Эмму - милую и скромную  спутницу  жизни,  посвятившую  столько
часов  дырявым  носкам  гения,  так  вкусно  и  сытно   кормившую   своего
высокоталантливого и бесполезного мужа.
   Потерял обоих пасынков, потерял дом и все имущество...
   И 69  тысяч  карточек,  выверенных,  рассортированных,  перепечатанных.
Гестаповцы забрали картотеку при обыске  и  увезли  неведомо  куда.  Может
быть, уничтожили сразу, а может быть, позже - когда жгли  документы  перед
капитуляцией. Дважды война сводила на нет всю работу Жерома. В 28  лет  он
начал с самого начала. Начинать в третий раз в  54  года?  Поздновато!  Он
потерял здоровье и потерял мужество.  А  немцы  говорят:  "Mut  verlohren,
alles verlohren" - "Потерять мужество - потерять все".
   Жером умер в феврале 1948  года  в  больнице  для  бедных.  Медицинское
заключение гласило: "Смерть от упадка сердечной деятельности в  результате
двустороннего  воспаления   и   отека   легких".   Отмечалась   и   слабая
сопротивляемость организма, как следствие общего истощения.
   Конечно,  низкая  сопротивляемость.  Жить  было  незачем,  вот   и   не
сопротивлялся.
   Подобно Аникееву, и второй основатель темпорологии умер в  безвестности
в больнице для бедных. Умер в безвестности, потому что и он опередил  свое
время, высказал новые идеи раньше, чем они понадобились миру.
   Но положение изменилось вскоре.
   В начале XX столетия представлялось,  что  планета  наша  беспредельна,
пустынна, просторна. А в середине века спутник облетел всю ее  за  полтора
часа. Крошечный оказался  шарик.  И  стало  наглядным,  что  надо  на  нем
уживаться,  разумно  приспосабливая  тесную  квартирку  для   нужд   всего
человечества. Природу переделывать! И мысль о  переделке  времени  уже  не
выглядела нелепой.
   Оказалось, что можно и всю  жизнь  уничтожить  атомным  взрывом.  Слово
"взрыв" стало модным. Заговорили о демографическом  взрыве,  экологическом
взрыве... и о взрыве информационном.  Шло  наводнение  книг,  типографский
потоп. Разбираться было все труднее. Труднее разыскать  отчет  об  опытах,
чем повторить их. Специалисты захлебывались в потопе информации...
   А некоторые заговорили о том, что потопа  информации  в  сущности  нет,
есть потоп печатного словоблудия.
   В том числе заговорил об этом лохматый и взъерошенный профессор из вены
Бруно Яккерт.
   Случилось так, что этот Яккерт в свое время знал Жерома, был соседом на
лагерных нарах. И он извлек из  своей  шишковатой  головы  воспоминания  о
Жероме, о его наставлениях читателю, и всеобъемлющую науку омнеологию,  не
нужную до войны, и таблицы, и таблицу третью, от  которой  пошла  наука  о
времени.



4. ВЫВОД (БРУНО ЯККЕРТ)

   - Своей головой думайте, своей собственной!
   Крутолобый, взъерошенный, лохматый, с растрепанной бородой, сбычившись,
смотрит на нас с портрета сердитый старик.
   Бруно  Яккерт,  австрийский  физик,   четвертый   в   ряду   создателей
темпорологии.
   Вот так он стоял на кафедре, наклонив  голову,  словно  сейчас  готовый
ринуться в бой, сердито  глядел  на  студентов  поверх  очков,  покрикивал
раздраженным голосом:
   - Своей головой думайте, своей!
   С виду боец, он и был в жизни бойцом, острым полемистом, язвительным  и
находчивым,  грозой  неповоротливых  ретроградов,   сонно   пережевывающих
достижения предыдущего века.
   Воинственность была в духе эпохи (не в науке, к сожалению). Гитлер  был
современником  и  соотечественником  Яккерта,  а  воинственные   ровесники
Яккерта, нацепив стальные каски, шагали по дорогам Европы, горланя  песни,
убивая и не думая, поскольку фюрер взялся думать за всех.
   Но Яккерт был из тех,  кто  думает  своей  головой.  В  результате  его
однокашники, не утруждая головы, упивались награбленным шампанским, а  сам
он за колючей проволокой разгребал лопатой болотную жижу.
   Семь лет, всю свою молодость, провел он в тюрьмах  и  лагерях.  Работал
наравне  с  военнопленными   русскими,   сербами,   чехами,   голландцами,
французами... В  каком-то  лагере  лежал  на  нарах  рядом  с  французским
библиотекарем  Жеромом,  услышал  рассказы  (вечера  долги  в  бараках)  о
выжимании воды из книг, о сухом веществе фактов и о том, что факты обещают
великую власть над природой... над временем даже.
   Впрочем, историки науки спорят, сам ли Жером высказал  идею  управления
временем. Возможно, он  говорил  о  таблицах  вообще,  а  таблицу  времени
составил Яккерт.
   Ведь карточки  погибли,  таблицы  погибли,  расчеты  погибли.  Остались
только общие идеи в голове соседа по нарам.
   Он вспомнил о них не сразу. Вспомнил лет пятнадцать спустя, уже  будучи
профессором физики в университете в Граце. Студентов надо было  направить:
дать литературу и научить читать, потому что  литературы  было  море.  Вот
тогда и всплыло жеромовское: "Друг мой, а для чего ты учишься,  собственно
говоря? Хочешь все знать или все понять?"
   Молодой (в ту пору еще молодой) профессор  физики  Яккерт  считал,  что
студентов надо учить пониманию. Чтобы зубрили меньше, думали больше.
   Он вспомнил о Жероме вторично, когда, будучи уже  солидным  профессором
со стажем, принимал участие в консультациях. Мы уже говорили, что это была
эпоха засилья специалистов, знатоков  узкого  вопроса.  Про  них  говорили
язвительно, что "они  знают  все  ни  о  чем".  Но  эти  глубокие  знатоки
терялись, когда надо  было  решать  что-то  объемное,  например,  проблему
использования  всех  вод  Дуная,  проблему  чистоты  атмосферы  над   всей
Европой...
   И всплыли в памяти всеобъемлющие омнеологические таблицы Жерома.
   В том числе и третья. Она нужна нам,  мы  ее  приведем  с  примечаниями
Яккерта (см. таблицу).
   Держите таблицу перед собой, поглядывайте, не ленитесь. Ведь в тексте у
вас одна строка перед глазами, всего один факт в  центре  внимания.  А  на
таблице выстроены все факты сразу. Все можно сравнить. Границы наук видны,
и ограниченность каждой  науки.  И  горизонты  знания,  даже  то,  что  за
горизонтом. Всем открывателям неоткрытого рекомендую составлять таблицы.
   Итак, таблица энергии: расход и приход.
   Приход  в  верхней  половине.  Здесь  тела,  куда  поступила   энергия,
заприходовавшие добавочную порцию. Тела эти движутся: идут,  бегут,  летят
на самолете, на ракете,  химической,  ядерной,  фотонной,  или  носятся  в
пространстве, если это небесные тела.
   В нижней половине - расход энергии.  Тела,  утратившие  часть  энергии:
газы,  ставшие  жидкостью,  замерзшая  вода,  застывший   металл,   атомы,
слипшиеся в молекулы, частицы,  слипшиеся  в  атомные  ядра.  Здесь  же  и
небесные тела: образование их и сжатие тоже связано с потерей энергии.
   Полученную энергию можно измерять скоростью, поскольку

   E = mv^2/2

   Утраченную  энергию,  видимо,  тоже  можно   измерять   скоростью,   но
особенной, мнимой скоростью v(i), тогда

   -E = mv(i)^2/2

   Согласно теории относительности, когда скорость растет, увеличивается и
масса по формуле

   m = m0 ш1/(1 - v^2/c^2)

   Когда  же  скорость  уменьшается,   когда   энергия   теряется,   масса
уменьшается. Уменьшается до нуля или ниже нуля. В ядерных  реакциях  массе
действительно уменьшается - это доказано.
   Согласно теории относительности, когда скорость увеличивается  и  масса
растет,  -  замедляется  время.  Вы  прочли,  наверное,  сотни  романов  и
рассказов о замедленном времени в субсветовой ракете.
   Теперь скажите сами, что произойдет со  временем,  когда  масса  начнет
теряться, а энергия и скорость - убывать?
   Очевидно, время ускорится.
   Так вот, в ядерных реакциях синтеза теряются масса и  энергия.  Энергия
и,  вероятно,  масса  теряются  при  сжатии  небесных  тел.  Вывод:  время
ускоряется там.
   Вывод: время можно ускорять, отнимая массу и энергию, или сжимая тела.
   Можно управлять ускорением времени!
   Для читателей этой книги, знакомых с биографиями Аникеева, Фраскатти  и
Жерома, вывод естественный, не удивительный.
   Но выступление Яккерта было встречено с возмущением, с негодованием,  с
яростью научными кругами Западной Европы и Америки.
   Яккерт принял на себя весь удар. Об Аникееве  тогда  никто  не  знал  в
Европе. О Жероме тоже. Ироничный скептик Жером прожил свою жизнь незаметно
и спокойно. Спорил он с безответными книгами, высказывался перед теми, кто
хотел его слушать. Все откладывал и откладывал бои в научных сферах, так и
не вышел на поле боя.
   И добродушный теоретик Фраскатти тоже не вышел на поле  боя.  Он  вывел
формулы зеркального мира,  но  не  доказал,  что  этот  мир  действительно
существует. Формулы были безупречны, но воспринимались как некая игра ума.
Игра необязательная и никого не задевающая, ни в теории, ни в практике.
   Яккерт же объявил, что никакая это  не  игра.  Антимир  существует,  он
рядом с нами, он в нас. Теоретики его прозевали, практики прохлопали. Надо
срочно переписывать учебники, надо срочно осваивать.
   Конечно, все были возмущены, чуть ли не весь ученый мир.
   Невольно  всплывает  историческая  аналогия.  Коперник  при  жизни   не
опубликовал свою теорию. Книгу он  увидел  на  смертном  одре.  Осторожные
ученики снабдили ее предисловием, где было сказано, что эта  теория  -  не
теория,  а  только  удобный  метод   расчета   движения   планет   (этакая
математическая игра), которые на самом-то деле вертятся вокруг Земли,  как
и сказано в Библии. С математической  игрой,  с  удобным  методом  расчета
церковь могла примириться. Но потом пришел Джордано Бруно и  начал  учить,
что Коперника  надо  принимать  всерьез,  что  Земля  не  пуп  мироздания,
излюбленный ветроград боженьки, что  таких  ветроградов  на  небе  -  пруд
пруди. Вот с этим церковь  никак  не  могла  примириться;  Джордано  Бруно
отправили на костер.
   И Бруно Яккерт (тоже Бруно! Такое совпадение!), объявивший,  что  время
ускоряется всерьез, принял на себя огонь полемики.
   Увы, в ученом мире было полным-полно консерваторов,  воображающих,  что
все великие истины открыты великими покойниками, а удел живых - разъяснять
эти открытия  молодежи.  Яккерт  раздражал  их,  потому  что  подрывал  их
авторитет носителей безупречного знания.
   Мало того, новые идеи, к сожалению, не всегда пристраиваются в  затылок
старым.  Как  правило,  что-то  принимают  от  прежнего,  но   чему-то   и
противоречат. Яккерт несколько  иначе  трактовал  строение  атомных  ядер,
физические поля, строение электронов и протонов. Его взгляды  приходили  в
столкновение со взглядами (не с фактами!)  физиков  середины  XX  века.  И
многие физики встали на дыбы,  отстаивая  свою  непогрешимость,  ту  точку
зрения, которую они проповедовали на лекциях и семинарах.
   Хуже того, Яккерт публично, в отличие от незаметного Жерома, разоблачал
своих коллег, обвиняя их не только в ошибках, но и в словоблудии,  в  том,
что они наполняют свои "труды" бесконечным самоповторением  и  повторением
чужих мнений, что из их  книг  нельзя  выжать  ни  единого  нового  факта.
Оскорблял коллег всенародно.
   И помимо всего, к студентам и читателям лохматый профессор обращался на
каком-то  простонародном  неряшливом   общепонятном   языке,   игнорировал
утонченную речь посвященных, эмпирическое называл опытным, эклектическое -
невыдержанным, разностильным. И даже невежливо заявлял,  что  мудрый  язык
специалистов  служит  для  того,  чтобы  невнятными  терминами  прикрывать
отсутствие мыслей.
   Друзья, пока у Яккерта были друзья, не раз говорили  ему,  что  он  зря
нападает на всех и все  подряд.  Надо  сосредоточиться  на  чем-то  одном:
продвигать науку о времени через обычные каналы, к профанам не обращаться,
доказывать, даже кривя душой, что темпорология не противоречит ни  единому
из прежних законов, ни одной строчке учебника. Какое там!  Яккерт  ломился
напролом, круша всех подряд, не считался ни с авторитетом, ни с влиянием.
   Его называли неуживчивым склочником и  выживали  отовсюду.  Он  побывал
профессором в Граце, в Цюрихе, в Гейдельберге, еще раз в Граце, в Линце  и
в Вене. И из города в город ползла за  ним  слава  скандалиста  и  чудака,
маньяка, носящегося с бредовой идеей.
   Самый главный довод противников: Яккерт не  мог  доказать  свои  выводы
опытом.
   Правда, и противники не могли опровергнуть его  построения  опытом,  но
это уж в расчет не принималось.
   Если говорить точнее, Яккерт мог бы  доказать,  но  опыты,  которые  он
предлагал, не признавались доказательными.
   Дело в том, что проблема измерения таких общих категорий, как  материя,
пространство, время, очень не проста во вселенских масштабах.
   Материю  измеряют  материей,  длину   одного   тела   длиной   другого.
Абсолютной,  нематериальной  линейки,  увы,  не   существует.   Знаменитый
парижский платиновый метр, эталон всех длин - только разновидность материи
- линейка из платины. И от тепла она удлиняется, укорачивается от холода.
   Не существует и абсолютных вневременных часов. Темп природных процессов
измеряют, сравнивая с темпом других процессов. В качестве  шкалы  выбирают
самые  равномерные:  раскручивание  стальной  пружины,  качание  маятника,
колебание кристалла, световую  волну.  Но  физики-то  знают,  что  в  иных
условиях, на других планетах, например, маятники  качаются  иначе  и  даже
свет распространяется иначе.
   Яккерт считал, что всюду свое время. "Нет,  -  отвечали  ему,  -  время
такое же, а процесс иной".
   Только  один  физический  процесс  считали  в  XX  веке  совершенно  не
зависимым от  внешнего  мира  -  радиоактивный  распад.  И  когда  удалось
установить, что быстрые мезоны распадаются медленнее, это и  было  сочтено
доказательством того, что при высоких скоростях время течет медленнее.
   От Яккерта требовали; докажите, что радиоактивный распад у  вас  где-то
пойдет быстрее.
   Яккерт не мог доказать. Отчасти потому,  что  он  был  теоретик,  а  не
экспериментатор. Его дело было - путь указать. Он указал в  конце  концов.
Но главное, он  был  погружен  в  яростную  полемику  со  всеми,  кто  ему
возражал.
   Он сражался, сражался, сражался... и  устал  от  сражений.  Годы  взяли
свое. А тут еще пришел удар с неожиданной стороны. Ведь Яккерт апеллировал
к студентам, к молодежи... И вдруг научная молодежь ополчилась на него.
   Как раз в те годы в Европе выступила когорта  философствующих  физиков,
задним числом их называли "стыдливыми спиритами". Да, они вроде бы изучали
физическим мир:  атомы,  ядра,  частицы  и  поля,  но  всячески  старались
подчеркнуть ненаглядность атомов, необъяснимость ядер,  условность  полей,
слабость  человеческого  ума,  неспособность  понять  и  представить  себе
микромир. Им все хотелось вытеснить из физики физику,  заменить  ее  игрой
уравнений в духе Фраскатти.
   Настроения эти были связаны с  историей  науки  в  XX  веке.  В  физике
основные открытия пришлись на первые десятилетия:  атомное  ядро,  кванты,
частицы, нейтрон, распад ядер - все было найдено до 1940 года. После этого
шли уточнения, а непонятное так и оставалось непонятным. Зато  мир  увидел
результат открытий - атомную  бомбу.  И  результат  этот  показался  таким
страшным, что обыватель усомнился в науке и разуме вообще. Это сомнение  в
разуме и отражалось в настроениях молодых физиков. И разумные  рассуждения
Яккерта они объявили устаревшим путем в науке.
   В душе они жаждали покоя,  мечтали  о  доатомной  старине,  размеренной
жизни до всех этих взрывов: термоядерных, демографических, информационных.
Но, как все сторонники старины, они не признавались  в  тяге  к  прошлому.
Наоборот, считали и называли себя "новой  волной",  поборниками  подлинной
истины. И они обвиняли Яккерта в том, что он устарел со своим  примитивным
атомизмом, его называли "призраком рационального прошлого".
   На беду Яккерта, "стыдливые спириты" были молоды, полны  сил,  речисты,
не менее остроумны,  чем  Яккерт,  и  гораздо  более  энергичны.  Главное,
молоды. Всякий непризнанный гений утешает себя тем, что  он  обращается  к
будущим поколениям. Но вот  будущее  поколение  объявляет  тебя  отжившим,
ненужным, старомодным чудаком.
   Яккерт не знал психологического правила: дети отрицают мудрость  отцов,
а внуки, отрицая мудрость своих отцов, смыкаются с дедами. Но внуки еще не
вступили в науку, а голос детей звучал  громко.  Яккерт  поверил,  что  он
отживший ненужный чудак.
   И покончил с собой в минуту душевной усталости: принял смертельную дозу
снотворного, не зная, что в соседней стране, всего за тысячу километров от
Вены, его идейные внуки уже приступили к доказательному опыту.



5. ОПЫТ (ЙОВАНОВИЧИ НИКОЛА И ЛАКШМИ)

   В этой главе три места действия. Главное; Базель - небольшой готический
городок на излучине реки, тесно заставленный старинными домами  с  крутыми
остроконечными крышами и коричневым  фахверком.  До  того  -  экзотическая
Калькутта, наводненная  людьми.  Пальмы  и  мусорные  кучи,  небоскребы  и
шалаши, дворцы и трупы голодных на асфальте,  яхты  и  изуродованные  дети
нищих, искалеченные, чтобы им подавали лучше. И кроме того - Ядран.  Ядран
-  это   Адриатика   по-сербски.   Удивительная   трехцветная   страна   -
сине-красно-серая. Синее - это сверкающее южное море, красное - черепичные
крыши, а серое - бесплодные камни продолговатых островов, каменные  хребты
гор, погрузившихся в море, словно стадо буйволов, истомленных зноем, серое
- это стены каменных домиков возле пыльно-серых тощих олив в саду.
   Страна нарядная,  великолепная  и  скудная.  Купанье  дивное  (если  не
наступишь на морского ежа), но хлеба своего нет. Рыба и маслины  -  вот  и
все  питание.  Местные  жители  пробавляются  "угостительством",  туристов
угощают великолепной природой. Гостиницы,  пансионаты,  морские  прогулки,
сувениры...
   Семья Йовановичей жила сувенирами.
   Из  раковин,  подобранных  на   пляже,   нежных,   белых,   розовых   и
перламутровых,  так  беспомощно  хрустящих  под   каблуками,   сооружались
коробочки, вазочки, пепельницы, пудреницы в форме цветка,  букета,  домика
или парусника с надутым гротом и развевающимся  вымпелом.  Два  динара  за
коробочку, шесть - за парусник.
   С раннего детства Никола стал ракушечным скульптором. У него был зоркий
глаз, тонкие пальцы и  бездна  воображения.  И  ему  нравилось  составлять
скульптурные композиции из полупрозрачных известковых блюдечек.
   Увы, спрос на корабли был не  так  уж  велик.  Ракушечный  флот  и  три
маслины у дома не могли прокормить  семью  Йовановичей.  17-летний  Никола
отправился на заработки в Швейцарию. В Базель!
   В ту пору Западная Европа  охотно  ввозила  чернорабочих.  Чистый  труд
оставляла  своим,  тяжелый  и  грязный  давала  приезжим.  Никола  работал
землекопом на  строительстве  тоннеля,  простудился  в  подземном  болоте;
устроился истопником, не сдюжил. Он был тощий, худо  кормленный  юноша,  с
узкими плечами  и  плохими  легкими.  Но  тут  ему  повезло.  В  котельной
университета оценили его тонкие пальцы, зоркий глаз и  интерес  к  починке
приборов. В конце концов Никола осел в лаборатории приборостроения.
   И здесь  он  нашел  себя.  Пригодились  и  глаз,  и  тонкие  пальцы,  и
воображение. Никола  составлял  невероятнейшие  конструкции  из  тончайших
проволочек, стеклянных трубочек, микроскопических емкостей, сопротивлений,
триггеров и триодов. Ему нравилось превосходить своих  учителей  и  самого
себя. Никто и не  поверил  бы,  что  этакая  воздушная  конструкция  будет
работать, параметры выдавать. Не пересчитать  всех  приборов,  которые  он
соорудил, главным образом, для измерений.
   Пожалуй, Николе повезло, что он  со  своим  талантом  поехал  именно  в
Швейцарию,  в  страну  малой  техники,  часовой,  приборной.  Впрочем,   и
Швейцарии повезло, что Никола приехал именно туда.
   Вообще-то  в  XX  веке  наука  стала  индустрией.   XX   век   гордился
синхрофазотронами, обширными, как цирковая арена, - этакими  стадионами  с
беговой дорожкой для с