лицу Жерома - Яккерта, и вы  догадаетесь  сами.
Накапливая бенгалий и постепенно усиливая  заряд,  Блеквуд  продвинулся  в
каждом столбце от минус четырнадцатой до минус  второй  доли.  Сначала  он
отнимал биллионные и миллиардные доли массы, в дальнейшем -  миллионные  и
тысячные. Отобранные доли превращались в лучи (столбец -  электромагнитные
волны), в лучи любой длины и частоты - инфракрасные, видимые, любого цвета
и оттенка, ультрафиолетовые, рентгеновы. Регулируя цвет  поворотом  винта,
Блеквуд рисовал светом красочные картины. Это понадобилось в  телевидении,
в рекламе, в дизайне. Вообще с той поры пошла блеквудовская светоживопись.
   Столбец превращений.  Поворотом  винта  вызывались  любые  превращения,
связанные с выделением  энергии.  Между  рамками  бенгалия  застывал  пар,
выпадал иней, атомы соединялись в  молекулы,  даже  удалось  (и  это  было
высшим достижением) получить углерод из  водорода.  Практически,  конечно,
пользы тут не было, но газеты в ту пору очень шумно и восторженно писали о
том, что наконец-то сбылась мечта алхимиков.
   Столбец  притяжения.  Блеквуд  прошел  его  сверху  вниз  -  от  уровня
гравитации  астероидов  до  притяжения  Солнца,  звезд-гигантов  и   белых
карликов. К сожалению, эти опыты  были  не  столь  наглядны.  Все  события
происходили в узеньком  микронном  просвете.  Микрофильмы  демонстрировали
стремительное слипание пылинок в комочки. Вся гравитехнология пошла от тех
опытов. Но управление тяготением это другая тема, сейчас мы ведем разговор
об управлении временем.
   Наконец,  столбец  времени,  Блеквуд   тоже   прошел   его   от   минус
четырнадцатой до минус второй доли и добился  ускорения  времени  на  доли
процента. Для практики - маловато, но достаточно, чтобы рассмотреть  много
важных подробностей.
   Ведь  до  того,  до  середины  XX  века,  время  представлялось  этаким
вселенским потоком, могучим, плавным,  однородным,  чуть-чуть  замедляющим
течение только на дальнем берегу - возле скорости света. В опытах Блеквуда
время предстало в ином виде. Если это поток, то не  плавный,  а  ливневый,
бурный, с завихрениями и водоворотиками, весь рябой от капель.  Оказалось,
что в каждом атоме время идет по-своему, в ядрах быстрее, чем в оболочках,
в электронах в 300 раз быстрее, чем в фотонах,  а  в  протонах  раз  в  50
быстрее, чем в электронах. Оказалось, что где-то время изменяется  плавно,
а где-то рывками. И все удавалось регулировать.
   Более двухсот статей за какие-нибудь десять лет, ни одной пустопорожней
- веские отчеты о важных опытах. Все  эти  статьи  вошли  в  золотой  фонд
науки. Четыре науки начинали все рассуждения со слов: "Опытами Блеквуда...
такими-то... доказано, что..." Две сотни открытий за десять лет!  Биографы
восторженно  писали  о  "золотой  россыпи  открытий".  Одна  из  биографий
называлась "Счастливчик Том".
   Золотая россыпь? Пожалуй, доля истины есть в этих словах.
   Не принято, даже не педагогично писать, что на каком-то этапе  открытия
достаются  легко.  Но  ничего  не  поделаешь,  бывают  и  такие   периоды.
Действительно, новое месторождение найти трудно,  но  когда  оно  найдено,
велик  ли  труд  удачников,  наткнувшихся  на  самородок?  Трудно  навести
переправу через бурную реку, но так ли велик подвиг тех, кто перешел и  на
том берегу сделал открытия?  Переправу  через  Атлантический  океан  начел
Колумб, а после этого любой  корабль,  взявший  курс  на  запад,  открывал
полуостров, или архипелаг, или неведомую страну. Получив в руки  первый  в
мире телескоп, Галилей за несколько вечеров открыл горы  на  Луне,  четыре
спутника Юпитера, кольцо Сатурна. Любое из этих открытий  обессмертило  бы
имя астронома.
   То же было с микроскопом,  со  спектральным  анализом,  с  фотографией.
Новый  прибор,  новый  метод  тянули  за  собой  вереницу  открытий.  Мост
проложен... надо спешить подбирать самородки. Тут не  только  гениальность
нужна, но и проворство...
   Блеквуд получил как бы новый телескоп  (темпороскоп)  в  свои  руки.  В
темпорологии он был Галилеем... но без отречения. Наоборот. Газеты  писали
о Блеквуде только в превосходной степени. Величали его волшебником  света,
и современным алхимиком, и творцом второго космоса, и повелителем времени.
Эпитеты, конечно, преувеличенные, но в тогдашней прессе они были в ходу.
   Вероятно, Блеквуд был самым популярным ученым  в  свое  время.  Даже  в
комиксах вместо сутуловатого добродушного старика с  шапкой  седых  кудрей
(прообраз - Эйнштейн) появился долговязый раздражительный  великан,  одной
рукой выкидывающий журналистов за окошко.
   Блеквуд действительно не  любил  журналистов.  Ему  -  мастеру  научной
точности - претили преувеличения, да еще нарочитые, да еще  крикливые.  Не
раз выступал он в печати с уточнениями, опровержениями, тратил  на  статьи
свое драгоценное время. Все старался объяснить истинное  положение  вещей.
Никаких чудес, никакой алхимии, никаких рычагов времени нет  и  не  будет.
Есть микронный просвет, щелочка, позволяющая подсмотреть  некоторые  тайны
природы. Тайны, не имеющие никакого отношения ни к политике, ни  к  войне,
ни к экономике, ни к быту. Тайны  для  любознательных  ценителей  природы,
чисто теоретические.
   Темпорология - чистейшей воды наука для науки. Она никогда не  принесет
практической пользы, - уверял Блеквуд. Сколько раз эти  слова  приводились
как пример недальновидности большого ученого.
   Блеквуд, конечно,  служил  только  науке,  служил  честно,  преданно  и
яростно. Людей он делил на полезных  науке,  бесполезных  и  вредных.  Был
безжалостен к тем, кого  считал  бесполезным.  Был  безжалостен  к  ученым
словоблудам,  заселяющим  полки  библиотек  пустопорожними   томами.   Был
безжалостен и к теряющим силы, стареющим, высмеивал их, не считаясь  ни  с
возрастом, ни с прежними заслугами. Разил, язвил, издевался, громил...
   - Должен ли хороший ученый быть скромным и  вежливым?  -  спросили  его
однажды ехидные журналисты.
   - Хороший ученый должен быть прежде всего  хорошим  ученым,  -  ответил
Блеквуд без запинки. - Вежлив-невежлив, воспитан-невоспитан  -  это  имеет
значение в гостиной. А хороший ученый не тратит часы на салонную болтовню.
Скромность? Скромный не решится спорить с великими предшественниками.  Как
же он будет продвигать науку?
   Блеквуд был безжалостен и к своим собственным сотрудникам, не  считался
ни с личными делами, ни  с  переживаниями,  ни  с  настроениями.  Увольнял
требующих  отпуска  в  разгаре  работы,   увольнял   стареющих,   увольнял
многосемейных. Был случай, когда помощники очень упрашивали его оставить в
лаборатории  старательного,  но  неудачливого  и   бездарного   работника,
обремененного большой семьей. Блеквуд выдал ему жалованье за год вперед из
своих личных денег... но все равно уволил. Ибо превыше  всего  -  интересы
науки.
   Нет, злым он не был.  Бывал  и  заботлив,  предупредителен,  мягок,  но
только с самыми даровитыми. Бывал даже снисходителен - к тем, кто хоть раз
подсказал интересную идею. Один хитроватый малый купил у товарища  стоящую
мысль, выдал за свою и бездельничал года  два,  все  уверял,  что  у  него
носится что-то в голове. Блеквуд уволил его  в  конце  концов,  сказав  на
прощание: "Если придумаете что-нибудь новое, приходите опять. Я приму  вас
и оплачу задним числом все пропущенные месяцы".
   Интересы науки не допускали  исключений.  Пожалуй,  безжалостнее  всего
Блеквуд обошелся с самим собой.
   Годы взяли свое. Он стал стареть, часто  простуживался,  простуды  дали
осложнение на мозговые  оболочки.  Блеквуда  донимали  головные  боли,  он
быстро уставал, да и память слабела. Теперь  речи  не  могло  быть,  чтобы
взять на себя тройную нагрузку - треть хотя бы вынести. Блеквуд болезненно
переживал свои упущения; помощники же, приученные  к  честности,  а  не  к
деликатности, то и дело с радостью указывали шефу на ошибки.  Существовало
такое правило: каждый переспоривший шефа получает  недельное  жалованье  в
награду. Теперь все ходили с прибавками и старались изо всех сил. Однажды,
ввязавшись  в  безнадежный  спор,  Блеквуд  вспылил,  накричал  на  своего
ученика, а на следующее утро извинился по телефону и сообщил, что  уезжает
на полгода в Канаду... впервые в жизни взял долгосрочный отпуск.
   Через полгода Блеквуд отложил возвращение еще на шесть месяцев. А затем
пришло страшное известие: ученый покончил с собой: выстрелил в  сердце  из
охотничьего ружья.
   На столе лежала записка: "Увольняю себя из жизни, потому  что  чувствую
себя  бесполезным.  Старею,  хирею,   память   слабеет,   мышление   стало
заскорузлым. Не способен вести за собой,  могу  только  плестись  в  обозе
науки. Быть обозником Блеквуду не к лицу".
   Вот и второй самоубийца в краткой хронике  темпорологии.  Видимо,  люди
выдающиеся, играющие роль в истории, особенно болезненно переживают, когда
роль подходит к концу.
   Блеквуд ушел из жизни  как  рачительный  хозяин.  В  последние  месяцы,
постепенно  теряя  надежду  на  выздоровление,   он   писал   подробнейшую
инструкцию - научное завещание  для  своей  лаборатории,  план  на  добрых
двадцать лет вперед. Работы эти были старательно выполнены  учениками,  но
не сыграли роли в темпорологии, потому что вскоре  после  смерти  Блеквуда
наука эта свернула на совсем другой путь.



7. ТЕОРИЯ (ХАРЛУФ КНУДСЕН)

   Глава школы  темпорологов,  создатель  теории  и  геометрии  времени  в
детстве считался неспособным ребенком. Был он вял,  задумчив,  медлителен,
казался унылым и угрюмым. И совершенно  терялся  рядом  со  своим  старшим
братом,  живым,  обаятельным  и  бойким  ребенком  (впоследствии  он  стал
цирковым артистом). Сохранилось семейное предание: старший брат  предложил
игру - кто кого передразнит? Каждому разрешалось измываться над братом три
минуты. И три  минуты  старший  изощрялся,  высмеивал  Харлуфа.  Когда  же
наступила очередь младшего, тот долго сопел, наконец выдавил:  "А  ты  сам
такой же. А еще старше...".
   Харлуф был тугодумом. Внешние впечатления не сразу  доходили  до  него,
долго-долго  копошились  в  голове,  как  бы  пристраивались,   подыскивая
подходящее место, зато оседали прочно,  навеки.  Даже  и  в  зрелые  годы,
будучи ученым, он любил ходить в кино, но суть ухватывал  медленнее  всех,
все переспрашивал: "А это он? А кто это? Это она или  другая?".  И  любил,
чтобы ему пересказывали просмотренный фильм.
   Другие схватывали быстрее. Но для  науки  не  так  уж  важна  быстрота.
Важнее окончательный итог, глубина. Кнудсен  долго  копался,  так  и  этак
ворочая мысли, зато и копал глубже всех. Ему  нравилось  думать,  хотя  он
думал так тяжело. Чаще люди предпочитают путь  наименьшего  сопротивления,
охотно делают  то,  что  им  дается  легко,  к  чему  душа  лежит.  Харлуф
предпочитал браться за то, что ему давалось тяжко. Вся его жизнь -  победа
над самим собой, решение нерешаемых задач, хитрых  головоломок  природы  и
каверзных  вопросов  оппонентов,   более   остроумных,   более   одаренных
соперников.
   Он  очень  любил  научные  споры,  хотя  для  споров  ему  не   хватало
находчивости. Лучшие возражения ему  приходили  в  голову  ночью,  или  на
следующий  день,  или  в  воскресенье  на  лыжной  прогулке.  Тогда   спор
возобновлялся... И если Кнудсена разбивали вторично, он кидался в атаку  в
третий и четвертый раз. В конце концов побеждал  или  же  выявлял  истину.
Истина была ему дороже всего, дороже авторитета и собственного самолюбия.
   В отличие от Блеквуда он был очень скромен. Сознавал  свои  недостатки,
склонен был преуменьшать заслуги и преувеличивать  чужие  таланты.  Будучи
уже знаменитым ученым, главой школы, встречал самонадеянных юнцов словами:
   - Мы с нетерпением ждем, что вы расскажете нам интересного.
   Блеквуд тоже жадно искал таланты, но иначе. Искал способных помощников,
чтобы запрячь, нагрузить, заданий надавать. Кнудсен же старался  разделить
с другими непосильный труд создания  новой  теории.  По  скромности  своей
считал, что один не поднимет груз.
   Итак, невыразительное детство вялого кабинетного  ребенка.  Родители  с
достатком: отец был инженером-судостроителем, обеспечил детям образование.
Университет в Осло, потом - Кембридж и стажировка  в  Принстоне  у  самого
Блеквуда. Естественно, в центре внимания - темпорология. Тему  диссертации
подсказывает шеф: формулы струй времени в электроне.  Это  первая  попытка
дать временную модель частицы. Первая в  мире  работа  по  математическому
моделированию струй времени.  Кнудсену  27  лет,  а  у  него  уже  мировая
известность... в мире теоретической физики. Есть  возможность  остаться  в
Принстоне у Блеквуда, стать ведущим помощником знаменитости, наследником в
будущем.
   Но Кнудсен возвращается на родину - в Норвегию.
   Место работы определяет и  направление  работы.  Норвегия  -  небольшая
страна, приморская,  рыболовецкая,  без  значительной  индустрии.  Создать
промышленность для добычи бенгалия она не может, строить лаборатории лучше
блеквудовской не может, способна только обеспечить  своего  прославленного
сына:  дать  ему  домик  у  залива,  приличную  стипендию  и  предоставить
возможность сколько угодно думать в тиши.
   У каждой страны - своя гордость. Великие страны  гордятся  величиной  и
мощью, древние - древностью, молодые - молодостью. Норвегия,  в  недалеком
прошлом духовная  и  политическая  провинция  Дании  и  Швеции,  гордилась
самостоятельностью своих уроженцев, их личными  достижениями.  Конькобежцы
мирового  класса,  писатель  мирового  класса   -   Ибсен,   знаменитейшие
путешественники: Нансен, Амундсен и Тур  Хейердал.  А  теперь  вот  еще  и
Харлуф Кнудсен - знаменитый физик. Думай же,  Харлуф,  думай,  строй  свою
темпорологию, думай для славы Норвегии!
   Тут опять последует трудная для читателей страница.
   Ничего не поделаешь, темпорология непривычна. Даже физикам XX века, уже
притерпевшимся к парадоксам теории относительности, трудно  было  взять  в
толк, что время в нашем мире - не единый плавный поток, а нечто полосатое,
пятнистое, что в нем есть пороги, быстрины, заводи,  что  есть  островочки
собственного времени в каждом атоме.
   - Время у нас рябое, как озеро после дождя, - пояснял Кнудсен. И  чтобы
вычислить  и  описать  перемещение  из  одной  временной  зоны  в  другую,
потребовалась геометрия времени.
   Выяснилось, что на Земле секунды треугольны, в космосе похожи на корень
квадратный, а в атоме ступенчаты. Все это трудно представить.
   Но тысячи страниц исписаны, чтобы доказать все  это  ученым,  и  тысячи
тысяч - чтобы растолковать студентам.
   Прямая - кратчайшее расстояние между двумя  точками  -  так  утверждает
классическая геометрия. Эйнштейн поколебал эту простоту: установил, что  в
физической вселенной  прямая  слегка  искривлена.  В  пространстве-времени
Кнудсена  кратчайшие  расстояния  бывали  ступенчатыми,  зигзагообразными,
волнистыми, чаще всего - с мелкими неправильностями, как осциллограммы.  И
всю эту сумасшедшую геометрию с дрожащими и ломающимися прямыми надо  было
создавать  всерьез,  потому  что  в  таком  мире  мы  живем,  получаем   и
транспортируем энергию.
   За  темпогеометрией  последовала  темпофизика  -  надо   было   описать
поведение лучей и тел  в  этом  запутанном  времени,  запутанное  строение
атомов, атомных ядер и частиц и в конечном итоге  -  понять  причину  этой
путаницы, установить саму суть времени. Но сложная эта тема  -  далеко  за
пределами возможностей популярного рассказа.
   Говорилось уже, что Кнудсен создавал теорию времени не в одиночестве. В
голубенький  коттедж  на  хмурых  холмах  у  хмурого   фиорда   съезжались
талантливые юнцы со всех концов света.  Каждый  привозил  свои  формулы  и
идеи, чем  безумнее,  тем  лучше.  И  всех  Кнудсен  встречал  на  дощатой
пристани, ласково выспрашивал, тут же вступал в спор, сначала  восхищался,
соглашался, потом высказывал сомнение, разбивал в пух и прах... а  осколки
включал в изящный храм новой теории.
   И юнец уезжал через полгода-год, не обобранный, наоборот,  обогащенный.
Ибо Кнудсен, как никто, чувствовал перспективу. Ощущал и перспективу идеи,
как она разовьется, как ляжет в общий труд,  какие  даст  ростки.  И,  что
важнее, ощущал перспективность человека: что он может дать в  будущем?  Он
не раздавал задания, но  мягко  подсказывал  направление.  И,  неторопливо
рассуждая, устно проходил полдороги до цели.  А  потом  шумно  расхваливал
учеников, искренне уверенный, что сам он не принимал участия, что даже  не
способен принять участие в решении  такой  сложной  проблемы.  Талантливый
юнец все сделал самостоятельно.
   Наверно, если бы Кнудсена спросили:  "Должен  ли  хороший  ученый  быть
скромным человеком?", он ответил бы: "Да-да, обязательно, во что бы то  ни
стало". Он сказал бы: "Нескромный ничего  не  добьется.  Он  будет  упрямо
держаться за свою первую мысль,  не  захочет  исправить  ошибки".  Блеквуд
считал, что он обязан на голову возвышаться над всеми помощниками. Кнудсен
же  на  учеников  смотрел  снизу  вверх,  не  сомневаясь,  что   все   они
талантливее, чем он.
   Выше приводились слова Блеквуда: "Секрет моего успеха  прост.  Я  делаю
вдвое больше, чем требуется,  и  успеваю  вдвое  больше".  "А  в  чем  ваш
секрет?" - спросил  журналист  у  Кнудсена.  "Мы  не  стесняемся  задавать
вопросы, - сказал ученый. - Охотно признаемся, если не знаем  чего-нибудь,
спрашиваем у всех, кто хочет ответить".
   Два человека и две правды!
   Может быть, разная правда зависит от разных задач в жизни. Блеквуд  был
разведчиком в науке, главой исследовательского отряда. Его место  было  во
главе, впереди учеников. И когда силы исчерпались, когда он не смог больше
прорубать дорогу, Блеквуд сем себя приговорил к смерти.
   А Кнудсен был главой школы. Как всякий учитель, сегодня он был  сильнее
своих учеников, но не сомневался, что они превзойдут его в будущем. И  его
нисколько не смутило, когда школа  распалась,  выполнив  свое  назначение.
Птенцы оперились, летают самостоятельно, таков порядок  вещей.  И  Кнудсен
продолжал работать, писать, выступать, консультировать, оставаясь почетным
патриархом темпорологии.
   Школа же распалась, потому что теория была создана. Больше нечего  было
обсуждать, полагалось бы перейти к практике. Но жалкие граммы бенгалия  на
жалких рамочках сдерживали  технический  размах.  С  граммами  можно  было
только изучать, уточнять, заниматься окончательной отделкой.
   Об окончательной отделке теории - следующая глава.



8. ОТДЕЛКА (БРАТЬЯ КАСТЕЛЬЯ, МАУРИЧО И ЯГО)

   Наука, как любовь, проходит  через  несколько  этапов.  Сначала  робкое
знакомство, неуверенные надежды и горечь  непонимания,  потом  объяснение,
признание, свадьба и медовый месяц, потом зрелая страсть... а потом бывают
и вялые будни, когда все лучшее - в воспоминаниях.
   Пожалуй, можно считать, что медовый месяц выпал на долю Блеквуда, эпоха
зрелости, созревания теории досталась Кнудсену. А потом пошли затянувшиеся
будни доделок и уточнений. Но люди, как известно, не выбирают  эпоху,  они
рождаются... и оказываются в готовом мире.
   Эпоха уточнений. Тут  нам  предстоит  рассказать  о  братьях  Кастелья,
Мауричо и Яго, математиках из Аргентины.
   Мауричо, младший из  братьев,  был  без  сомнения  самым  блестящим  из
учеников Кнудсена. Сейчас имя его немножко потускнело,  но  при  жизни  он
считался великим человеком, о нем писали книги,  каждое  высказывание  его
повторяли с почтением, восхищались  каждым  поступком,  ставили  в  пример
юным.
   Дело в том, что XX век  призывал  подражать  великим  людям.  Не  знаю,
может, и стоило подражать Блеквуду с его неистовым напором, или Кнудсену с
его скромной терпимостью, вниманием к чужой мысли, хотя неистовый напор  и
внимательная терпимость как-то исключают Друг друга. Но Мауричо  подражать
было  бы  просто  невозможно.  Он  был  гениален  о