верг  и  так
далее. Буду встречаться со всеми по очереди, сравнивать продвижение".
   А почему Ию взволновал  образ  научной  лестницы?  Это  уже  я,  автор,
спрашиваю. Не потому ли, что она была  дочкой  своего  отца,  который  уже
прошел путь от сектантской деревни до высшего медицинского образования? Но
для него высшее образование было высотой, вершиной восхождения, а для  Ии,
как и для Алеши, пьедесталом.
   И хотя Ия еще не достигла этого пьедестала, мысленно  она  отправлялась
от него.



4

   - Я ничего не понимаю в технике и не могу судить вас, -  сказала  Ия  в
следующий вторник.  -  Я  просто  поверила,  верю,  что  можно  сделать  и
говорящую машину, и даже,  допустим,  чувствующую.  Но  зачем  это  нужно?
Чувствующая машина - это же противоестественно.
   - Я и сам не сразу понял, что нужно, - сказал Алеша. - Понял, когда  мы
испытывали самодвижущуюся машину, автомат ПА-24. Это было два  года  назад
на Тихом океане.
   Но про океанские приключения ходоровской машины мне рассказывал  другой
человек (мир тесен!) - геолог Сошин, Юрий Сергеевич.
   Сошин был замечательной личностью в своем  роде,  я  ему  посвятил  две
книги, и еще материала осталось на две. Представитель самой романтичной из
наземных профессий, он презирал самое слово "романтика".  Жизнь  его  была
сложена  из  приключений,  кое-как  сцементированных   зимними   отчетными
месяцами  (камеральной  обработкой),  но  Сошин  уверял,  что  в   хорошей
экспедиции приключений не бывает  никаких.  "Приключения  от  глупости,  -
говорил он. - Лодку перевернул на пороге - вот приключение. Но если  лодку
перевернул,  коллекцию  утопил,  какой  же  смысл  в  экспедиции?"  Задача
профессии его была самая вдохновенная - видеть сквозь землю,  угадать  под
непрозрачными толщами драгоценные клады. Но Сошин  вносил  во  вдохновение
методичность бухгалтера. Все  у  него  было  продумано  и  расписано:  как
собираться в дорогу, что брать с собой и как укладывать, как ходить,  "как
тратить силы  и  как  беречь,  на  что  смотреть,  что  игнорировать,  как
записывать, как обсуждать, как терпеть и  как  гореть,  как  зажигаться  и
зажигать других, как придерживать и планировать  вдохновение.  И  все  это
изображалось на графиках, все излагалось афоризмами в  суворовском  стиле,
например таких: "Вперед идти или возвращаться? Усталость  всегда  голосует
за возвращение. Конечно, идя вперед, может быть, ты и не  найдешь  ничего,
но вернувшись, не найдешь наверняка".
   Не могу  сказать,  что  Сошин  был  влюблен  в  геологию.  Влюбленность
подразумевает волнение, порыв, вспышку страстей. Сошин же был предан своей
науке бесстрастно, верен неукоснительно, пожизненно и ежечасно, на работе,
дома, на пляже и в театре. Он даже возмущался, если его  собеседники  (или
собеседницы) протестовали против разговоров о геологии на отдыхе.  Неужели
кому-то интереснее моды и разводы?
   И вот этот философ и методист геологического вдохновения был прислан  к
Ходорову в качестве консультанта. Естественно, ведь подводные-то  автоматы
с самого начала предназначались для исследования океанского дна.
   Очередная усовершенствованная модель ПА-24 испытывалась в Тихом океане,
поскольку здесь рекордные  глубины  по  соседству  с  сушей,  каких-нибудь
двести километров от Курильских вулканов до таинственной  щели  Тускароры.
Именно поэтому Алеша оказался на Курильских островах и сюда  же  прилетели
его консультанты, в их числе и Сошин.
   Картинно описывал мне Сошин природу Курил. Островную дугу он  сравнивал
с челюстью великана, который захотел выпить море и не  сумел,  окаменел  с
разверстой пастью.  Каждый  остров  -  зуб  (ничего  себе  зубики!),  иные
раскрошились от  старости,  у  иных  пустое  дупло  (кратер),  заполненное
соленой водой. И вот стоит среди вод это полукольцо  с  черными  отвесными
стенами,  стоит  наперекор  пенным  валам.  А  вулканы!  Клокочущая  гора,
содрогающаяся, как кипящий чайник на огне, фонтаны ошпаривающего пара  над
трещинами, сотни шипящих фонтанов. И клубы бурого дыма над  вершинами,  по
ночам освещенные зловещим пламенем изнутри. Но тут же рядом мягкие зеленые
холмы, волнующиеся заросли  бамбука,  пологий  берег.  И  машина  мчит  по
мокрому песку, давя хрустящие раковины в  лужах,  а  из  белесого  тумана,
цвета  чая  с  молоком,  выкатываются  могучие  валы,  шелково-серые   или
свинцовые с мыльной пеной на гривах. Выкатившись, замирают на секунду, как
бы примериваются для удара и вдруг с яростным грохотом  рушатся  на  сушу,
загребают гальку, с ворчливым рокотом волочат в туман.
   Перед лицом этой стихии такой беспомощной  выглядела  горсточка  людей,
что-то затевающих на пляже, такой  несерьезной  -  решетчатая  конструкция
ПА-24, похожая на каркас разобранного для ремонта "козлика". Первая  мысль
была: неужели эта жиденькая машина предназначена для  покорения  рекордных
глубин океана? Несолидно! Легкомысленно!
   А между тем несолидная  решетчатость  машины  была  задумана  нарочито.
Более того, сквозная прозрачность  была  главным  козырем  Ходорова.  Ведь
почему проникновение в глубины так трудно  для  человека?  Потому  что  мы
дышим воздухом, нам необходимо кусок атмосферы таскать с собой,  сохранять
под водой этот воздушный пузырь,  несмотря  на  чудовищное  давление:  100
атмосфер на глубине  километра,  1000  и  более  атмосфер  на  самом  дне.
Давление как в паровом  котле,  как  в  турбине  высоких  параметров.  Вот
техника и городила стальные панцири, словно для паровых котлов  и  турбин:
жесткие  водолазные  скафандры,  жесткие  подводные   лодки,   броненосные
батисферы, батистаты, гидростаты.  И  все  для  того,  чтобы  давление  не
расплющило запаянную банку с воздухом, где сидит и дышит человек.
   Но машина-то не дышит. Ей не  нужен  воздух  и  не  нужен  панцирь  для
воздуха. Никаких подводных пузырей, пусть все ее детали находятся в  воде.
Печатные  схемы,  сети  и  блоки  можно  впрессовать  в  пластины,  металл
изолировать  от  воды  стеклом  или  пластиком.  И  проблемы  давления  не
существует: все получается легким, плоским, пластинчатым или решетчатым.
   И  кажется  непрочным  человеческому   взору,   привыкшему   надежность
связывать с массивностью, монолитностью.
   Сам Алеша тоже показался несолидным при первом знакомстве.  Вот  какими
словами описывал его Сошин:
   "Худой,  высокий,  похож  на  непомерно  вытянувшегося  подростка.  Лет
двадцать восемь было ему тогда, для начальника экспедиции маловато.  Глаза
светлые, близорукие, немножко  неуверенные;  толстые,  добрые,  выпяченные
губы. У начальника губы должны быть поуже, ему приходится зубы стискивать.
Ходоров  был  похож  не  на  взрослого  инженера,  а  на   многообещающего
вундеркинда, из тех, что забирают все премии на школьных  олимпиадах  и  с
первого курса пишут научные работы.  Поддавшись  просьбам  профессоров,  я
иногда брал таких в экспедицию и с ужасом убеждался, что все  теории,  они
знают наизусть, в уме перемножают трехзначные числа, но  дров  для  костра
наколоть не умеют, ужа не отличают от  гадюки,  не  удосужились  научиться
плавать, пуговицы пришивать, портянки  заворачивать.  А  лето  коротко,  и
предпочтительнее не тратить время на изучение этих разделов геологии".
   "Одним словом, я бы этого  Ходорова  не  взял  в  свою  партию"  -  так
заключил Сошин.
   Вероятно,  неорганизованность  больше  всего  возмущала  Сошина,  этого
великого  бухгалтера  озарения.  Алеша   действительно   был   прескверным
организатором - не в том были его достоинства. Ия поняла это позже.
   Алеша был шахматист по складу ума, шахматный  комбинатор.  Со  школьной
скамьи его увлекала игра с числами, из чисел он выкладывал чудеса. И призы
забирал на олимпиадах,  и  научные  работы  писал  с  первого  курса,  как
догадался Сошин, и сразу из института  попал  в  конструкторское  бюро,  а
через  год  стал  начальником  группы,  притом  ведущей  -  группы  общего
программирования автоматов. В голове его  легко  создавались  великолепные
композиции  из  чисел,   формул,   блоков,   емкостей   и   сопротивлений,
механических пешек и фигур.  Но  если  какая-нибудь  биологическая  фигура
(слесарь-механик или дежурный электрик)  работала  с  ленцой,  композитору
легче  было  самому  сбегать  на  склад,   чем   исправлять   качественную
неполноценность этой фигуры.
   Наконец, уже во втором часу, с опозданием на полдня, был дан старт.
   Лязгая гусеницами по камням, машина  двинулась  к  ближайшей  бухточке.
Люди провожали ее, крича и махая платками,  хотя  махать  было  некому,  в
решетке никто не сидел. Внезапно Сошин заметил, что на пути машины  торчит
острая ребристая плита, как раз  под  самый  клиренс,  вот-вот  напорется,
забуксует. Кинулся оттолкнуть. Куда там!  Плита  и  не  шевельнулась.  Но,
демонстрируя свои таланты,  машина  сама  обошла  препятствие.  Не  доходя
метров пяти, взяла в сторону, объехала плиту и вывернула на прежний курс.
   Берег  сравнительно  круто  спускался  к  воде,  но  машина  и  тут  не
сплоховала. Немножко притормозила, взяла  чуть  наискось,  мягко  съехала,
увлекая за собой мокрую гальку. И вот уже гусеницы шлепают по воде,  струи
заливают ступицы. Мотор не заглохнет ли? Нет, уже и ребристый  вал  покрыт
водой, лопатки взбивают пену. Словно робкий купальщик,  машина  постепенно
погружается по "колени", по "пояс", по  "грудь".  С  полминуты  еще  режет
волну острым носом, а там и нос нырнул, волны переплескивают  через  него.
Некоторое время еще скользит над водой антенна, словно перископ  подводной
лодки.  Скользит,  скользит  и  погрузилась.  Неспокойное   море   стирает
треугольный след. Что там происходит сейчас под этой блестящей колышущейся
поверхностью? Хорошо бы увидеть.
   В том-то и дело, что можно было видеть.
   Ходоров пригласил гостей в смотровую. Открыл дверь, обыкновенную дверь,
обитую войлоком, а за ней оказался подводный мир.
   В смотровой было несколько экранов: передний большой, два  маленьких  у
самого пола, боковые - справа и слева, один на потолке и  еще  задний.  Ни
единого окна, одни только экраны: внизу видно дно, сбоку и наверху - вода.
И так как изображение проплывало  с  переднего  экрана  через  боковые  на
задний, создавалась полная иллюзия передвижения. Даже укачивало  немножко,
поскольку, пробираясь между подводных скал, машина то зарывалась носом, то
переваливалась с боку на бок. Одна  из  зрительниц,  особенно  склонная  к
морской болезни, выбежала бледная, прижимая платок ко рту.
   Отчасти даже хорошо было, что  старт  запоздал.  Утренний  туман  успел
рассеяться,  и   экраны   светились   радостным   золотистым   светом.   В
золотисто-зеленой воде расплывчатыми тенями  проплывали  скалы.  Над  ними
шевелились водоросли, словно волосы, вставшие дыбом.  Развевались  зеленые
ленты морской капусты, волновался красный и бурый мох. Мелькали похожие на
астры актинии, белые, розовые и кремовые морские лилии с пятью  лепестками
вокруг  хищного  рта.  Глаза  не  успевали  все  охватить,  все  заметить.
"Смотрите, смотрите!" - слышалось то и дело. Вот стайка рыбок  разлетелась
брызгами, уступая машине дорогу. Рядом хищник, проголодался, распялил рот,
всосал ближайшую. Пронесся толчками  маленький  кальмар  -  живая  ракета,
изобретенная природой. Выталкивая воду, вытягивал щупальца  в  струнку,  а
исчерпав инерцию, сжимался в комок. А вот оранжевая  офиура,  словно  пять
змеек, сросшихся головами. Смотрите, смотрите!
   Безжалостно давя хрупкие раковины,  машина  переваливала  через  скалы,
лавировала, обходя одинокие рифы,  прибавляя  скорость,  всплывала,  чтобы
преодолеть каменный барьер или расщелину. Она прокладывала  путь  с  такой
уверенностью, будто за рулем в  ней  сидел  опытный  водитель,  много  лет
проработавший  на  подводных  трассах.  И  зрители  после  каждого  броска
невольно  начинали   аплодировать.   Кому?   Сегодняшнему   имениннику   -
конструктору этой смышленой машины.
   Именинник между тем стоял в углу, прислонившись к стене и скрестив руки
на груди, как капитан  Немо.  Вероятно,  поза  его  должна  была  выражать
хладнокровие, но хладнокровия не получилось. Мысленно он сидел в машине, и
это выражалось на его лице. Если на нижних экранчиках проползал полосатый,
разрисованный рябью песочек, Алеша облегченно улыбался, морщины на лбу его
разглаживались.  Когда  появлялись  камни,  он  хмурился,  выражение  лица
становилось горестным. А когда машина застревала, Алеша  весь  напрягался,
даже наклонялся, словно плечом хотел подтолкнуть, приналечь.
   Можно было понять его. Он чувствовал себя как  тренер,  выпустивший  на
стадион ученика и вынужденный надеяться,  только  надеяться,  что  молодой
спортсмен не подведет. Чувствовал себя как моделист, отправивший  в  полет
модель. Пока была у  тебя  в  руках,  ты  был  хозяином,  мог  подправить,
переделать. Ты ее создавал, ты породил... но теперь она в воздухе,  летит.
И помочь ты уже не в силах. Милая, не подведи!
   Километры за  километрами  от  берега,  метры,  десятки,  сотни  метров
вглубь. Светящиеся цифры на табло  оповещали,  что  машина  побивает  один
рекорд за другим. Далеко позади остались рекорды ныряльщиков за  жемчугом,
рекорды аквалангистов, рекорды водолазов в  жестких  костюмах.  Не  только
цифры - самый цвет воды сообщал о глубине.  Золотистая  зелень  мелководья
сменилась темной, густо-малахитовой, потом  зелень  пропиталась  сумраком,
уступила место прозрачной  синеве  вечернего  неба.  И  как  полагается  к
вечеру,  синева  мрачнела,  лиловела,  чернела.  На  двухсотметровой   еще
виднелись черные силуэты водорослей. Впрочем, попадая  в  луч  прожектора,
они неожиданно оказывались красными. И рыб много было красных,  и  морских
звезд. Красные лучи не доходили сюда с поверхности, красный цвет был здесь
защитным.
   Ниже вечерняя синева сменилась угольной чернотой запертого погреба.  Но
как  только  машина  останавливалась,  тьма  оживала.  Подвижные   цветные
созвездия окружали машину. Вот подводная Кассиопея - рыба с пятью голубыми
пятнами в виде буквы "М". Другая с  желтыми  точечками  на  боку,  как  бы
далекий океанский лайнер. Вот светящаяся  пасть  на  маленьком  вертящемся
тельце, светятся глаза, светятся плавники. А  вот  порыв  огненной  вьюги,
снопы искр, метеорный поток... креветки всего лишь.
   Двое  суток  продолжалось  путешествие.  Не  без  приключений,  не  без
волнений. Не раз  бывало,  что  цифры,  бодро  скачущие  на  табло,  вдруг
застывали, и береговые пассажиры подводного корабля, Сошин  среди  них,  с
надеждой смотрели на Алешу: "Неужели кончилось странствие? Неужели  тупик?
И больше не увидим ничего? И помочь никак нельзя?"
   Чем мог помочь Алеша? Послать приказ? Но не всякий приказ машина  могла
выполнить.
   Однако о приключениях машины со слов Сошина я  написал  целую  повесть.
Она  так  и   называлась:   "Приключения   машины,   или   Наш   подводный
корреспондент". Желающие могут познакомиться со всеми подробностями по той
повести. Здесь же я не хочу  приводить  ее  полностью.  Опасаюсь,  как  бы
читатели не забыли, что нам нужно еще вернуться когда-нибудь к Ии  в  кафе
"Романтики".
   Итак, на третий день спуска (а для Ии это был второй вторник) на  табло
появилось пятизначное число - единица с пятью  нулями,  -  глубина  десять
тысяч метров! Пятизначное число встретили аплодисментами,  поздравлениями,
объятиями. У Алеши остались синяки на плечах: каждый хлопал что есть силы.
   Глубина десять километров, машина на дне Курильской впадины. Скачка  по
скалам кончилась, свет прожекторов  упирается  в  непроглядную  муть.  Под
гусеницами не то слякоть, не то кофейная гуща. В сущности, даже  дном  это
можно назвать только условно; скорее, не  дно,  а  уровень  более  плотной
мути.  Из  нее,  как  обломанные  зубья,  торчат   полузанесенные   скалы,
свалившиеся с откоса.
   - Алексей Дмитриевич, мы не завязнем в этой грязи?
   Зрители уже не отделяют себя  от  машины.  Им  кажется,  что  они  сами
путешествуют в глубинах.
   - Не бойтесь, это предусмотрено. Мы так и ждали.
   Но вот из желтоватой мглы выдвигается серая  тень.  Подходит  вплотную,
становится   определеннее.   Машина   останавливается   перед    отвесными
базальтовыми   столбами.   Этакий   каменный   шпунт,   забитый   в   дно.
Противоположный край глубоководной пропасти - начало океанского ложа.
   Если бы океан внезапно высох, удивительная картина предстала  бы  перед
глазами людей. Они увидели бы узкую пятикилометровую долину, почти ущелье,
занесенное красноватым илом, и с  обеих  сторон  его  горные  массивы,  не
хребты, а каменные стены. На востоке стена высотой в три-четыре километра,
почти отвесная, серо-черная, угрюмая. На западе стена полосатая,  пестрая,
разбитая трещинами, украшенная причудливыми утесами. Полнеба заслонила  бы
та стена, и где-то на горизонте в голубом мареве на 11-километровой высоте
еле виднелись бы конусы курильских вулканов с дымками на некоторых.
   Виднелись бы! Но океан не высох. Прозрачная чистая  океанская  вода  не
так уж прозрачна на самом деле. На глубину  в  десять  километров  она  не
пропускает ни единого луча. Подводное ущелье было  заполнено  черной,  как
смола, жидкостью, и не было возможности полюбоваться его суровой красотой.



5

   "Горячо поздравляем  замечательным  успехом.  Желаем  новых  творческих
достижений. Начальник ОКБ Волков".
   Через час вторая телеграмма из того же ОКБ, за той же подписью.
   "Сообщите точный срок выхода машины на берег".
   И третья через два часа:
   "Молнируйте точный срок выхода машины,  возможность  повторного  рейса.
Встречайте комиссию регистрации рекорда".
   - Да где же мы разместим комиссию? - спросила радистка,  вручая  депешу
Алеше. - У нас же палатки!
   Алеша даже побледнел, перечитывая. Но не палатки смущали  его.  Беда  в
том, что связь с машиной была утеряна четверть часа назад.
   Виноват был, пожалуй, не  Алеша.  Виноват  был,  скорее,  Сошин  с  его
геологической философией:  "Если  пойдешь  дальше,  неведомо,  найдешь  ли
новое, но если вернешься, нового не найдешь наверняка".
   Сошин был особенно настойчив, может быть, потому, что на  Курилы  попал
после большого разочарования.
   Началось-то очень заманчиво. Ранней весной с Камчатки пришло  известие:
"Открыта алмазная трубка. Новое месторождение. На Камчатке вторая Якутия!"
Областные геологи пришли в волнение, все силы бросили на  алмазы,  вызвали
консультантов из Москвы, Сошина первого.  В  конце  июня,  бросив  начатую
экспедицию, он с Памира прилетел в Алмазную падь.
   И скоро понял, что никакой трубки нет.
   Конечно, нарочитого обмана не  было.  Была  неопытность,  торопливость,
страстное желание сделать открытие. В общем, кто  хочет  видеть  сны,  тот
видит.  Доказательства  подменили   энтузиазмом,   выхлопотали   средства,
привлекли  "силы",  и   "силам"   пришлось   обоснованно   убеждать,   что
месторождения нет. Как ни странно, опровергать в науке не менее трудоемко,
чем находить. Ведь открыть достаточно один раз в одном месте,  а  отрицать
надо везде. И открыватели при этом обижаются, упрямятся, требуют  проверки
и перепроверки, указывают  другое  место,  третье,  четвертое,  спорят  со
скептиками, честят их ретроградами и предельщиками.
   Есть  люди,  которые  с  удовольствием  закрывают  чужие  открытия,   с
удовольствием  поучают  зарвавшихся  энтузиастов,  ощущая  при  этом  свое
превосходство. Сошин не принадлежал к числу этих снисходительных менторов,
он предпочитал делать открытия сам.  Лето,  потраченное  на  опровержение,
казалось ему утомительным и бессмысленным. Ну, оказался он прав,  но  чему
радоваться? Алмазов-то нет.
   И вот, сидя в экранной, пока Алеша  с  волнением  следил  за  действием
машины, а океанологи любовались созвездиями подводного мира  и  спорили  о
видах, семействах и классах,  Сошин  ловил  свое:  сведения  о  минералах,
обнажениях и залеганиях,