бы иначе, если  б  оно
было.
   - Ну, оружие еще не все, - сказал я. - Ему противостоит кое-что другое.
Например, я знал одну девушку, которая стреляла в Париже в 42-м  году.  (Я
вдруг вспомнил эту девушку. Вся моя надежда сконцентрировалась на ней.)
   - Какая девушка?
   - Француженка. Она стреляла в кого-то из нацистских главарей.
   Крейцер неожиданно заинтересовался:
   - Весной? В апреле?
   - Да, кажется.
   - Она стреляла в Шмундта. В адъютанта Гитлера. Ее тут же  и  поймали...
Но какое это имеет значение?
   Он остро посмотрел на меня.
   - Никакого. Просто она мне вспомнилась...
   Мы вернулись тем же порядком в город, и я вышел  на  Риннлингенштрассе.
Сел на скамью в скверике у Таможни и вытянул уставшие ноги.
   Жужжала и роилась толпа вокруг.
   Почему жизнь сталкивает меня только с цейтбломами и крейцерами? Нет  ли
во мне самом чего-то предопределяющего в этом смысле? Так ли уж был одинок
Валантен и так ли бессильна та девушка?..
   Но мне надо было успокоиться и начать подходы к Другому. Атака  отбита.
Бледный устранен, а Крейцер отодвинут на три недели, в течение  которых  я
должен кончить все.
   Вообще я любил это время перед большой работой. Тихо шелестя, как сухой
песок, посыплются минуты, соединяясь там,  внизу,  в  часы  и  сутки.  Дни
светло замелькают вперемежку с черными ночами, и я погружусь последний раз
в чистый мир размышления.



9

   Я заснул под утро и увидел во сне батрака.
   Он приснился мне, и я сразу понял, чего мне не  хватало  при  возникших
обстоятельствах. Я должен был поговорить с ним.
   Во сне я настиг его где-то в Баварии. Но, может Ныть,  это  была  и  не
Бавария, а что-то другое. Мы оказались в большой  комнате,  стены  которой
были дымчатыми и колебались, как бы готовясь открыть мне что-то такое, что
скрывалось за ними.
   Я спросил:
   - Скажите, пожалуйста,  испытываете  ли  вы  какие-нибудь  трудности  в
жизни?
   Он был в той же брезентовой куртке, что и в лесу. Очевидно,  он  только
что кончил работу, усталость отражалась на его красном обветренном лице.
   Он тупо посмотрел на меня и сказал:
   - Простите. Что?
   Я объяснил:
   - Трудно  ли  вам  жить?  Встречаетесь  ли  вы  когда-нибудь  с  такими
проблемами, которые почти не поддаются решению? Решение  которых  само  по
себе проблематично?  С  тем,  что  заставляет  вас  напрягаться  до  самых
последних сил? Понимаете, что я имею в виду? Ведь это не так уж  сложно  -
выкопать, например, канаву. Или напоить коров. Здесь  вы  сталкиваетесь  с
принципиально выполнимыми вещами. Улавливаете мою мысль?.. Но  есть  ли  у
вас в жизни неразрешимое? Такое, над чем вы бьетесь  и  ничего  не  можете
сделать? Что превращает вашу жизнь в постоянную изнурительную борьбу.
   Он подумал и сказал:
   - Нет.
   Потом сразу поправился:
   - То есть да... Сейчас я вам скажу.
   Он напрягся. Его мозг напрягся. Сквозь  черепную  кость  я  видел,  как
засияли силовые поля, как пришли в движение  тысячи  связей,  как  искорки
проскакивали между электрическими потенциалами.
   Волнуясь, он зашагал из угла в  угол,  и  тут  я,  наконец,  сообразил,
отчего у него такая прыгающая походка. Он был на протезе.  И  этот  протез
скрипел.
   Потом он подошел ко мне вплотную.  Эту  его  манеру  я  заметил  еще  в
прошлый раз. Когда ему хотелось сказать что-нибудь важное, он  подходил  к
собеседнику как можно ближе и чуть ли не нажимал животом.
   - Видите ли, у меня дети.
   - Что?
   - Дети, - повторил он. - Мы все хотим, чтобы наши дети жили лучше...  У
меня четверо. Вилли самый младший, и у него слабые легкие.
   - Да, - согласился я, несколько отступая. - Но трудности?  Неразрешимые
проблемы - вот о чем бы я хотел знать.
   Батрак опять шагнул ко мне. Он вытаращил  глаза,  огляделся  и  хриплым
шепотом, как бы сообщая величайшую тайну, поведал:
   - Ему бы нужно лучше питаться.
   И тотчас батрак исчез.
   Дымчатые стены комнаты заколебались, раздвинулись, и оказалось,  что  я
нахожусь не то во дворце, не то в храме.  А  вместо  батрака  передо  мной
появился сам великий Иоганн Себастьян Бах.  В  зеленом  камзоле,  в  белом
пудреном парике и с дирижерской палочкой.
   Он строго глянул на меня  из-под  больших  очков,  постучал  о  пюпитр.
Поднял руки.
   И возникли первые звуки органа.
   И запел хор:
   "Ему бы нужно лучше пита-а-аться. Ему бы нужно лучше питаться-а-а!"
   Бах исчез.
   Рембрандт из-за мольберта, кивая, соглашался. (Подол его  серой  рубахи
был весь измазан красками.)
   - Да, у него слабые легкие.
   Пастер оторвался от микроскопа, разогнулся и потер усталую поясницу.
   - Конечно, мы хотим, чтобы наши дети жили лучше, чем мы...
   В этом месте я проснулся и спросил себя, не взять  ли  этого  к  нам  с
Валантеном. Пусть в будущем мы трое станем там в бессмертии: Валантен, я и
этот батрак.
   Я бы взял его.



10

   Вечер.
   Я глубоко доволен собой.
   Я люблю себя. Мне хочется разговаривать с собой, как с  другом.  Как  с
братом.
   - Здравствуй, Георг Кленк.
   - Здравствуй.
   - Ты кончил свою работу?
   - Да, кончил.
   - Ты устал?
   - Немножко.
   - Тебе пришлось как следует потрудиться?
   - Не так уж и много. Всего лишь тридцать лет - вот уже  и  окончен  мой
труд. Я начал примерно с тринадцати...
   Я доволен собой. Три дня назад я завершил все расчеты и собрал  аппарат
по новой схеме.
   Аппарат работает.
   Все!
   Свершилось.
   Я доволен собой. Я умный. Я красивый.  У  меня  выразительные  глаза  и
сильный лоб. В определенных ракурсах мое лицо бывает удивительно  красивым
-  женщины  говорили  мне  об  этом.  В  Италии  девушка,  которой  я   на
флорентийском вокзале  помог  попасть  в  поезд  вместе  с  семьей,  вдруг
всмотрелась в меня и сказала: "Какое у тебя  прекрасное  лицо!  Хочешь,  я
останусь  с  тобой  на  всю  жизнь?"  Я  высокого  роста,   светловолосый,
широкоплечий, с голубыми глазами.  Во  Франции  молодая  актриса,  в  доме
которой мы стояли месяц, сказала, что, если я разрешу, она пойдет со мной,
куда бы судьба не повела меня... Но что я мог ответить? Я ведь был солдат,
и мы все должны были быть убиты.
   У меня крепкие длинные пальцы,  отличный  слух,  музыкальная  память  и
воображение. Я мог бы  стать  пианистом.  Я  неплохо  рисую  -  я  мог  бы
сделаться художником. Я люблю и ценю искусство - я мог  бы  быть  критиком
живописи. Мне кажется, я  мог  бы  стать  и  писателем,  потому  что  меня
занимает подмечать у людей мельчайшие  душевные  движения  и  находить  их
большие причины.
   Я мог бы стать многим и многим, но не стал ничем.
   И все равно я горд сегодня.
   Я  прожил  жизнь  в  фашистской  стране.  Мне  было  тринадцать,  когда
загорелся рейхстаг. Я жил в эпоху полного господства негодяев.  И  тем  не
менее я мыслил. Я начал свой труд и окончил его.
   Я беден, у меня нет друзей и общества, я подвергаюсь презрению сытых  и
благополучных. Вышло так, что у меня нет любимой женщины,  семьи  и  дома.
Один, один, чужой в этом мире, я прошел свою жизнь.
   Но ведь и невозможно было иначе. Ведь верно, что невозможно?..
   ("А девушка?" - сказал мне внутренний голос.)
   Мне не хватало многих человеческих  начал,  но  многое  я  и  возместил
мыслью. У меня великолепная библиотека - воображенная. У  меня  прекрасные
картины. Я мог входить в них и  возвращаться.  Я  посещал  другие  века  и
страны, у меня были там удивительные встречи и поступки.
   В какой мере все это реально? В какой мере реальна мысль.
   Сейчас я вспоминаю, что же действительно было в моей жизни...  Детство,
улыбка матери и ее ласковая рука... Солнце над полями пшеницы  у  Рейна...
Мое смущение и горящие изнутри щеки, когда я  первый  раз  разговаривал  с
Гревенратом в университете... Казарма... Зной  и  пыль  полевых  учений...
Окопы, выстрелы, выстрелы... Русские снега, задернутые дымкой горы Италии,
и снова  красноватый  блеск,  лопающийся  звук  минного  разрыва  и  запах
порохового газа...
   Все это было. Но ведь был и мой непрерывный  труд,  созданный  в  муках
математический аппарат моей теории. Были и есть три тома моих сочинений.
   Что за нужда, что я не записал их, что они никому не известны?  Что  за
важность?.. Ведь они мыслятся, они  уже  созданы,  существуют.  Я  мог  бы
начать записывать их с ума хоть сейчас.
   И есть, наконец, сделанные мною пятна. Черное...
   Итак, вот он - я.
   Человек по имени Георг Кленк.
   Тот, который сидит  сейчас  в  пустой  комнате.  У  которого  в  голове
огромное дерево его теории и ни одного клочка живых реальных записей. Тот,
у которого в тайнике аппарат, делающий пятна и уничтожающий их.
   Эй вы! Вы слышите крик Человека?..
   Крейцеры, геринги, круппы - те,  кто  ездит  в  автомобилях,  живет  во
дворцах и виллах, кто на самолетах перемещается из одной страны в  другую,
владеет банками и гонит людей  в  окопы  и  концлагеря!  Вам  кажется,  вы
главные в мире, а все остальное ничтожно. Так нет!
   Вот я, Георг Кленк, из  глубины  своего  одиночества  завтра  явлю  вам
черное и заставлю вас дрогнуть.
   Я заст...
   А впрочем, уж так ли мне это нужно?
   Разве я трудился затем, чтобы произвести на них впечатление? Хоть  даже
ужасное?
   Я вдруг почувствовал себя опустошенным. Вот он и прошел, лучший вечер в
моей жизни.
   Долго-долго я сидел на постели, нахмурив брови и ссутулившись.
   Потом я встряхнулся. Послезавтра  будет  открыта  галерея.  Я  пойду  к
Валантену. Он тоже был одинок, как я,  но  его  прекрасное,  светлое  лицо
выражает надежду.
   Последний вопрос я ему задам: почему он надеется?
   Я войду в картину, в средневековый Париж, и мы будем говорить.



11

   Валантен продан. Вот на что, оказывается, намекал Бледный.
   Ну и все!
   Я пришел в галерею Пфюля, и пятый зал был закрыт. Сердце у  меня  сразу
заныло, я вернулся к швейцару. Так оно  и  было.  Сверкающий  американский
автомобиль недаром стоял у особняка. Какой-то миллионер, может  быть,  тот
самый "шеф", которому должен был докладывать Цейтблом,  купил  у  молодого
Пфюля  пять  подлинников.  Он  взял  "Наивность   девственницы"   Босколи,
"Деревья" Ван Гога, "Портрет мужчины" Ткадлика, "Август" Макса Швабинского
и "Музыку" Валантена. Теперь галерея обезглавлена. Ее почти что и  нет.  А
между тем это была единственная галерея в нашем городе.
   Я вышел из особняка и прислонился к стене.
   Скоты! Уроды!
   Если б эти богатые могли, они,  наверное,  скупили  бы  и  симфонии,  и
книги, и песни. Странно, что до сих пор  не  издано  закона,  чтоб  лучшие
романы  публиковались  в  единственном   экземпляре,   чтоб   никому,   за
исключением имущих, не дозволялось слушать Перголези и Моцарта.
   Разве человек - если он действительно Человек - станет изымать  картину
из музея, где ее могут смотреть все, и помещать в частное собрание,  чтобы
только одному наслаждаться ею?
   И даже "наслаждаться" ли? Сомнительно. Только ласкать  свое  тщеславие.
Какова теперь судьба  Валантена?  Он  будет  висеть  где-нибудь  в  пустом
флигеле строго охраняемого дворца. Лакеи равнодушно станут стирать с  него
пыль, и только раз в год хозяин, зайдя  после  обеда  с  сигарой  в  зубах
рассеяться среди своих сокровищ, скользнет по нему случайным взглядом. Раз
в году одна из тех девчонок  в  штанах,  что  каждый  год  наезжают  из-за
океана, небрежно кивнет очередному приятелю: "Какой-то француз из древних.
Отец привез из Германии еще после войны... Кажется,  Валантен  или  как-то
так". Ведь уже модно не знать великих художников прошлого.  Среди  идиотов
гордятся тем, что не читали Бальзака...
   О господи! Кажется, я начинаю ненавидеть людей. Неужели таков будет мой
конец?
   Я пошел домой.
   Вот и вся моя жизнь. Так она и кончается. Memento quia pulvis es et  in
pulverem reverteris. Помни, что прах ты и в прах обратишься.
   Завтра я уничтожу аппарат, соберу и выкину свои вещи.
   И все.
   Прощай же, Георг Кленк. Прощай...
   И в то же время я знал, что уже не хочу умирать.  Был  испробован  вкус
борьбы, побежден Бледный, что-то новое вошло в  мою  жизнь,  и  прекрасный
гений Надежды как бы издалека взмахнул крылом.



12

   Было пять утра, когда я вышел из дому, сунув аппарат под пиджак. Мне не
хотелось уничтожать его в своей комнате. Что-то неприятное таилось в мысля
о том, что, когда меня уже не будет  на  свете,  фрау  Зедельмайер  станет
подметать обломки моего творения, соберет их в ведро,  выкинет  в  помойку
тут же во дворе, и все то, что было прекрасным и  сильным  в  моей  жизни,
смешает с грязной прозой своего квартирного быта.
   Я решил, что выйду за город и где-нибудь в уединенном месте за Верфелем
разобью аппарат камнем.
   Кроме того, у меня было желание последний раз пройтись по нашему городу
и посмотреть на дома. Дома-то, в сущности, все время были  доброжелательны
ко мне - тут уж я ничего не мог сказать. Я знал их, они знали  меня.  Наше
знакомство началось с тех пор, когда я был  еще  совсем  маленьким,  -  я,
собственно, вырастал у них на глазах. Всякий раз, если я уставал  или  мне
было плохо, я выходил бродить по улицам, смотреть в лица домов. И они  мне
помогали.
   Я  пошел  по  Гроссенштрассе,  повернул   в   переулок   и   вышел   на
Бремерштрассе. Старые каштаны стояли в цвету, на  газоне  под  ними  редко
лежали зеленые листья. Какой-нибудь маленький  новый  Георг  Кленк  станет
поднимать их,  с  наслаждением  ощущать  их  липкость  и  шершавость...  А
впрочем, нет. Не будет уже нового  Георга  Кленка.  Люди  не  повторяются.
Может быть, это и к лучшему. Современный мир не  для  таких.  Он  меня  не
принял, я не принял его. Я прошел стороной. Не нужно, чтобы я  повторялся.
Горе тому, в ком я повторюсь хоть частицей.
   На улицах было пусто и первозданно. Белое  утреннее  небо  светило  все
разом. Теней не было в городе. Как отчеканенные, промытые ночным дождиком,
спали окна, наличники, стены, балконы, двери.
   Странные мысли приходили в голову. Уж так ли я  одинок?  Десятилетиями,
даже столетиями в  этих  зданиях  жили  семьи.  Резвились  дети,  мать  за
стиркой, у плиты, отец-ремесленник внизу в мастерской,  старик  дедушка  с
длинной трубкой у стены  на  солнышке.  Медленный  ток  поколений,  каждое
что-то добавляло в мир, достраивало в нем.
   Уж так ли я одинок? Не есть ли эти строители - мои  союзники?  В  конце
концов, если дома за меня, то вряд  ли  те,  кто  веками  создавал  в  них
атмосферу обжитости, против.
   Да, я прожил жизнь в глухом загоне. Так  получилось  в  годы  войны.  А
после все окружающие утверждали,  что  люди  живут  лишь  для  денег,  для
карьеры. Власть имущие в нашей стране кричат очень громко и заглушают.
   И я  поверил.  Но  планета  перекрещена  напряженными  линиями  борьбы,
манифестациями, стачками, люди требуют равенства, нации  освобождаются  от
иностранного  гнета.   Советский   Союз   предлагает   государствам   план
разоружения. И мир идет вперед.
   Что же мне делать? Я знаю: смыть все черные пятна, которые созданы моим
аппаратом, и разбить аппарат.
   Я спустился к Рейну  напротив  замка  Карлштейн.  Стрекозы  вились  над
прибрежными  лугами,  жаворонок  взлетел  в   высоту.   Этот   месяц   был
преодолением. Я чувствовал, что разорван круг.
   Я намочил лицо водой и пошел дальше.
   Слова Френсиса Бэкона пришли мне на память. Я шагал и повторял их. Ярко
светило солнце, бесконечен, как  в  детстве,  открылся  синий  свод  неба.
"Теперь, когда повсюду так много тяжелого, пришло самое время  говорить  о
Надежде".