-  Великодушие, благоденствие, справедливость! - продолжал Фредди. - все
    это   хорошо  в  предвыборных  речах.  Говорят,  что  все  мы  временные
    пассажиры  на  этой  планете,  но  мне  хотелось бы проехать свой путь в
    первом  классе. А ты, сидя в трюме, на самом дне, сочиняешь новые рейсы!
    Разве планета ради тебя свернет со своей орбиты? Смешно!

    -  Если  хочешь  знать,  я могу тебе рассказать, что я бы сделал, будь у
    меня  полтора  миллиона. Я открыл бы университет - да. да, первоклассный
    университет:  светлые  лаборатории,  лучшие  профессора,  самые толковые
    студенты  со  всей  Америки. И отметь, все это из любви к бедным молодым
    студентам,  которые  работают  официантами и дворниками, чтобы заплатить
    за  свои  учебники  и  грошовые  обеды, из чистой благотворительности, в
    кредит,  с  уплатой  в  рассрочку  после окончания. Я ручаюсь, что через
    десять  лет  я задушу все другие платные университеты и колледжи. Я один
    буду  поставлять инженеров в стальные тресты, химиков на газовые заводы,
    физиков  для атомной промышленности. Мои люди будут изобретать снаряды и
    броню,   газы   и  противогазы,  самолеты  и  зенитные  орудия.  Я  буду
    изготовлять   целые   партии  болтунов  высшего  класса  -  католикам  и
    протестантам,   республиканцам   и  демократам  -  за  одинаковую  цену.
    Остановка  за  небольшим  -  полтора миллиона! Полтора миллиона - пустяк
    для колбасника Чилла, а для бедняка Фредди - недоступная вершина.

    - Ты хочешь торговать инженерами, как неграми, - сказал я с отвращением.

    -  Да.  да, торговать! - вскричал Фредди. - Я хочу делать большие деньги
    все  равно  на  чем.  Шеф  продает  требуху  и  вонючие кишки - он столп
    общества.   Доктора   делают   свой   бизнес  на  болезнях,  преподобные
    проповедники  -  на  царстве  божьем.  У нас есть короли рельсов, нефти,
    газов,  короли  газетной  лжи  и кинолжи. Одни короли торгуют голосами -
    голосами  избирателей,  конечно,  другие  -  ногами,  я имею в виду ноги
    футболистов,   третьи   -   кулаками  боксеров,  их  выбитыми  зубами  и
    сломанными  носами.  А  я  собираюсь  торговать мозгами. Король мозгов -
    Альфред Палома! Как это звучит? Не хуже, чем говяжий король?

    -  Ты  пойми,  Аллэн:  наука  -  это  средство  делать  деньги, такое же
    средство,  как  футбол,  политика или скотобойни. Есть два сорта людей -
    волки,  и бараны. Боюсь, что ты профессиональный баран. Ты рожден, чтобы
    тебя  стригли.  У  тебя  в  голове в три раза больше, чем у меня, но без
    меня  ты  не  смог  найти  работу.  И  дальше  будет то же самое. Я буду
    продавать  чужие мозги и богатеть, а ты со своими химерами зачахнешь. На
    бирже  не котируются бредни, на них нет спроса. Тебе лучше было бы ехать
    в  Россию,  красные  любят  фантазеров.  Я  думаю, что ты недаром изучал
    русский  язык, наверное, у тебя бабушка славянка. Я давно замечал, что в
    тебе есть что-то неамериканское.

    -  Ну,  знаешь, - сказал я сквозь зубы, окончательно теряя равновесие. -
    Я  не  знаю,  кто из нас двоих настоящий американец. Мои предки приехали
    на  "Майском  цветке" и, когда они варили дикого индюка, твои объедались
    макаронами.

    Фредди  ушел,  обидевшись,  но я даже не заметил его ухода. Я был сбит с
    толку  окончательно.  Фредди  сказал странные слова: "тебе лучше было бы
    ехать в Россию".

    Неужели  он  прав  и  нужно  быть  красным,  чтобы  задумывать  полезные
    проекты?  Неужели  нельзя  быть  творцом,  честным человеком и настоящим
    американцем одновременно? Нет, я отказывался верить Фредди.
                                    Глава 8

    ДНЯ  два  или  три  совершенно обескураженный я не притрагивался к своим
    расчетам.  Но  отказаться  от  них  я  уже  не  мог.  Слишком много было
    сделано,  чтобы отступить. И я постепенно доказал себе, что мой приятель
    ошибся.  Фредди не ученый и не инженер, он деляга. Своих взглядов у него
    нет,  вероятно,  он повторяет взгляды Чилла. Но в Америке немало честных
    и умных людей, которые поймут меня и поддержат.

    Подумав,  я  решил  посоветоваться  с  Клэем.  Я  знал,  что мой прежний
    начальник   -   талантливый  человек.  Клэй  был  слишком  ленив,  чтобы
    придумывать новое, но советчик он был превосходный. Я уже говорил об этом.

    Клэй  выслушал  меня  внимательно,  серьезно  и  даже  терпеливо, хотя я
    задержал  его  по  дороге к стойке. Когда я кончил, он подумал, нахмурив
    высокий лоб, а затем сказал неожиданно:

    - Я был лучшего мнения о вас, Аллэн.

    У меня дух захватило от таких слов. Неужели Клэй видит ошибку? Где? В чем?

    А  Клэй  молчал,  поглядывая  на бокал, где для него уже был приготовлен
    коктэйль с внушительным названием "Чудовищный".

    -  Я  говорю  не  о  технической  мысли,  -  сказал  он, наконец. - Идея
    интересна   и  правильно  разрабатывается.  Вам  придется  еще  поломать
    голову,  как  связать  плотину  с берегом, чтобы весь массив не пополз у
    вас  вниз  по  реке,  как горный ледник. Но все это разрешимо. Вы можете
    поставить  вашу  плотину  на  небольшом подъеме, так чтобы вперед она не
    могла  двигаться, а сзади на нее напирала вода. Все это можно выяснить в
    лаборатории  и  найти  нужное  решение.  Мне  непонятно другое: зачем вы
    затеяли все это?

    Наученный горьким опытом, я уже не решался говорить о миллионе безработных.

    -  Конечно,  -  продолжал  Клэй, - вы мечтаете стать миллионером. Все мы
    болеем  этим  в  детстве.  Но  это  мираж.  На самом деле вам достанутся
    крохи, а барыши - Чиллу.

    -  Ваша  идея принесет ему десять или сто миллионов. Он заработает их на
    поставке  льда.  Но  какое  вам  дело  до  Чилла? Вы сыты, обуты, одеты,
    сидите  в  тепле...  тепла  здесь  даже  слишком  много. Какой вам смысл
    ломать  голову  для  того,  чтобы Чилл стоил на сто миллионов больше? Вы
    потратите  десять  лет  жизни  и что в результате? Сегодня рабочие несут
    свои  центы  и  доллары электрическим королям Смиту, Джонсу и Робинсону.
    Благодаря  вам  эти  центы  и  доллары  поплывут  в новую монополию, где
    председателем  будет  Чилл,  а пайщиками те же Смит, Джонс и Робинсон. А
    вы  будете, как белка в колесе, - десять лет мчаться на месте и все ради
    того, чтобы изменилась вывеска. Стыдитесь, я был о вас лучшего мнения.

    Вот  и  все, что сказал мне Клэй. Но, поспорив с ним мысленно, я доказал
    себе,  что  Клэя  тоже  незачем слушать. "Подумаешь, - говорил я себе, -
    этакий  пьяный  буддизм,  высокомерное  созерцание коктейля. Просто Клэй
    растворил  в спирте волю, ум и способности. И это очень жаль, потому что
    надо  быть  талантливым  человеком,  чтобы  так  на ходу бросить мысль о
    наклонном ложе для плотины".

    Нет,  это было не по мне - все порицать и ничего не делать. Я решил, что
    Фредди не настоящий инженер, а Клэй не настоящий американец.

    Но  где-нибудь,  думал  я,  есть и настоящие люди. И когда кончится срок
    моего  контракта,  я  поеду  в  Штаты  и  найду  их.  Конечно, это будет
    нелегко, но нехоженые пути никогда не бывают легкими.

    Правда,  прежде  чем  строить,  надо  было  еще разгадать тайну русского
    льда, но я не сомневался, что это будет сделано.

    -  Если  русские  смогли, сможем и мы, - говорил я себе. - Я сам займусь
    исследованиями, если понадобится.

    В  те  дни мне все казалось нипочем. Я чувствовал себя сильным, бодрым и
    энергичным  Я готов был сражаться с миром один на один и положить его на
    обе  лопатки.  Мне  хотелось  петь во время работы и улыбаться наедине с
    собой. Это было в те дни, когда я ждал Милли.

    Я  еще  ни  разу  не упоминал о ней и не без причины. Мы познакомились и
    расстались  еще до начала повествования. Когда я приехал из армии, Милли
    была  студенткой.  Она занималась историей прикладного искусства - одним
    из  тех  милых  предметов,  которые  специально выдуманы для девушек, не
    нуждающихся  в  заработке. Ее отец был частнопрактикующий врач, довольно
    известный у себя в Индианополисе.

    Милли  очень  прилично  рисовала  акварелью...  для  любительницы,  была
    чемпионом  по плаванию... в своем учебном отделении, написала интересную
    статью  о  костюмах  эпохи  Людовика XV, и ее профессор говорил, что эта
    статья превосходна... для студентки.

    В   своем   колледже  Милли  пользовалась  успехом.  У  нее  был  острый
    вздернутый  носик,  светлые  брови,  голубые глаза с редкими ресницами и
    тугие  румяные  щеки,  как  у здорового ребенка. Милли держалась бойко и
    непринужденно,  но  без  развязности  и  совсем  была  непохожа на наших
    стандартных  девиц,  которые видят свое призвание только во флирте и изо
    всех  45  тысяч  слов,  имеющихся в английском языке, употребляют только
    три: "прелестно", "шикарно" и "вульгарно".

    Милли  можно  охарактеризовать  одной  фразой: она жила с удовольствием.
    Милли  умела  со  вкусом поспать на своей кушетке среди вышитых подушек;
    она  с  аппетитом  кушала, приятно было слушать, как хрустят косточки на
    ее  крупных  зубах.  Милли любила посмеяться, иногда без всякой причины,
    любила   принарядиться  и  с  увлечением  часа  два  могла  обсуждать  с
    подругами  "выточки  и  кокеточки".  Но наряду с этим Милли с увлечением
    ходила  на  лекции,  любила хорошие книги и театр, ночную зубрежку перед
    экзаменами и студенческие споры о том, что такое красота.

    Но  больше  всего  Милли  любила  новых  людей,  особенно  стариков. Она
    выспрашивала  их  с  любопытством, с горящими глазами. Я - постоянный ее
    спутник  -  не  раз  оставался  брошенным  в  углу и ревниво дулся целый
    вечер,  пока  Милли  изучала  какого-нибудь  моряка  в отставке, бывшего
    дипломата  или  старого оперного певца, доверху наполненного закулисными
    сплетнями тридцатилетней давности.

    Милли  умела  слушать,  как никто, и я сам не раз испытывал ее терпение,
    рассуждая   о   саперных   понтонах,   конференции  трех  держав  или  о
    напряжениях  в  арматуре  железобетонной  балки.  Милли  всегда понимала
    меня,  а  это  большое  счастье  для  инженера.  Я встречал очень видных
    ученых,  которые  жаловались,  что  их  жены  не знают, чем, собственно,
    знамениты мужья.

    Я  очень  привык  обо  всем рассказывать Милли и, когда мы расстались (я
    возвращался  в армию), я мысленно разговаривал с ней о том, что занимало
    меня,   -   об   океанских   волнах,   о  схватывании  цемента,  о  моем
    сержанте-солдафоне  и об удовольствии получать письма. Встречая красивый
    ландшафт,  я  всегда  старался  подобрать  достаточно яркие слова, чтобы
    Милли могла полюбоваться вместе со мной.

    Мы  рассчитывали пожениться, как только я устроюсь на работу. Но об этом
    я  уже  рассказывал. Незадолго перед тем как я продал свой серый костюм,
    мы расстались. Я сам бросил Милли, я перестал ходить к ней.

    Может  быть, у меня несколько старомодные понятия о браке. Я считаю, что
    мужчина  должен быть сильным, надежным человеком, опорой жены и героем в
    ее  глазах.  Есть  люди,  которые  любят,  чтобы жены жалели их. Я не из
    таких.  Я  хотел делиться с Милли своими замыслами, а не унижениями. Мне
    стыдно  было  смотреть  на  горестные  морщинки  у  нее на лбу и слушать
    неодобрительное  фырканье  подруг,  которые при мне хвастались долларами
    своих друзей, а за моей спиной уговаривали Милли не встречаться со мной.

    Я  понял,  что безработный не может быть спутником девушки. И я перестал
    ходить  к  Милли,  чтобы  она  не  краснела  за меня перед знакомыми, не
    совала  мне монеты в карман пальто, не плакала по ночам, не писала писем
    отцу,  чтобы он устроил меня в какую-нибудь аптеку мыть бутылочки из-под
    лекарств.

    В  городе  небоскребов  нетрудно  затеряться. Адреса бездомных бродяг не
    выдаются  в  справочных  бюро.  Я  со своей стороны убедил себя, что мне
    нужно забыть о Милли, и, кажется, в самом деле забыл.

    А  о  том, чтобы написать ей, я подумал уже на Пальмовых островах, когда
    почувствовал  себя  человеком  в полной мере. Я подумал, что бы написать
    Милли...  и  тут  же отказался. Прошло так много времени... я представил
    себе, как, получив письмо, Милли со смехом показывает его молодому мужу.

    И  все-таки  письмо  было отправлено - почти официальное поздравление ко
    дню  рождения.  (Просто  поздравление, - говорил я себе, - это ни к чему
    не  обязывает.)  Но  через  два  дня  вы  могли  встретить  Аллэна перед
    географической  картой - он подсчитывал, через сколько дней может прийти
    ответ.

    Когда  почтовый  пароход  пришел  в  Сан-Франциско,  я  воткнул  в карту
    красный  флажок.  День  на  разборку  почты.  Экспресс на восток отходит
    вечером.  Чем  ближе  к  городу  небоскребов, тем больше усиливалось мое
    волнение.  Отрываясь  от  проб  и  таблиц,  я  думал, улыбаясь про себя:
    "Сейчас  мое  письмо  в  Скалистых  горах...  сейчас  оно в прериях... а
    сейчас  поезд  пересекает  Миссисипи,  под  ним  гудят пароходы, тянутся
    бесконечные плоты и желтое дно просвечивает сквозь воду".

    Но  вот  письмо  дошло  до  цели.  Сколько  нужно девушке времени, чтобы
    написать  ответ?  Скажем,  неделю.  Но, обманывая себя, я уже через день
    вышел навстречу почте. Ведь Милли могла ответить телеграммой.

    Через  неделю флажок двинулся обратно. Он пересек средний Запад, миновал
    дымное  Чикаго,  прерию  и горы, спустился к Золотым воротам, пересел на
    пароход...

    С  почти  суеверным  чувством я ждал почтальона в тот день, когда флажок
    остановился  в Пальмтауне и как же я был зол, когда мне вручили конверт,
    на котором вразброд лепились кособокие буквы, надписанные рукой тети Берты.

    Я  ждал,  постепенно  теряя  надежду,  утешая  себя,  придумывая причины
    задержки.  Я  ругал  себя  за  сдержанный,  почти официальный тон. Милли
    получила  такое  письмо,  на  которое  можно  ответить  через полгода. Я
    написал  вторично,  испортив  пять  черновиков,  потом решил не посылать
    письма, пропустил пароход, а через день послал авиапочтой.

    Снова  истекли сроки - и добавочные, и самые последние. Ответ не пришел.
    Я  понял,  что  вчерашний  день  не  воротишь,  что  разбитое  сердце не
    склеивается, что гордость есть не у меня одного, и не я один умею забывать.

    В  тот  день,  когда  я  окончательно  решил  забыть  о  Милли навсегда,
    почтальон принес телеграмму:

    "Встречай "Уиллелу" Пальмтауне"

    Твоя Милли.
                               Конец первой части
                                  ЧАСТЬ ВТОРАЯ
                                    Глава 9

    ТРИ точки, три тире, гри точки. Три точки, три тире, три точки. СОС! СОС!

    В   уютной,   хорошо   освещенной  комнате  вы  сидите  в  кресле  возле
    радиоприемника.  За  окном  ночь, дождь стучится в окна, и деревья низко
    кланяются  порывистому  ветру.  Ветер  хлопает  ставнями,  громыхает  на
    крыше,  но  в  комнате  тихо,  тепло,  и  голубые  кольца сигарного дыма
    безмятежно  подымаются  к  потолку.  На  электрической  плитке кофейник.
    Приемник  подмигивает своим зеленым глазком - он обещает потешить вас за
    ужином и вы неторопливо крутите верньер, выбирая передачу по вкусу.

    Эфир  переполнен.  В комнату входят голоса, иногда по два сразу, обрывки
    музыкальных    фраз,   пение,   бой   часов,   скороговорка   футбольных
    радиокомментаторов,  частый  писк  служебных  раций,  протяжные  свистки
    помех, невнятное бормотание, бульканье, клекот. И вдруг...

    -  Ти-ти-ти, та-а, та-а, та-а, ти-ти-та. Три точки, три тире, три точки!
    СОС! Сигнал Обреченного Судна. СОС! Спасите От Смерти!

    СОС!  Тревожная весть из далекого неблагоустроенного мира. Где-то там, в
    темноте,  в  бушующем  океане гибнут люди и вот над темными волнами, над
    угрюмыми  хребтами,  над  городами  и  селами, через тучи и косые потоки
    дождя пришел к вам крик о помощи:

    СОС! Спасите От Смерти!
                                    * * *

    Только  что  все  было совершенно спокойно. По случаю ненастной погоды в
    салоне  собралось  множество  пассажиров,  гораздо  больше,  чем обычно.
    Здесь  было шумно, тепло, ярко горело электричество и никому не хотелось
    выходить на палубу в густой ядовитый туман, от которого першило в горле.

    "Уиллела"  шла  в  открытом  море. Тяжелые серые валы молча выкатывались
    навстречу  ей  из  молочной  мглы. Пароход резал их надвое острым носом,
    кряхтя  взбирался  на  гребень, подминал волну под себя и, перевалившись
    через  нее,  брызгая,  шлепался  в воду. Океан, не сдаваясь, выдвигал из
    тумана  следующий  вал,  пароход  преодолевал  его, а море присылало еще
    один,  упрямо  продолжая  ту  же  игру,  словно  надеясь,  что "Уиллела"
    устанет  раньше.  И  неведомо  было,  сколько еще валов в запасе у моря,
    сколько  спрятано  их в тумане за горизонтом, сколько тысяч раз придется
    пароходу влезать на водяные горы и нырять с них, прежде чем море утихнет.

    Просторная  каюта  была  заполнена  табачным  дымом  и  сдержанным гулом
    разговоров.  В  общем  гуле,  как  в  плеске  воды,  выделялись  выкрики
    картежников: беру! дама! пасс! за вами сто двадцать.

    Молоденькая  мисс  с  кудрявыми  волосами  сидела у пианино, исполняя по
    заказу  своей  мамаши  этюды,  сонаты и рапсодии. Мисс с размаху била по
    клавишам  с  такой  яростью,  как  будто музыка была ее личным врагом (а
    может  быть  это  так  и  было), а мамаша, сидя в отдалении, восхищалась
    вслух: Какая экспрессия! Какая сила удара!

    Группа  дельцов  (все  толстые,  лысые  и краснощекие) солидно обсуждала
    биржевой бюллетень...

    -  Пакистан  ненадежен, - сказал один из них, - лично я вкладываю только
    в оружие.

    И все остальные закивали головами:

    -  Да,  да,  в  наши  дли  стоит  вкладывать деньги только в оружие. Все
    остальное ненадежно...

    -  Не  только  любовь  и смирение, но и строгость, разумная строгость, -
    говорил  пожилой  проповедник, подчеркивая каждое слово плавными жестами
    профессионального   говоруна,   -   Азиатские   народы  -  младшие  дети
    цивилизации  и, как всякие дети, они нуждаются не только в ласке, но и в
    справедливом наказании.

    Полная  дама  в  очках  с седыми буклями слушала ею, кивая после каждого
    слова, и восторженно шептала:

    - Да, да, справедливое наказание. Ах, как тонко! Ах, как мудро!

    Милли  сидела в самом дальнем углу, забравшись в кресло с ногами и укрыв
    платком  колени.  Милли  чувствовала  себя  в  своей стихии. Кругом было
    много  людей,  она старалась следить за всеми, вылавливая из общего гула
    слова,  и  одновременно  поддерживала  разговор с молоденьким помощником
    штурмана - представителем новой для нее профессии.

    -   А  бывают  все-таки  происшествия  на  море?  -  опрашивала  она.  -
    Какие-нибудь крушения, столкновения?..

    Но  она сама понимала, что задала несерьезный вопрос. Туман и волны были
    где-то  снаружи,  а  здесь  даже качка не чувствовалась. Стальной корпус
    уверенно  разрезал  волны  -  от  мощных движений машины чуть вздрагивал
    корпус.  Что может случиться с этим пловучим кусочком Америки, где сотни
    пассажиров  могут, так же как на суше, играть в карты, болтать и слушать
    болтовню, делать дела, барабанить по клавишам?

    -  Высокая техника, - напыщенно сказал помощник штурмана, - обеспечивает
    нам полную безопасность.

    -  А  жаль,  -  легкомы