т  природы.  Врожденной
гениальности подражать нельзя, можно только копировать  грехи  и  слабости
гения. Однако  что  простительно  Юпитеру,  быку  не  простят  (перелицуем
латинскую пословицу).
   Вот четырехлетний мальчик забавляется, выписывая ряды цифр на песочке и
складывая в уме. Этому можно подражать?
   Двенадцатилетний, прочтя учебник тригонометрии, идет сдавать экзамен  в
следующий класс. Просто так, для развлечения. Этому можно подражать?
   А если нельзя подражать достоинствам, стоит ли подражать недостаткам?
   Он учился неровно, хватал все награды по  математике,  но  гуманитарные
предметы сдавал кое-как. Читать  любил,  но  презирал  сочинения.  Однажды
написал  о  Дон  Кихоте:  "Читать  о  нем  скучно.  Шизоид   с   бредовыми
галлюцинациями. История болезни, растянутая  на  два  тома".  Естественно,
получил низший балл.
   Впрочем, избыток откровенности еще не недостаток.
   Но временами откровенность переходила  у  Мауричо  в  невежливость,  не
столь желательную для ученого.  По  обыкновению  Харлуф  Кнудсен  встретил
новичка  радушным  приветствием:  "Мы  надеемся  услышать  от  вас   много
интересного".  Новичок  ответил:  "Постараюсь  рассказать  интересно.   Но
новейшая физика трудна, не всякий способен ее поняты".
   Математическая физика - молодежная наука, здесь, как и в музыке,  полно
вундеркиндов. В физику вошел стиль задорной шутки, пришел из  Кембриджа  -
от  Томсона  к  Резерфорду,  потом  во   все   школы   -   копенгагенскую,
ленинградскую, обнинскую. Мауричо внес в эти шутки  оттенки  издевки.  Его
насмешки бывали жестоки. Он был полон презрения к серым бездарностям и  не
стеснялся выставлять бездарность напоказ. Но  ему  прощали  высокомерие  и
язвительность. Прощали за редкостную способность мыслить уравнениями.  Ибо
физика XX века была наукой уравнений. Формулы затмевали и логику, и  опыт,
и  факты.  Физики  мыслили  формулами   и   склонялись   перед   мастерами
математического мышления, такими, как Мауричо Кастелья.
   К нему обращались как к консультанту, с  неразрешимыми  задачами  -  он
давал изящные уравнения. Обращались с неразрешимыми уравнениями, он изящно
находил корни.  Шли  со  своими  затруднениями  не  только  физики,  но  и
кибернетики,  и  футурологи,  и  метеорологи.  Всех   он   выручал,   всем
подсказывал решение.
   Однажды в день рождения ему преподнесли гигантский торт в  форме  буквы
"Т" (символ темпорологии). На нем шоколадным кремом были  выписаны  десять
формул Кастелья, десять уравнений, вошедших во  все  руководства,  во  все
учебники темпорологии, в том числе:
   1.  Основная  формула  сингулярного  темпополя  с  учетом   полярности,
возникающей при гравитационных воздействиях.
   2. Алгоритм условий дельта-перехода темпосистем при взаимодействии.
   3. Доказательство неопределенности систем в n-мерном континууме при n -
больше трех и t - больше двух.
   4. Система уравнений...
   Но стоит ли продолжать? Для  того  чтобы  объяснить  заслуги  Кастелья,
нужно долго рассказывать с самого начала, что такое темпополе, почему  оно
бывает сингулярным и каким еще, что именно вносит в темпополе  гравитация,
какая тут полярность, что такое дельта-переход и почему он сложнее  альфа,
бета- и гамма-переходов, уравнения которых ранее дал Кнудсен, и почему  на
дельта-переходе забуксовала вся норвежская школа, пока Мауричо не  выручил
ее  блестящей  догадкой   и   достроил   незавершенную   теорию,   проявив
свойственную ему гениальность.
   Только ему  свойственную!  Вот  тут  было  и  счастье  и  горе  Мауричо
Кастелья. Он делал то, что другим было  не  по  зубам.  Выручал,  завершал
недостроенное, клал последние мазки... на картину, созданную до него.
   Строители все одинаково называются строителями,  хотя  среди  них  есть
землекопы,  каменщики,  закладывающие  фундамент   и   возводящие   стены,
бетонщики,  арматурщики,  штукатуры,  кровельщики,  маляры,   плотники   и
верхолазы. Ученые все одинаково  называются  учеными,  хотя  одни  из  них
кладут фундамент,  другие  возводят  стены,  третьи  занимаются  отделкой,
Мауричо был отделочником, он лепил  украшения  под  карнизом,  работал  на
самом верху, на головокружительной высоте,  куда  другие  и  забраться  не
сумели бы.
   Здание темпорологии заложил  не  он.  Здание  заложили  до  него  герои
предыдущих глав: Аникеев, Фраскатти, Жером,  Яккерт...  Но  ему  нравилось
лепить украшения под карнизом, нравилось продолжать,  это  соответствовало
его способностям. Он охотно работал с соавторами, чаще всего с Яго - своим
старшим братом. Яго готовил материал,  писал  каркас  книги,  указывал  на
трудности, а Мауричо наводил лоск, блеск, разъяснял  противоречия,  вносил
озарения. Он любил не слишком трудоемкие и быстро решающиеся задачи  ("то,
что приносит очевидную пользу"). Говорил о себе: "Я люблю делать  дело,  а
не блуждать в темноте".
   Но может приняться за дело тот, кому подготовлено рабочее место. Ищущий
новую дорогу блуждает в темноте.
   И Мауричо не открыл новых дорог.
   Эйнштейн говорил: "Как делаются открытия? Есть тупик,  все  знают,  что
тут ничего не найдешь. Приходит дурак, который этого не  слыхал,  он-то  и
делает открытие". Иначе говоря, открытия  делаются  в  поисках  выхода  из
очевидного тупика. Но прежде всего надо оказаться в  тупике,  упереться  в
глухую стенку. Так вот, Мауричо  при  своих  талантах  не  ощущал  тупика.
Другие упирались в глухую стену, как им казалось, не могли продвинуться ни
на шаг. А Мауричо продвигался всем на  зависть.  Он  продолжал,  а  другие
искали новые дороги... иногда находили.
   Говорилось уже, что физика XX века была  математизированной  наукой.  С
атомов началось. Атомы были невидимы, непредставимы и непонятны.  Пришлось
описывать их не представляя, рассчитывать неизвестно что и непонятно  что.
И целый век  целая  наука  работала  на  ощупь,  зажмурив  глаза.  Мауричо
Кастелья был мастером этой игры вслепую. Свободно играл, не глядя на доску
природы, не ощущал затруднений, не видел тупика... и не  искал  выхода  из
него.
   Горький сказал: "Рожденный ползать летать не  может".  Можно  добавить:
рожденный летать не изобретет ракету - он и так летает...
   Но к звездам он не улетит: к звездам не улетишь на крыльях.
   Претензии тут неуместны.  Летать  надо  везде:  сегодня  над  облаками,
завтра - над звездами. Но история не равно справедлива ко всем профессиям.
Есть профессии сегодняшние и есть  завтрашние,  профессии  прижизненной  и
посмертной славы. Артисты - звезды сцены и экрана - легко забываются после
смерти; среднего драматурга помнят дольше. Забываются великие исполнители,
и великие шахматисты, и великие врачи,  и  министры,  и  цари.  Кто  такой
Николай I для среднего читателя? Тот паразит, который Пушкина  угнетал.  А
при жизни? Его императорское величество...
   Мауричо был великим виртуозом слепой физики XX века  и  не  смог  стать
композитором зрячей физики третьего тысячелетия.
   Теперь о Яго. Имя это опорочено Шекспиром, всякого  Яго  подозревают  в
злодействе. Но по-испански Яго это  просто  Яков.  Этот  Яша  был  старшим
братом Мауричо, солидным, добрым, заботливым, благоразумным, благонадежным
братом. Работали они совместно и прекрасно дополняли друг  друга.  Мауричо
выдавал гениальные озарения, все остальное делал Яго.
   Работу  направлял  он.  Он  выбирал  и  отвергал  темы.  Отбор  шел  по
коммерческому принципу: в первую очередь  -  хорошо  оплачиваемые  задания
американских промышленников. Выбирал Яго и  то,  что  поддерживало  славу:
спортивно сложные задачи, на которых сломали себе шею  другие  математики.
Но самого сложного не  брал,  чтобы  и  Мауричо  не  сломал...  репутацию.
Говорят, что в каждом открытии 99% пота и 1% озарения. Яго проливал пот за
двоих, озарять  предоставлял  младшему  брату.  Результат  был  хорош.  За
считанные  годы  они  выпустили  шеститомную  "Темпорологию".   Позже   ее
дополнили, но первые тома там и остались классическим учебником и  по  сей
день носят имя братьев Кастелья.
   Мауричо  рано  погиб  глупейшим  образом  -   попал   в   автомобильную
катастрофу. Тогда еще не было личных крыльев, почти все ездили по суше, на
колесах, а колеса  были  привязаны  к  непомерно  узким  гладким  бетонным
полосам; машины мчались по этим опасным полосам, прижимаясь друг  к  другу
почти вплотную. Аварии происходили часто. В  Америке  на  дорогах  погибло
больше народу, чем во время войны на фронте.
   Яго остался научным вдовцом в сорок два года.
   И не было никакой надежды  на  нового  соавтора.  Такие,  как  Мауричо,
рождаются  раз  в  столетие.  Яго  дописал  начатый  шеститомник,  дописал
толково,  внятно,  но  на  всякий  случай  исключил  все  темы,  требующие
озарения. Написал  длинный  панегирик:  "Воспоминания  о  брате",  правда,
невольно подчеркивая легкомыслие брата и свою направляющую  роль.  Написал
сценарий: "Брат мой, друг мой". Но невозможно и несолидно всю  жизнь  жить
процентами от таланта брата. И Яго нашел свою собственную стезю -  перешел
на популяризацию; стал писать о темпорологии вообще, о  физике  вообще,  о
науке вообще.
   Писал он о величии природы, о том, что  природа  логична  и  лаконична,
обходится  немногими  фундаментальными  законами  и  что  законы   открыты
великими людьми прошлого, надо эти законы знать твердо,  уважать,  ценить,
каждое новшество проверять досконально, прежде всего выяснять, не идет  ли
оно вразрез с фундаментальными законами.
   Писал о том, что  на  долю  нового  поколения  ученых  остались  мелкие
доделки. Основное открыто, крупных неожиданностей быть не может  ("Если  я
увижу камень, взлетающий к небу, только тогда я поверю  в  чудо").  И  еще
писал, что даже и скромных открытий не могут сделать дилетанты или зеленые
юнцы, потому что "наука в наше время  так  сложна,  так  разрослась,  дала
столько разветвлений, что ум может охватить только одну малую отрасль".  И
потому  ум  надо   развивать   постепенно,   получить   диплом,   написать
диссертацию, заслужить звание профессора, поработать лет двадцать... после
этого можно надеяться и открыть что-либо полезное науке.  А  работы  юнцов
даже и рассматривать не стоит, время зря терять.
   Все  это  охотно  публиковалось,  распространялось  и  читалось  людьми
заурядными, заведомо бесплодными. Им приятно было, что выше  их  никто  не
поднимется. "Кому положено по  должности,  пусть  и  делает  открытия!"  А
прочим и тужиться не надо.
   Да, великие дела делают великие люди. Но известно ли заранее, кто будет
великим? Уж во всяком случае не тот, кто не примется за дело.
   Да, учиться надо, да, трудиться  надо.  Но  возраст  тут  ни  при  чем.
Кнудсен в 27 лет предложил темпомодель электрона, а Мауричо было 19, когда
он явился к Кнудсену со своими уравнениями.
   - Мой брат был гением, - возражал Яго.
   Но и гении бывают разные. Бывают прирожденные, вроде Мауричо. Этим  все
достается легко, вольно или невольно они смотрят  свысока  на  "заурядов",
потеющих там, где можно взлететь. А бывает и гений,  заработанный  трудом,
выстроенный. Такие ценят труд, уважают трудолюбивых, думают, что и каждый,
потрудившись, может стать рядом. Наверное, Кнудсен и Блеквуд  принадлежали
к этому числу.
   А Яго просто не был гением, ни урожденным, ни заслуженным. Он поднялся,
держась за руку брата, выше подняться  не  мог  и  сейчас  доказывал,  что
подняться никто не может, все уже сделано, науке завершена... почти.
   Завершена была, конечно,  не  наука.  Завершена  была  теория  времени,
осмыслившая опыты с рамкой и бенгалием. Но  застой  мог  смениться,  новым
взрывом открытий, если бы вместо рамки появилось нечто более  могучее:  не
очки, а телескоп.
   И еще един выход был возможен: из теории - в практику.
   О нем и пойдет речь в следующем главе.



9. ИНДУСТРИЯ (ДМИТРИЙ ГУРЬЯНОВ)

   Как раз в те самые дни, когда  в  магазинах  Америки  начали  продавать
новое  роскошное  издание  книги  Кастелья-старшего  "Храм   Кроноса   уже
облицован" (т.е.  темпорология  выстроена  и  отделана  окончательно),  на
другом  конце  света,  в  другом  полушарии,  в  Академгородке,  что  близ
Новосибирска, в кабинете директора Института  теоретической  физики  сидел
спортивного вида, подтянутый  и  стройный  мужчина  среднего  возраста,  с
остроконечной черной бородкой.
   - Ну, поздравляю, поздравляю, - сказал директор, вертя а руках нарядный
диплом доктора наук. - Читал твой реферат, читал.  И  за  защитой  следил.
Значит, к нам опять? На прежнее место - на сверхпроводники?
   - Естественно, - кивнул чернобородый.
   - А у меня другое предложение. - Директор все еще вертел  диплом,  явно
смущенный. - Мы  создаем  сейчас  лабораторию  темпорологии.  Дело  новое,
неизученное. Есть возможность наткнуться на что-нибудь  невероятное.  Тебе
не хотелось бы попытаться?
   - Вы не хотите смещать моего заместителя? - догадался доктор наук.
   - И это есть, - признался директор. - Но главное: интересы  дела.  Твой
зам  -   добротный   заместитель.   Он   надежно   продолжает   налаженное
исследование. А ты хорош как инициатор.  Темпорология  -  пустое  место  в
науке, терра инкогнита. Там все надо с азов начинать.
   - Не такая уж  терра  инкогнита,  -  пожал  плечами  доктор.  -  Теория
отработана  школой  Кнудсена,  все  важные  опыты  поставлены   Блеквудом.
Перепроверить? А это очень нужно?
   - Никому не нужно, - тут же согласился директор. - Вот и предложи новое
направление. Подожди, закрой рот, не говори "нет". Сейчас я еду в  отпуск,
в Гималаи, подышать качественным воздухом, через месяц вернусь и  выслушаю
соображения. Даже если откажешься от темпорологии, захочешь  вернуться  на
старое место, все равно, соображения подготовь.
   Впоследствии Гурьянов говорил, что судьбу его решил гималайский  отпуск
директора. Если бы  на  раздумье  дали  три  дня,  Гурьянов  отказался  бы
решительно,   поискал   бы   работу   по   своей   докторской   теме,   по
сверхпроводникам.  Но  месяц  он  думал  о  темпорологии,  и   соображения
появились.  Нащупал  новое  направление,  составил  план  работ.   И   ему
неудержимо захотелось этот план выполнить.
   Дмитрий Алексеевич Гурьянов умер не так  давно.  Еще  живы  многие  его
ученики, соратники, друзья. Одного из них я спросил:
   - Что было главным в характере Гурьянова?
   - Главным? - переспросил мой собеседник. - Главным было  умение  видеть
главное.  Допустим,  идет   обсуждение.   Десяток   выступающих,   десятки
соображений, сомнений, советов, протестов и  просто  словес.  Ведь  каждый
смотрит со своей колокольни, рассуждает исходя из интересов  своего  дела.
Иной раз о пустом говорят многословно, о важном  -  между  прочим.  И  так
легко вступить в спор по пустякам. Гурьянов  никогда  не  разменивался  на
мелочи, бил только в самый центр.
   То же и на работе. Вот приемные часы, каждый со  своим  делом:  у  кого
идея, принципиально новый метод, а кому надо отпроситься на день, тещу  на
дачу перевезти; кто просит чертежника, а кто - синхрофазотрон.  У  Дмитрия
Алексеевича была идеальная четкость: это решает секретарша, это -  завхоз,
а это - я сам. Насчет чертежника - к заму, насчет нового метода - ко  мне.
"Завтра с утра, посидим, подумаем". С утра думать любил. С утра  никого  к
себе не пускал, нужных сам вызывал.  А  посетителей  принимал  под  вечер,
чтобы не они ему расписание диктовали.
   - Что было главным? -  переспросила  племянница  Гурьянова.  -  Вкус  к
жизни, вот что главное. С увлечением жил, все делал  с  увлечением.  Ел  с
аппетитом, кости грыз с хрустом, спал, как  убитый,  спорт  выбирал  самый
головоломный: парашют, горные лыжи, водные лыжи. Носился  по  волнам  так,
что дух захватывало. И  танцевал,  чтобы  дух  захватывало.  Женщин  любил
(племянница застыдилась). Вообще, любил людей. Самый  интересный  разговор
для него был о людях: кто как себя проявил, чем славен, какие  недостатки?
И сразу следовал вывод: "Этого я пристрою к делу.  Пригодится  для...".  А
годился всякий. Каждого заставлял помогать.
   Иные упрекали: "У вас,  Дмитрий  Алексеевич,  утилитарное  отношение  к
человеку. Не дело для людей, а люди для дела. Люди-винтики".
   Он только отмахивался:
   - Винтики! Сказали тоже. Сказали бы еще, что актеры - винтики сцены. Да
настоящий актер только на сцене и  живет  полноценно,  только  там  горит,
талант разворачивает. Вот наш институт и есть сцена, где человек проявляет
таланты, блещет, а  не  чадит.  А  я  помогаю  проявить.  Ищу,  что  может
проявиться. Подсказываю. Иной и сам не догадывается, какие у него таланты.
И знаете, нашел я...
   Затем следовал вдохновенный рассказ о людях лаборатории.
   Будущее куется в научных институтах,  и  поскольку  будущее  интересует
всех, ученым  частенько  приходится  принимать  журналистов,  знакомить  с
перспективами, чертить для  профанов  схемы,  водить  фотографов  к  новым
аппаратам. Но все журналисты отмечали, что Гурьянов никогда не чертил схем
и не хвалился аппаратами. Гостей он  обычно  выводил  на  хоры  и  начинал
рассказывать  про  людей,  благо  они  тут  все  толпились,  покуривая   в
вестибюле.
   - Вот обратите внимание на того человека, -  говорил  он,  -  на  того,
костлявого и седого, в мешковатом  костюме.  Мой  зам  по  науке.  Светлая
голова, генератор идей, отвага в  мыслях  необыкновенная.  Но  отвага  эта
кончается на краю письменного стола.  Первый  же  консультант,  первая  же
секретарша, какая-нибудь заносчивая  девчонка  -  для  него  непреодолимый
барьер. Глубоко и заслуженно верит в свои силы, верит,  что  способен  все
придумать и все рассчитать, и столь же  глубоко  не  верит  в  свои  силы,
потому что никого не способен убедить. Вот и приходится нам подбирать  его
идеи и бережно нести в мир.
   А собеседник его, в очках, лысоватый и упитанный - из тех,  кто  знает,
как и что сделать,  как  расставить,  организовать,  с  кем  договориться.
Поручить можно что угодно: организует новую лабораторию, мастерскую,  цех,
завод. Но надо поручить. Надо дать  задание,  и  не  сразу,  а  порционно,
поэтапно. О заводе сначала и не заикайся. "Нет-нет, что вы, не  под  силу,
сорвусь, оскандалюсь".  Удивительное  сочетание  деловитости  с  робостью,
напора с нерешительностью. Инициативен в каждой части и никакой инициативы
в целом. Ну вот и даешь задание по частям. Вытягивает.
   А тот - горбоносый и узколицый - ничего не вытягивает и не вытянет.  Но
у него кругозор. Мгновенно охватывает картину, видит все недочеты... и  ни
шагу  вперед.  Остроумие,  дерзость,  быстрота  мысли...   и   скептицизм.
Разрушительный ум, не конструктивный. Ну что ж, в  коллективе  и  скептики
полезны. Пусть развенчивает радужные надежды, пусть выпячивает слабости  -
мы заранее о них подумаем, предусмотрим контрмеры.
   Полная женщина с  лиловатой  прической  -  это  самый  надежный  у  нас
работник - королева точности.  Становой  хребет  лаборатории:  точность  и
терпение, терпение и точность. Сто  измерений,  тысяча  измерений,  тысяча
первая проверка. Даже поторапливаем ее, говорим: "Достаточно. Переходим  к
следующей теме". В исследовании трудно начать и трудно остановиться.  Наша
королева точности не умеет остановиться. Не решается.
   Как  видите,  всякие  у  нас  находят  место:  вдумчивые  и  деловитые,
активные, неактивные, скептики, мечтатели, решительные и нерешительные...
   Звонок? Да, перерыв кончился. Почему не торопятся в кабинеты? А  у  нас
разрешено болтать. Курить, и болтать,  но  думать.  Только  три  запретных
темы: футбол,  моды  и  секс.  Мужчинам  запрещено  говорить  о  женщинах,
женщинам о мужчинах. Рекомендуется рот раскрывать для полезной информации:
"Я узнал, вычитал,  высчитал,  придумал,  в  опыте  получилось...".  Можно
говорить и о том,  что  не  получилось.  От  неудачника  тоже  польза.  Он
спотыкается на малейшем бугорке, первый указывает, где не идеальная гладь.
Взывает о помощи, всех заставляет