. Так славно получится: в сутках две полновесных смены и  дважды  по
два часа для отдыха, растянутых сколь угодно..."
   Конечно, читатель XXI века не сможет  без  улыбки  читать  эти  строки.
Улыбке снисходительная и печальная. Так наивно сочетает Аникеев власть над
законами природы,  науку  далекого  будущего  и  голодающую  деревню,  или
двойную эксплуатацию фабричных. Но что он мог сделать - человек двух эпох?
Мысленно он жил с нами, а физически - в царской России, обращался к  своим
современникам.
   Статья Аникеева кончалась такими словами:
   "Это был сон, дорогой читатель, сладкий сон. Проснись. Но если ты очень
захочешь, чтобы сон стал явью, не пожалей усилий. А для начала  напиши  по
адресу..."
   Никто не поверил. Никто не написал.
   Что делал Аникеев? Продолжал. Строил  этаж  за  этажом  свой  воздушный
замок.
   Можно поражаться его мужеству. Другой  мог  бы  и  опуститься,  махнуть
рукой, ныть, жаловаться на судьбу. Но что приятного  в  нытье?  И  Аникеев
делал то, что он мог. Мыслил. Мысленно строил темпорологию.
   Доказательств нет. Средств на опыты нет.  Фактов  нет.  Аникеев  вводит
"допустим". Допустим, фундамент построен. Что дальше?
   Соорудив темпокамеру в своей голове, Аникеев внимательно обставлял  ее,
продумывая все детали быта в ином времени.
   Например, связь с внешним миром.  Телефон  не  годится.  В  темпокамере
время идет быстрее, допустим, в десять раз.  Значит,  слов  в  десять  раз
больше и звуки выше, вы тараторите тоненьким голосом, а внешний мир басит,
растягивая слова.  Пять  секунд  на  слово,  ничего  не  поймешь.  Аникеев
предлагает сочетать телефон с граммофоном. Сначала записывать речь,  потом
прокручивать в другом темпе. Для его эпохи это почти изобретение.
   Электромагнитные волны изменятся тоже. Мир предстанет в  иных  красках.
Темпокамера видит  внешний  мир  в  инфракрасном  освещении,  внешний  мир
темпокамеру - в ультрафиолетовом. Столько технических  проблем  и  столько
возможностей для наблюдений!
   Время ускоряется раз в десять, размеры уменьшаются раз в десять,  масса
же убывает пропорционально кубу длины, а мускульная сила - пропорционально
квадрату.  Ускоренно-уменьшенные  люди  будут  сравнительно  сильнее.  Они
смогут прыгать как блохи, смогут даже  летать,  махая  руками.  Правда,  в
пределах своей темпокамеры.
   Время идет быстрее, а сила притяжения все та же, и такое  же  ускорение
падения. В темпокамере все будет падать очень  медленно.  Практически  там
будет невесомость. О быте в невесомом мире тогда никто не размышлял, кроме
Циолковского.
   Аникеева занимают не только технические, но и психологические проблемы.
Он пишет трактат "Семья в многополосном времени". Муж работает  в  срочной
полосе, он стареет быстрее, чем жена,  не  успевает  вырастить  детей.  Не
изменится  ли  институт  брака?  Далее,  проблема   демографическая.   Для
уменьшенных людей планета наша станет просторнее.  Каждая  страна  как  бы
приобретает  новые  территории.  Может  быть,  таким  образом  разрешатся,
наконец, бесконечные споры держав из-за границ и колониальных владений?
   Аникеев пишет трактат о расширяющейся Земле.
   Если же и на Земле места не хватит, то когда-нибудь можно  переселиться
в атомы. Как раз в те годы было открыто  атомное  ядро  (1911)  и  создана
планетарная модель  атома  (1913).  Электроны  представлялись  в  ту  пору
крошечными планетками.
   Серия статей о колонизации атомов.
   Но переселенцы будут жить в ускоренном  времени,  легко  обгонят  своих
прародителей. Беспредельная Атомамерика  оставит  за  кормой  медлительную
земную Британию.
   "Наши атомные правнуки".
   Следующий этап размышлений: если атомы пригодны  для  жизни,  возможно,
жизнь есть и там, своя собственная и,  конечно,  быстротекущая,  энергично
развивающаяся, целые эпохи вмещающая в одну секунду.  А  вдруг  эта  жизнь
захочет вторгнуться на Землю и явится в наш мир неожиданно,  как  жестокие
марсиане Уэллса?
   Статья "Враждебный микрокосм".
   Аникеев считает, что этот страх необоснован.  "Туатомоземцам"  (так  он
называет атомных аборигенов) нет смысла вторгаться в наш сонный  мир,  где
каждый шаг человека равен миллионам миллиардов  их  лет.  Смешно  начинать
войну, нелепо даже в гости ехать, если вернешься в немыслимом будущем. Нет
уж. Если и в атоме тесно, местные жители  будут  углубляться  внутрь,  еще
глубже, где время течет еще быстрее.
   А что глубже атома? Есть ли предел? Ответ добудет та  же  темпорология.
Можно  представить  себе  путешествие  в  глубь   материи.   Путники   все
уменьшаются, время все ускоряется  Вот  они  на  уровне  насекомых,  амеб,
бактерий, молекул, атомов, электронов...
   Темы рождают темы. Ветвится тематика размышлений.
   Пожалуй, сам Аникеев испробовал жизнь в двухполосном времени.  Мысленно
уходил в конец XX века, в XXI век, в XXII и XXIII. И по сей  день  не  все
еще выполнено, что он обдумывал. А сам существовал в  уездном  городке  на
Волге, где плавал в воздухе медовый звон колоколов и нищенки гнусавили  на
паперти, а пьяные орали песни у кабака.
   Конечно, Аникеева не понимали  современники.  Ведь  он-то  строил  свой
воздушный замок последовательно, этаж за этажом  меблировал...  а  люди  и
фундамента не видели. Не было еще фундамента. И строительной  площадки  не
было. Места не отвели.
   Отчасти Аникеев понимал это. Чувствовал, что сначала нужно  старый  мир
разрушить до основания, потом уже строить.  Но  вместе  с  тем  уповал  на
какие-то проблески разума у сильных  мира  сего.  С  грустью  читаешь  его
сверхнаивные обращения к императорам, королям и президентам в августе 1914
года. Их он убеждает, что незачем воевать из-за  земель,  лучше  изобрести
уменьшение. Атомов хватит на всех. И даже дешевле обойдется.
   Последнее письмо Аникеева датировано октябрем 1916 года.
   Мы даже не знаем года смерти пионера темпорологии.
   Современники не признали его и не знали  о  нем.  Он  слишком  вырвался
вперед; в погоне за временем оторвался от своего времени. Извечная  судьба
российских изобретателей. Уроженцы экономически отсталой страны, они  были
знакомы со всеми достижениями мировой  науки,  мыслили  на  самом  высоком
уровне  и  могли  уйти  далеко  вперед,  выше  всех.  Пожалуй,  отсутствие
индустрии  и  толкало  их  на  создание  величественных  теорий.  Была  бы
индустрия, застряли бы на задачах первого этажа.
   И мы не знаем года смерти пионера темпорологии.
   Впрочем, такова  естественная  судьба  всяких  пионеров.  Самые  первые
начинают, как правило, раньше времени. Пионер потому и опережает,  что  он
выскочил раньше всех. Потребности еще нет, возможностей еще нет, идеи  еще
не носятся в воздухе, техника не готова и наука  не  готова.  Мысли  можно
готовить. Но мир еще не способен воспринять их.
   А когда будет способен, тогда явятся тысячи...  тысячи  исследователей,
целые отряды.
   Самый первый, увы, должен готовиться к непризнанию.



2. ФОРМУЛЫ (ЧЕЗАРЕ ФРАСКАТТИ)

   Вода голубизны неправдоподобной, голубее, чем апрельское небо. Только у
берега она грязна  и  вонюча,  там  колыхаются  дынные  корки  в  радужных
разводах нефти. На горизонте  величественный  вулкан;  груда  рассыпчатого
губчатого шлака, пропахшего едким сероводородом.  Нарядная  набережная  из
белого и розового мрамора; за ней переулочки и дворики,  увешанные  мокрым
бельем. Протяжные песни над морем, визгливая брань торговок на базаре.
   Чезаре Фраскатти родился в Неаполе.
   Люди, знавшие его лично, вспоминали прежде всего добрые глаза и  добрую
улыбку. Фраскатти был добрым  человеком,  очень  доброжелательным,  всегда
готов  был  прийти  на  помощь  кому  угодно,  даже  тем,  кто  помощи  не
заслуживал. Близким эта доброте казалась слабостью. Фраскатти  органически
не мог отказать тем,  кто  просил  жалостливо.  У  него  вечно  что-нибудь
вымогали пройдохи, жулики,  лавочники,  пропойцы,  нахальные  притворщики,
ленивые студенты. Даже не обманывали. Он все видел, но стеснялся  в  глаза
назвать лжеца лжецом.
   Слабость? Но он был неуступчив в вопросах  науки,  жестко  несгибаем  в
спорах  с  учеными  мужами  и   с   государственными   -   с   сенаторами,
губернаторами, премьерами и президентами даже.  Может  быть,  потому,  что
мужи не выпрашивали, а давили.
   Семейные предания рассказывают,  что  Чезаре  с  детства  был  тихим  и
спокойным ребенком. Сосредоточенно играл сам с собой,  на  людях  дичился.
Другие мальчишки били  его,  даже  если  были  вдвое  моложе.  Однажды  на
бульваре у него отняли трехколесный велосипед.
   "Да ты бы сдачи дал!", - крикнул отец  с  возмущением.  -  "У  меня  не
бы-ыло сда-ачи", - ответил, размазывая слезы, маленький Цезарь.
   Ему было пять лет, когда родители повели его  смотреть  военный  парад.
Дело было в 1924 году, в первые месяцы итальянского фашизма  со  всей  его
помпезной театральностью: бантами, аксельбантами, барабанами и  факельными
шествиями после облав и погромов. Фраскатти-отец, торговец  средней  руки,
сочувствовал (на свою голову, как оказалось  позже)  "защитникам  права  и
порядка". Не без труда достал билет на парад, привел сына и наследника. Но
когда загремели барабаны и  черные  колонны  двинулись,  тряся  бантами  и
бряцая саблями, маленький Цезарь разревелся. На  всю  трибуну  вопил:  "Не
хо-чу, боюсь... Они меня убью-у-ут".
   Учился он средне. Учителя тоже пугали его своей  напускной  строгостью.
Интерес к математике проснулся у него позже  -  в  старших  классах.  Став
знаменитым, он говорил, что математика привлекла его своей неоспоримостью.
Дважды два всегда четыре. У квадратного уравнения два корня, у кубического
- обязательно три. Это истинная истина,  и  ее  нельзя  сжечь  на  костре,
расстрелять, перекрасить,  видимо,  в  зыбком  мире  1930-х  годов,  когда
диктаторы, выдавая черное за  блистательно-белое,  похвалялись  искусством
лжи,  а  либералы  играли  в  поддавки  с  фашистами,  добросердечному   и
чистосердечному юноше математика представлялась  единственным  прибежищем,
островком чистой истины. Аникеев ушел в науку от тупого невежества забитых
уездных мещан. Фраскатти  ушел  в  науку  от  злобного  невежестве  мещан,
захвативших власть.
   Математические способности развиваются рано. В 15 лет Фраскатти примяли
в университет, в 16 у него уже были печатные труды, в 19  он  повез  новую
теорию а Копенгаген.
   Оружием ученых всегда была логика. Ученые свято верили, что разум может
объяснить все.  Линия  эта  достигла  высшего  развития  у  последователей
Декарта - картезианцев, пользовалась уважением у просветителей, у Руссо  с
его естественным воспитанием, у Робеспьера с культом Верховного Разума.
   Но  разум,  увы,  был   человеческим   здравым   смыслом,   исторически
ограниченным, основанным на предыдущем опыте. И когда дело дошло до работы
на   промышленность,   разум   начал   спотыкаться,    обнаруживая    свое
несовершенство. Пришлось писать "Критику  чистого  разума",  ниспровергать
самонадеянную Логику. А на опустевший трон  был  возведен  Король  Опыт  -
высший судья теоретиков.
   И Опыт властвовал в течение всего XIX века,  пренебрежительно  третируя
умозрительные рассуждения  болтунов-натурфилософов...  пока  не  получился
конфуз. Опыт стал открывать какие-то странные,  непостижимые  явления:  ни
словами описать, ни на графике нарисовать, разумом не постичь тоже.
   Тогда слово взяла математика.
   Уравнениями она описывала  невнятные  результаты  опытов.  Более  того,
математика сама сочиняла уравнения и диктовала пути для  проверки.  Отныне
опыты скромно  подтверждали  математические  озарения.  Открытия  начинали
рождаться в расчетах, на кончике пера. Так Максвелл нашел электромагнитные
волны, Планк - кванты, Эйнштейн - атомную энергию, Бор и вся школа Бора  -
законы квантовой механики.
   Наука  XX  века  чутко  прислушивалась  к   скрипу   перьев.   Открытия
выуживались из чернильницы. И гениальные юноши, отважные колумбы  новейшей
физики, сочинив уравнение красоты  неописуемой,  спешили  в  Копенгаген  -
Мекку новейшей физики.
   Нильс Бор - пророк  этой  новейшей  физики  -  с  интересом  выслушивал
бредовые идеи, подкрепленные бредовыми уравнениями, потому что XX век  был
веком всесильной Математики. Сами видят": и в нашем повествовании формулам
посвящена вторая глава, а опыт появится только в пятой.
   С интересом выслушивал Бор молодого Паули,  и  молодого  Шредингера,  и
22-летнего Дирака, и 20-летнего  Ландау,  и  19-летнего  Гейзенберга...  и
19-летнего Чезаре Фраскатти, который привез уравнения мнимомира.
   Исходная идея его была чрезвычайно проста.
   В теории относительности важную роль играет выражение

   ш1/(1 - v^2/c^2)

   Когда v равняется с, знаменатель превращается в ноль, а  все  выражение
стремится  к  бесконечности.  Благодаря  этому   с   ростом   скорости   к
бесконечности стремится масса, а время - тоже к бесконечности,  замедляясь
постепенно.
   Корень сравнительно  сложен  и  выглядит  искусственно.  Вот  Чезаре  и
предложил рассмотреть другие выражения. Может быть, не в нашем мире,  а  в
иных, или в прошлом, сто миллиардов лет назад, вместо  минуса  под  корнем
стоял плюс:

   ш1/(1 + v^2/c^2)

   А получится это, если в  том  мире  скорость  мнимая  и  квадрат  ее  -
величина отрицательная. Тогда с ростом  той  условной  скорости  масса  не
росла, а уменьшалась бы и время не замедлялось, оно ускорялось бы.
   Фраскатти рассмотрел еще несколько "миров". Он  заметил  также,  что  в
мире замедленного  времени  (т.е.  нашем)  и  в  его  противоположности  -
мнимомире время  неоднородно,  оно  плавно  изменяется  в  зависимости  от
скорости. Правомерно назвать оба мира -  мирами  плавнополосного  времени.
Ускорение и есть переход с одной полосы  на  другую.  Становится  понятной
квадратная секунда, которая так мучает школьников в формулах. Ускорение  -
как бы второе измерение времени. Можно говорить о площади времени, вывести
формулы  этих  площадей.  Например,  в  антимире  Фраскатти  площадь   эта
треугольная.
   Фраскатти открыл свой зеркальный мир на кончике  пера  и  не  задавался
вопросом,  существует  ли  он  на  самом  деле.  Может  быть,  это   некое
Зазеркалье, изнанка атомов, а может быть - абстрактная  величина.  Ясности
не было, и  она  казалась  необязательной.  Ведь  Фраскатти  был  воспитан
новейшей физикой XX века, где уравнения  предшествовали  реальным  фактам,
казались важнее фактов. Главное, есть красивое уравнение.  Что-нибудь  оно
да означает.
   Пока властвовал Король Опыт, отношение было иное.  В  XIX  веке,  когда
Лобачевский выступил со своими математическими идеями, его сочли  чуть  ли
не сумасшедшим, придурковатым по  меньшей  мере.  XIX  век  уважал  только
пробирку,  XX  был  благосклонен  к  математическим  фантазиям.  Фраскатти
выступил своевременно. Нет, пожалуй, опоздал года на два-три.
   Квантовая Мекка доживала последние дни.  Европа  готовилась  ко  второй
мировой войне. Европейское содружество ученых развалилось. Италия накрепко
связалась с Гитлером...  и  начала  вводить,  между  прочим,  гитлеровские
антисемитские законы. Отец-то Чезаре был чистокровным итальянцем, но  имел
неосторожность жениться на еврейке.
   Чезаре получил телеграмму, что ему не стоит возвращаться в Неаполь.
   Годы скитаний. Десятилетия  борьбы  за  кров  и  хлеб.  Дания,  Швеция,
Англия, потом Соединенные Штаты.  Чужие  страны  вовсе  не  торопились  на
помощь  к  эмигрантам.  Бедняков  не  впускали,   пробравшихся   высылали,
поселившимся не давали работы. Только  года  через  четыре,  пробившись  к
своему соотечественнику Ферми, Чезаре  получил  работу  по  специальности,
видимо, связанную с "проектом Манхэттен" - с атомной бомбой.
   Середина жизни Фраскатти не представляет особенного интереса.  Биографы
обычно пересказывают ее скороговоркой. Постепенно  он  стал  благополучным
американским профессором (итальянского происхождения), купил  в  рассрочку
коттедж.   Женился   на   Джульетте   Пуччи,    американке    итальянского
происхождения.  В  ту  пору  в  Штатах,  очень  внимательно  относились  к
происхождению.  Существовала  иерархия  наций,  и  итальянцы  -  "даго"  -
принадлежали не к элите. Женитьба на соотечественнице избавляла от  лишней
грызни в доме. Жена Фраскатти была домовита, умела вкусно  готовить,  была
сентиментальна,  криклива,  но  уважала  мужа  и,  ничего  не  понимая   в
математике, не мешала ему витать в  мире  безупречной  неоспоримости.  Она
родила мужу трех дочерей, вырастила их скромными и домовитыми, уберегла от
соблазнов, от хиппи и хотроддеров, выдала замуж: одну на Аляску, одну -  в
Техас, а младшую - даже в Италию. И умерла, выполнив свой долг  на  Земле,
так и не узнав, что была женой великого ученого. Оставила ему,  одинокому,
стареющему, сутуловатому и грустноглазому, одну математику в утешение.
   О работах его рассказывать трудно и даже невозможно. Трудно,  поскольку
автору  никак  не  удается  простыми  словами   объяснить   всю   важность
интегрально-дифференциального  уравнения  с   семью   переменными,   корни
которого никак не удавалось  взять,  пока  Фраскатти  не  дал  удивительно
изящное решение, по красоте сравнимое с  лучшими  достижениями  Эйлера.  И
невозможно рассказать, потому что многие  из  этих  уравнений  ложились  в
папки с грифом "секретно" и "совершенно секретно". Да,  Фраскатти  работал
по заданиям военного ведомства. Да, он работал на войну. А кто тогда в США
не работал на войну? Даже женщины, корчась в родовых  муках,  работали  на
войну: солдат рожали.
   К счастью, атомная война не состоялась. Удалось предотвратить.
   Попутно  Фраскатти  публиковал  в   математических   журналах   статьи,
развивающие его любимую тему: варианты  физических  антимиров.  Работы  не
вызывали возражений, потому что математически они были безупречны,  и  еще
потому, что не имели  отношения  к  практике;  не  задевали  интересов  ни
единого фабриканта. О  трудах  Фраскатти  знали  специалисты,  узкий  круг
физико-математиков  -  и  тоже  относились  без  интереса,  но  с  должным
почтением. Известно было, что есть  такой  профессор,  продолжающий  линию
Лобачевского и Римана, солидный, умеренный, умеренно талантливый, пожилой,
ничего не обещающий. И сам Фраскатти ничего не ждал от будущего,  хлопотал
уже о пенсии, написал завещание, имущество распределил между дочерьми.
   И тогда пришла слева.
   Шумная, блестящая, мишурная, с  барабанным  боем,  принятым  в  Америке
прошлого века, с портретами на  первой  полосе,  фотографиями  дочерей  на
пляже, внуков в ванночке, с репортерами, хватающими за рукав, со  статьями
о развлечениях Фраскатти, о его игре на  гитаре,  о  пеним  неаполитанских
песен, о том, что он не стрижется и не носит галстуков,  о  том,  что  сам
себе готовит спагетти. Посыпались мешками письма  просителей,  предложения
вдов и экзальтированных девиц, прожекты шизофреников, угрозы  вымогателей.
Гангстеры обратили на него внимание, пытались выкрасть техасских внуков. И
какая-то психопатка стреляла в него (не попала!), крича, что  всех  ученых
надо перебить, пока они не загубили мир.
   И все это произошло потому, что удалось доказать,  что  зеркальный  мир
Фраскатти действительно существует. И время в нем ускоряется.
   Доказали это другие люди; о них пойдет речь в следующих главах. Но одни
из них уже умерли, а другие благородно ссылались на формулы Фраскатти. Что
же  касается  Аникеева,  на  Западе  основателем   темпорологии   его   не
признавали, даже когда и упоминали о нем. Выше говорилось уже, что XX  век
почитал  выше  всего  высшую   математику.   Аникеев   же   был   логиком,
рассуждателем, натурфилософом в сущности. Натурфилософию XX век не  считал
наукой. Это мы в XXI веке изменили к ней отношение.
   Слава Фраскатти ширилась с каждым днем.  Рядовые  американцы  не  очень
понимали, что  такое  зеркальный  мир,  но  все  подряд  знали,  что  м