалению, мыльные пузыри  занимают  много  места  и  привлекают
взор. Даже нравятся некоторым, даже любуются ими.
   Ия удивилась его раздражению. Потом догадалась:
   - А,  понимаю,  ты  всех  мальчишек  рассматриваешь  как  потенциальных
женихов. Не бойся, я не приведу к тебе в дом такого зятя. Рыжик мне совсем
не нравится, абсолютно. Но я собираюсь на сцену, я должна  изучать  всякие
жизненные типы.
   Среди "жизненных типов"  был  у  Ии  и  настоящий  взрослый  поклонник,
Маслов, молодой докторант химических наук и старик  по  ее  понятиям,  лет
тридцати восьми - сорока, с  заметной  плешинкой  на  макушке.  Ия  всегда
наблюдала  эту  плешинку,  когда  Маслов   наклонялся,   чтобы   церемонно
поцеловать  ей  руку.  Он  вообще  был  церемонен,  преувеличенно  вежлив,
медоточив,  любил  высокопарные  слова,  отпускал  изысканные  комплименты
насчет внешности Ии, ее  платьев,  прически,  вкуса,  изящества,  отдельно
насчет пальчиков, губок, глазок, щечек. Ия иногда ходила с ним в театр,  и
не без удовольствия. У Маслова никогда ничего не срывалось  ("Все  как  по
Маслову", - язвил Сережа). Билеты доставались заблаговременно, места  были
отменные, не надо было томиться в очередях или ловить "лишний  билетик"  у
выхода из метро. В антракте бывали пирожные или шоколад, если Ия  изволила
согласиться,  затем  следовала  чинная  прогулка  с  обсуждением  туалетов
встречных дам. Попутно Маслов похваливал фигуру и туалет  своей  спутницы.
Ия чувствовала себя манекенщицей в Доме  моделей  или  даже  хуже  того  -
манекеном на витрине с ярлычком: "Невеста-люкс, экстракласс". Принадлежать
к экстра-классу было лестно, быть  манекеном  скучновато,  тем  более  что
Маслов повторялся в выражениях своего восхищения.
   От отца Ия узнала, что Маслов считается дельным и перспективным ученым.
Но о работе своей он никогда не рассказывал, от расспросов уклонялся.
   - Красавица моя, вам это будет  скучно-прескучно,  -  уверял  он.  -  Я
занимаюсь  изучением  длинных-предлинных,  томительно-монотонных  молекул,
увешанных радикалами, унизанных радикалами с  невыразительно-однообразными
названиями, все на "ин". У  меня  совести  не  хватит  говорить  о  них  с
хорошенькой девушкой в театре.
   И переводил разговор на прелестные ручки и глазки.
   Ия так и не поняла, Маслов боится ей наскучить или  скучает  на  работе
сам. Или же, и такое бывает у специалистов, высоко ценит свои  специальные
знания, считает, что другие просто не способны понять его.
   Однажды Ия нарочно свела его со своими сверстниками.  Ребята  встретили
Маслова в штыки, не без тайной ревности, издевались над ним с  откровенной
мальчишеской грубостью, вслух хохотали над замысловатыми комплиментами. Ия
была уверена, что Маслов исчезнет навеки, но он позвонил на  следующей  же
неделе, пригласил Ию не куда-нибудь - в Театр на Таганке.
   - А мне показалось, что вы обижены, - сказала Ия, почти извиняясь.  Она
чувствовала себя немножко виноватой, если не  виноватой,  то  неделикатной
хотя бы.
   - Я не отступаю так легко, - заявил Маслов в ответ. - И в конце  концов
добиваюсь своего.
   "Ну-ну! - подумала Ия. - Самомненьнце, однако! Но на этот раз ты уйдешь
с носом".
   Но все же уважение почувствовала: с характером человек!
   Одно время был у нее еще один  претендент:  младший  лейтенант  Асад  -
маленький, чернявый, с выпуклыми блестящими глазами. Он заговорил с ней  в
вагоне метро, вышел на ее станции и сделал предложение на эскалаторе.  Это
было  первое  предложение  в  ее  жизни,  и  вообще  у   нее   разгорелось
любопытство:  какие  это  типы  делают  предложение  на  эскалаторе  через
четверть часа после знакомства! Она  привела  Асада  домой  и  представила
отцу. Битый час гость рассказывал, сколько у него родни и  какие  у  родни
фруктовые сады у моря, не то у Черного, не то у  Каспийского.  На  том  же
море Асад служил "на флоте", командовал катером. О службе  он  рассказывал
хорошо, с  вдохновением,  с  огнем  в  глазах.  Катер  воспринимал  словно
горячего коня: скачешь на нем с гребня на гребень,  нахлестывая  нагайкой,
все лицо в соленых брызгах, упиваешься ветром, кричишь  в  азарте,  догнал
вражеский линкор, выхватил торпеду из  ножен,  жахнул  по  звонкой  броне,
раскроил пополам от правого борта до левого.
   Асад появлялся несколько раз. И всякий раз Ии казалось, что  она  сидит
на пороховой бочке. Впрочем, "пороховая бочка" - это  литературный  штамп,
Ия никогда не имела дела с порохом, скорее,  ей  представлялось,  что  она
сидит на бочке с бензином с зажженной сигаретой в руках. Чирк  -  и  пламя
кинется с воем ей в лицо. Асад загорался внезапно  и  стремительно,  то  и
дело норовил сгрести ее в объятия. Надо  было  вовремя  заметить  блеск  в
глазах и вызвать из кухни тетю Грушу.
   Забава эта кончилась худо... вульгарно. Гость надавал хозяйке  пощечин,
крича истерически: "Зачем играешь, зачем издеваешься? Я  мужчина,  да?  Ты
женщина, да? Хочешь замуж, иди замуж, предлагал, как человеку.  Не  хочешь
замуж, зачем в дом привела? Я мужчина, да?"
   К счастью, тетя Груша была рядом за дверью и надежно вооружена  половой
щеткой. С помощью щетки она выставила воинственного мужчину.
   - Ты  у  меня  доиграешься,  девочка,  -  говорил  в  тот  вечер  отец,
прикладывая примочку к ее подбитому глазу. - Разве можно приводить  в  дом
кого попало?
   Ия отшучивалась:
   - Наука требует жертв, папка, ты сам говорил это не  раз.  Я  занимаюсь
типологией, исследую типы людей. Такого  экспоната  еще  не  было  в  моей
коллекции. Но, к сожалению, люди раскрываются как следует только в  тесном
общении, с глазу на глаз.
   "С глазу на глаз"... - ворчал отец. - Еще чуть, и оставил бы  тебя  без
глаза.
   Пристыженная и даже немножко напуганная, Ия просидела в тот вечер дома,
прилежно чинила отцовский халат. Но к утру приключение забылось. Утром она
опять проснулась в радостном ожидании:  что-то  ждет  ее  светлое,  что-то
необыкновенно хорошее.



2

   Видимо не очень доверяя благоразумию дочери, старый  доктор  решил  сам
пополнить круг ее знакомых.
   - Ивушка, - сказал он однажды, -  тут  у  меня  сидит  один  любопытный
экземпляр для твоей коллекции. Молодой инженер, талантище, как я  понимаю.
Пришел консультироваться. Я его вышлю из кабинета  на  полчасика,  попрошу
подождать в столовой. Ты возьми интервью, может, пригодится.
   "Талантище" был громоздок и велик ро