сякое такое...  И  вот  это  пятно.
Зачем оно?
   - Не знаю, - сказал я и посмотрел на него в упор.
   Глаза у него были  светлые,  голубые  и  выделялись  на  красном  лице.
Некоторое время он выдерживал мой взгляд, потом отвел глаза в сторону.
   Опять мы молчали, и это молчание становилось тягостным.
   - Ну ладно, - сказал я. - Давайте закидаем его, что ли?
   - Давайте.
   Вдвоем мы быстро закидали  пятно,  потом  я  спросил,  куда  ему  идти.
Оказалось, что из леса нам вместе.
   Мы пошли тропинкой. У него была неровная  походка  -  он  как  бы  чуть
подпрыгивал через шаг. В  одном  месте  он  свернул  в  сторону  и  тотчас
возвратился  на  тропинку  с  перекинутыми  через  плечо  двумя   большими
вязанками прутьев.
   - Я работаю у Буцбаха, - сказал он, и  снова  это  прозвучало  каким-то
извинением. Как будто он пояснял, что взял хворост  не  для  себя,  а  для
Буцбаха.
   Несколько минут мы шагали молча, потом он заговорил:
   - Нехорошо это. Я весь день о нем думаю.  -  Вдруг  он  остановился.  -
Лучше, пожалуй, уехать отсюда. Как вы думаете?
   Он бросил прутья на землю.
   - Уехать?
   - Уехать. Потому что кто его знает, что  оно  такое.  Раньше  этого  не
было. Я никогда не видел.
   Здесь, на выходе из леса, поднялся ветер. Мне  стало  холодно,  и  ему,
наверное, тоже.
   Уже совсем стемнело.
   - Уеду. Да! И вам тоже советую. - Он поднял руку и вытер  нос.  -  Нет,
точно. Добром это не кончится. Сейчас заберу жену, ребят  и  поеду.  -  Он
говорил с неожиданной горячностью.
   - Но послушайте, - сказал я, - к чему такая спешка? Пока ведь  это  вам
ничем не грозит.
   Но он не дал мне договорить.
   - Нет-нет. - Он взял хворост на спину. - Вы видите, что это  за  штука.
Висит себе ни  на  чем.  К  хорошему  это  не  приведет,  я  знаю.  Всегда
начинается с маленького, а потом... У меня же дети. Просто поеду  сегодня.
Прощайте. - Он кивнул мне и зашагал прочь,  но  затем  вдруг  остановился,
повернулся и своей прыгающей походкой подошел ко мне.
   Он положил мне руку на плечо, и тут я заметил, что на левой у  него  не
хватало двух  пальцев,  безымянного  и  мизинца.  Он  придвинулся  ко  мне
вплотную.
   - Послушайте.
   - Что?
   - Уезжайте, - сказал он тоскливым шепотом. - Уезжайте скорее.
   - Но куда? - спросил я. (На миг я даже сам  испугался  своего  пятна  и
внутренне отделился от него.) - Куда?
   - Куда? - Он задумался. - Куда-нибудь...  Да,  именно  куда-нибудь,  но
только подальше. Чтобы оно не так скоро дошло. Я вам советую. Прощайте.
   Он зашагал вдоль леса и быстро исчез в темноте.
   Оставшись один, я некоторое время смотрел ему вслед, потом  вздохнул  и
огляделся.
   - Проклятье!
   Здесь действительно было от чего затосковать.
   Черное поле лежало передо мной.  Смутно  виднелась  труба  разрушенного
дома. Рядом было пусто и темно, но справа вполнеба  сиял  багровый  отсвет
заводов "Акс", затмевая звезды, а слева, со стороны  военного  стрельбища,
где испытывали реактивные двигатели, горизонт вспыхивал синевато-белым,  и
оттуда доносился грохот, будто гиганты ковали на  наковальне.  Современная
цивилизация! Огромный  темный  пустырь  под  пологом  ночи  был  похож  на
марсианский пейзаж либо на адскую лабораторию, на полигон,  где  готовится
гибель для всего человечества. А ведь  это  та  самая  местность,  которая
только тридцать лет назад  так  напоминала  идиллические  пейзажи  доброго
старика Альтдорфера...
   Я уже сильно устал, а мне предстояло пройти пять километров по грязи  в
темноте. И при этом нужно было торопиться, чтобы успеть на трамвай.
   Пустившись в дорогу, я брел около полутора часов, ни о чем не  думая  и
придерживая рукой ворот плаща, чтобы не очень задувало в грудь. Потом меня
вдруг стукнуло: а  ведь  этот  человек,  этот  мужчина,  был  первый,  кто
познакомился с моим  открытием.  И  что  же?  Какие  чувства  это  у  него
вызвало?.. Только страх. На первый взгляд это может  показаться  диким.  А
если вдуматься?
   Чего он, этот батрак, может ожидать от успехов физики  -  только  новых
ужасов и новых предательств. Конечно, он испугался черного пятна и  хочет,
чтоб его дети были подальше от него.
   Я остановился, закрыл глаза, и  на  миг  мне  представилось,  как  этот
бедняга возвращается сейчас в полусарай, служащий ему жилищем,  освещенный
единственной тусклой лампочкой без колпака. В  сарае  холодно  и  неуютно,
дует из щелей, жена и дети лежат на общей постели. Он возвращается и будит
их. Жена и белоголовые ребятишки молча смотрят на него и покорно  начинают
собираться. В таких трудовых семьях,  которым  приходится  бродяжничать  в
поисках работы, все делается без лишних расспросов и  разговоров.  Там  не
капризничают и не обсуждают. Ведь это  мне  мужчина  показался  забитым  и
нерешительным, а для детей он отец, самый сильный, самый умный  на  земле.
Семья укладывает кастрюли, одежду, а потом батрак пойдет  и  постучится  в
дом этого самого Буцбаха.
   И все это из-за меня...
   Кошмарная была ночь. Я брел и брел, шатаясь от  усталости,  и,  конечно
же, опоздал на трамвай.
   Возле трамвайного круга, в темноте, мне на миг показалось, будто я вижу
у будки, где  отдыхают  кондукторы  и  вожатые,  ту  резиновую  фигурку  в
полупальто, что обогнала меня  на  пути  в  Петервальде.  Сердце  пронзило
страхом: вдруг кто-нибудь выследил меня и пятно? Я быстро подошел к будке,
но за ней никого не было.
   Начался дождь. Темнота настороженно и тихо шептала вокруг.
   Никого не было, и в то же время что-то подсказывало мне, что я не  один
в окрестности.
   Я постоял около будки минут пять, потом успокоился и пошагал дальше.
   Окраина города, уже совсем пустая, дышала холодом,  но  в  центре  было
светло, оживленно и даже как-то теплее. От голода у меня кружилась голова,
я прислонился к прилавку цветочного киоска через дорогу  от  ресторана,  и
тут меня снова взяло отчаяние. Пятно не помогло. Этот второй  приступ  был
еще сильнее первого.
   И что я такое здесь, в этом городе? Зачем я живу? Как я живу?
   Я просто физически чувствовал, как волны отчаяния перекатываются у меня
в черепной коробке по мозгу. Я громко  застонал  и  испугался.  Неужели  я
схожу с ума? Все, что  было  сегодня,  вертелось  у  меня  перед  глазами:
Крейцер, дочь декана, мое пятно,  виноватый  бездонный  взгляд  маленького
резинового мужчины, красное лицо батрака...
   Потом я взял себя в руки. Помотал головой и сжал зубы.
   Нет, я должен держаться. Ведь еще не кончен мой труд.
   Я должен сохранить способность мозга к работе. Есть  все-таки  надежда,
что мне удастся закончить вторую часть с пятном.
   Необходимо бороться. Надо думать о хорошем. В конце концов, я не  один.
Есть же еще Валантен, мой друг. Ему тоже бывало так трудно.
   Я сказал себе, что завтра увижу Валантена. Пойду в галерею и  встречусь
с ним.



2

   Утро.
   Лежу грудью на подоконнике и смотрю вниз, в колодец двора. Ночь  прошла
ужасно, я не заснул ни на мгновение, дважды  пытался  браться  за  расчет,
полученный у Крейцера, но, конечно, ничего не выходило.
   Мне обязательно надо увидеть Валантена. Но к нему  можно  будет  пройти
только в одиннадцать. А сейчас всего девять.
   Я лежу грудью на подоконнике и смотрю вниз.
   Во дворе на асфальте в поле моего зрения вплывает серая шляпа. Это фрау
Зедельмайер вышла подышать свежим воздухом  и  заодно  поболтать  с  женой
дворника. Так и есть. Вторая шляпа выплывает из дверей в полуподвал.
   О чем они будут говорить?..
   Хозяйка давно хочет, чтобы я  освободил  комнату.  Она  ненавидит  меня
затаенной  молчаливой  ненавистью,  которая  иногда  все-таки  прорывается
наружу и удивляет меня своей силой и стойкостью. При этом я не могу понять
причин ее злобы. Комната занимается мною почти пятнадцать лет, ни разу  за
этот срок не была просрочена плата, ни разу фрау Зедельмайер не слышала от
меня невежливого слова. Может быть, ей не  нравится  моя  бедность?  Может
быть, она невзлюбила меня за то, что я  прежде  подавал  большие  надежды,
должен был стать великим ученым и не  стал?  А  возможно,  что  ее  просто
раздражает моя замкнутость.
   Так или иначе, она хочет теперь избавиться от меня. Я  ей  надоел.  Она
меня не  понимает  и  оттого  ненавидит.  Она  ищет  случая  придраться  к
чему-нибудь, устроить ссору и потребовать, чтобы я съехал.
   Но я-то как раз не могу съехать сейчас. Это была бы  катастрофа.  Я  не
могу оставить сейчас эту комнату - у меня есть важнейшие причины.
   Я поспешно убираюсь с подоконника. Впрочем, уже половина одиннадцатого.
Можно идти к Валантену.
   День опять серый. Но чуть светлее  вчерашнего.  Во  дворе  по  асфальту
из-под груды снега черным  ремешком  бежит  вода.  Тепло.  В  скверике  на
Ринлингенштрассе жидкая земля на аллейках вся истискана детскими  следами.
Прошлогодняя бурая трава на газонах обнажилась.
   У Таможенной башни я вступаю на Бургштрассе, иду  до  Городских  ворот,
поворачиваю налево. Я тороплюсь  к  Валантену.  Мне  надо  скорее  увидеть
своего друга, француза, который только один и может придать мне бодрости.
   В старой части города прохожих мало, но улицы вовсе не безлюдны. Тем не
менее я иду и не вижу ни одного лица. Это зависит от  особенного  взгляда,
которому я выучился в результате долгой тренировки. Я умею не видеть.
   Я выработал такой взгляд оттого, что не люблю смотреть в лицо людям  и,
что еще важнее, не хочу встречаться со старыми знакомыми из  университета.
Все мои бывшие сокурсники теперь на больших должностях, некоторые  даже  в
правительстве. У них автомобили и виллы, они уверены в  себе,  удачливы  и
остроумны. А я  от  длительного  одиночества  ненаходчив,  подолгу  думаю,
прежде чем ответить на самый простой вопрос (да, впрочем,  никакой  вопрос
не кажется мне простым), и заполняю паузы в  разговоре  вымученной  глупой
улыбкой.
   Поэтому, пускаясь в дорогу, я  избираю  себе  на  каждый  отрезок  пути
какой-нибудь ориентир: фонарный столб, угол дома, дерево. И смотрю  строго
на него, не замечая ничего по сторонам. Сначала трудно было  не  замечать,
но потом я привык. Теперь я действительно никого не вижу  на  улицах.  Для
меня город только здания, камень. В самом людном месте я  прохожу,  как  в
пустоте, в пустыне.
   По-моему, это устраивает обе стороны. Людям ведь тоже не  хочется  быть
как-то связанными с неудачливостью и нищетой, обычно подозревают, что  это
немножко заразно. Когда бывшие знакомые видят меня в дешевом,  обтрепанном
костюме, исхудавшего, с неподвижным взглядом,  они  покачивают  головой  и
говорят себе не без тайного самодовольства: "А мы-то думали, что он далеко
пойдет". Они как бы жалеют, что  этого  не  получилось,  грустят,  но  эта
грусть их ласкает.
   Но я-то действительно далеко пошел. Только не туда, куда они думали...
   Вот наконец особняк Пфюлей. Здесь Валантен.
   Тяжело отплывает огромная дверь, ей, пожалуй, лет двести. Матово  сияют
мраморные плиты пола. Вестибюль.
   - Добрый день, герр Бюкинг.
   - Добрый день, герр Кленк.
   Однорукий швейцар-инвалид приподнимается на своем  стуле,  прикладывает
пальцы к фуражке.
   - Могу я пройти?
   - Пожалуйста, герр Кленк.
   Один зал, другой, третий... Я тихонько толкаю приоткрытую дверь.
   Вот он, Валантен. Его "Автопортрет".
   Он сидит у  грубо  сколоченного  стола.  В  руках  его  черная  гитара.
Итальянская лакированная гитара, которую он привез из Рима.
   Долго-долго мы смотрим друг на друга.
   Какое у него прекрасное лицо! Наверное,  Паскаль  был  похож  на  него.
Паскаль - математик, философ, поэт. Хотя это и  естественно,  поскольку  у
Валантена типично французская внешность: чуть заостренные  скулы,  большие
черные глаза, узкий подбородок, который сейчас украшает бородка.
   Как много в его взгляде! И разум, и тревога, и вопрос...
   Он знает все: в его  глазах  и  резня  Варфоломеевой  ночи,  и  вспышка
дульного пламени под Верденом, и многое другое.  Но  в  его  взгляде  есть
нечто такое светлое, что слезы выступают у меня на глазах, когда  я  думаю
об этом. Он верит.
   Он!.. А я?..
   Мне стыдно было б жаловаться на судьбу. Они посещали меня так  часто  -
гении Разума, Воображения, Любви, Настойчивости и даже Ненависти,  которая
также побуждает к упорному труду. Но никогда в своей жизни я не  знал  еще
одного. Поэтому все, сделанное мною, сразу теряет  цену  и  рассыпается  в
прах.
   Надежды - вот чего у меня нет.
   А у Валантена есть. Я не понимаю, откуда он берет ее. Но я  должен  это
узнать.
   Уже давно, с нашей первой встречи в сороковом году, когда  я  пришел  в
столицу поверженной Франции вместе  с  армией  завоевателей,  один  только
Валантен и убеждает меня в необходимости жить. Ему известно обо мне все: и
мои муки на парижских мостовых, где я бродил в ненавистной зеленой  форме,
и робкие радости по возвращении в университет, и бессонные ночи работы над
моим открытием...
   Он тихонько перебирает струны. Я остановился, прислонился к стене. Друг
мой. Брат! Долго-долго мы глядим друг другу в  глаза,  потом  я  тихонечко
отступаю и прикрываю за собой дверь.
   Опять пришло то, что всегда бывает при моих встречах с  Валантеном.  Он
помог мне. Каким-то странным ходом интуиции я увидел,  как  нужно  сделать
расчет Крейцера. Причем сделать его действительно методом Монте-Карло.
   Я рассчитаю все за два дня, получу деньги и возьмусь за вторую часть  с
пятнами. Мне ведь так мало осталось сделать!
   Я вышел на улицу, прошагал вдоль ограды особняка, повернул на пустынную
Рыночную. И вдруг с размаху остановился, как бы натолкнувшись на столб.
   Кто-то смотрел на меня сзади. Я ощутил.
   Очень четко!
   Я обернулся и успел увидеть взгляд. Только взгляд. Тот, что  бросил  на
меня маленький хилый мужчина в полупальто вчера  возле  леса.  Испуганный,
виноватый и притом жадный, какой-то испытывающий.
   Самого мужчины не было. Но ощущение взгляда еще оставалось.
   Сердце у меня стучало порывами - неужели кто-то знает про пятно в лесу:
батрак не шел в счет - и знает, что пятно сделал я?
   Весь похолодев, я пошел домой, говоря себе, что нужно успокоиться,  что
все равно я обязан сейчас же сесть за расчет Крейцера.



3

   Конец ночи.
   Отдыхаю.
   За окном начинает светать.
   Лежу на постели и смотрю на картины.
   У меня в комнате неплохая коллекция. Маленькая, естественно, но  такого
выбора, что могли бы позавидовать собиратели из самых богатых.
   Помогла война, конечно. Помогло то, что мы, немцы, владели чуть  ли  не
всей Европой. Что мы врывались с оружием в  чужие  города,  могли  входить
куда угодно и делать что угодно.
   Моя коллекция отражает  историю  успехов  и  побед  великой  германской
армии. И историю ее поражений тоже. Когда я рассматриваю ряд картин  слева
направо, я одновременно двигаюсь по этапам войны. Я брал свои картины там,
куда приходили немецкие вооруженные силы.
   На левой стороне, если повернуться лицом к  окну,  висят  две  вещи  из
Польши. Это не польские мастера. Просто я взял картины в польских  музеях.
"Святое  семейство"  Яна  ван  Гемессена  и  "Зимний  пейзаж"   Сафтлевена
Младшего.
   То был 1939 год... Армии фон Рундштедта и  фон  Бока  с  юга  и  севера
устремляются  на  Польшу,  и  через  три  недели   государство   перестает
существовать. Кавалерийские  атаки  против  танков  вызывают  лишь  бравое
гоготанье у наших мужественных  гренадеров.  Лицо  немецкого  солдата  той
поры, загорелое, но это еще даже не военный загар, а просто  лагерный:  мы
ведь  пошли  на  войну  из  летних  лагерей.  Сытое,  спокойное.  На   нем
уверенность, достоинство и выражение благодарности начальству, которое так
ловко обтяпало всю эту историю.
   Что касается самих поляков, то они, видимо,  нам  еще  спасибо  скажут,
если мы наведем у них  порядок,  верно,  Михель?  Сначала,  правда,  нужно
отомстить им за  "бромбергское  воскресенье"  и  вообще  за  то,  что  они
"собирались" напасть на Германию. Но после-то будет чудесно. Одним словом,
фюрер знает, что делает. Посмотри-ка  на  его  портрет.  Как  он  устремил
взгляд в пространство: видит там сияющие вершины социал-нацизма.
   Все будет правильно. "Слово фюрера для нас закон. Мы принадлежим  тебе,
вождь. Повелевай!"
   В той первой войне я тоже участвовал. Меня взяли в армию ранней  весной
39-го  года,  в  марте.  Прямо  из  университета,  хотя  за  меня  просили
профессора Гревенрат и Зеебом, и дошло даже до того, что через Отто  Гана,
первого физика Германии, было представлено специальное письмо в  имперскую
канцелярию. Ответ последовал в отрицательном смысле. Но, несмотря на  это,
тогда, в 39-м году, мы все же надеялись, что еще будем вместе  работать  в
лаборатории. Никто не думал, что я уйду на целых шесть лет, что минут годы
и Гревенрат погибнет в концлагере, что Зеебома (в его пятьдесят пять  лет)
возьмут на фронт и в 44-м бросят во время отступления с оторванными ногами
в канаве у деревни под Псковом. Никто не думал, что нажат курок, что пущен
в ход механизм. Что  скоро  немецкие  самокатчики  поведут  велосипеды  по
горным дорогам Норвегии. Что сухая африканская пустыня огласится  натужным
ревом   моторов.   Что   торпедированный   английский   авианосец    будет
переворачиваться вверх  дном  ночью  в  Средиземном  море,  и  люди-мураши
посыплются в воду с гигантской, ставшей торчком  палубы.  Что  на  Кавказе
егеря фельдмаршала Листа поднимутся на Эльбрус и  на  заснеженной  вершине
воткнут немецкий военный  флаг.  Что  под  фугасными  бомбами  американцев
рухнет  гордость  западной  культуры,  монастырь  Монте-Коссино.  Что  под
аккомпанемент собачьего лая эсэсовцы, размахивая дубинами,  погонят  толпы
нагих женщин в газовые камеры. Что в жуткий мороз десятки  тысяч  немецких
солдат, пожелтевшие от голода,  обвязав  полотенцами  уши,  оглушенные,  с
безразличными, потухшими глазами, пойдут в Сталинграде сдаваться  в  плен.
Что фашистами будет стерта с лица земли Варшава. Что американскими бомбами
будет в одну ночь сметен Дрезден. Что семилетнего  еврейского  мальчика  с
испуганными глазами, еще ничего не знающего  о  мире,  взрослые  плечистые
эсэсовцы под прицелами автоматов поведут к общей  могиле.  Что  в  лагерях
смерти  под  полосатой  курткой  миллионы  сердец  разных  национальностей
остановятся, замрут и перестанут биться.  Что  советские  танки,  пахнущие
смазкой, победно промчатся по улицам Франкфурта. Что на высоте пять  тысяч
метров ночью американские и английские самолеты будут пересекать  немецкую
границу и "арийская раса" забьется в подвалы. Что письма будут приходить в
города, которых нет.
   Хотя "никто о войне не думал" -  это  неправда.  Мы  в  лаборатории  не
думали тогда. А многие думали об  этом  и  планировали  это.  Но  не  все,
конечно.  Несколько  тысяч  людей  -  государственный  аппарат  и  магнаты
Германии - люди с лицами заведомых подлецов  и  карьеристов,  как  у  Отто
Амброса, Геринга или доктора Лея, и люди с физиономиями  благопристойными,
даже приятными на вид, как  у  Глобке  или  Функа,  именно  планировали  и
немецкие велосипеды в Норвегии, и тонущий авианосец, и эсэсовцев, которые,
спустив с поводка злобных овчарок, погонят раздетых женщин в костры.  Лишь
свой собственный конец на виселице они не планировали. И верно, потому что
только единицы из тысяч были повешены, а  остальные  здравствуют,  отлично
чувствуют себя,  окружены  уважением,  пользуются  всяческим  комфортом  и
умрут, видимо, лишь в глубокой  старости,  на  чистой  постели,  в  тепле,
ухоженные, окруженные толпой сиделок и врачей.
   Но именно мы-то еще ничего не знали  тогда,  в  марте  39-го,  когда  я
пришел прощаться. Я  стоял  на  пороге,  весеннее  яркое  солнце  заливало
лабораторию. Профессор Гревенрат (которому предстояло погибнуть  в  лагере
Нейенгамме) возвышался посреди комнаты, о чем-то глубоко задумавшийся.  Он
увидел меня в дверях, покивал в своей обычной мягкой манере и сказал,  что
в