господин  капитан.  Утром  был  замечен  блеск  лопаты.
Противник окапывается.
   - Так что, я думаю, вы справитесь.
   - Слушаю, господин капитан.
   ...И продолжал вычислять с оставленного места.
   Однако эта сатанинская необходимость держать все в уме подвела  меня  в
конце концов. В сорок третьем году я  совершил  одну  серьезную  ошибку  и
только в сорок четвертом, когда мы были в  Корсунь-Шевченковском  "котле",
понял, что веду вычисления по неверному  пути.  Тогда  был  зимний  вечер.
Остатки разгромленных войск стянулись в деревню Шандеровку.  Горели  избы.
Наши батальоны выстроились вдоль  улицы.  Там  и  здесь  стояли  машины  с
тяжелоранеными, и все понимали, что их уже не  удастся  взять  отсюда.  Из
дома в сопровождении штабистов  вышел  генерал  Штеммерман,  командовавший
окруженной группировкой. Он стал перед строем и громко прочитал  приказ  о
прорыве, а мы передавали его,  фраза  за  фразой,  по  всем  ротам.  Когда
Штеммерман кончил, сделалось тихо, и только  слышно  было,  как  трещит  в
пламени дерево. Потом многие в рядах  заплакали.  Штеммерман  скомандовал:
"На молитву!" Шеренги  рот  опустились,  только  сам  он  остался  стоять,
обнажив на морозе седеющую голову. И в этот миг я - той, другой, половиной
мозга - понял, что мой вакуум-тензор не  имеет  физического  смысла.  Ужас
охватил меня при мысли, какой огромный труд предстоит, чтобы  исправить  и
переделать все последующее.  Кругом  раздавались  крики  и  стоны,  начали
подрывать автомашины и орудия.  Звено  вражеских  самолетов  вынырнуло  из
низких облаков, пулеметные очереди ударили по рядам. Странно  и  чудовищно
трагедия десятков тысяч людей,  брошенных  негодяями  на  гибель  в  чужой
стране, переплелась с драмой моей научной работы.
   Но все-таки мне удалось выйти из окружения тогда и вывести троих  своих
солдат. Потом в госпитале и далее опять на фронте я принялся  переделывать
все в уме. На это ушло около года. Чтобы мысленно  не  переписывать  массу
бумаг рукой,  я  в  уме  выучился  печатать  на  машинке  свои  работы.  И
перепечатал...
   Таким образом, я вернулся в  родной  город,  имея  при  себе  три  тома
сочинений. В мыслях, но они были.
   Однако мне, годы оторванному от развития науки, требовалось узнать  еще
много. Я вошел в подъезд университета.
   Было так счастливо после окопов войны первые два года  в  университете!
Казалось, прошлое похоронено, убийцы будут наказаны. Впервые я  чувствовал
себя человеком, лица людей оживлялись, когда я обращался к ним. Услужливый
Крейцер бегал по коридорам, разнося мои остроты.
   Но время шло. Снова загрохотал барабан.
   Порой мне начинало казаться, что мир  вокруг  понимает  и  знает  нечто
такое, что недоступно мне. Ганс Глобке, комментатор нюрнбергских  законов,
стал статс-секретарем при Аденауэре. В университете вдруг выяснялось,  что
студент  такой-то  не  только  студент,  но  еще  и  сын  либо   племянник
влиятельного лица и что это важнее всех научных истин. На последних курсах
мои сверстники начали поспешно делать карьеру.
   Но я не хотел этого. И не умел.
   Мысль об "антисвете", об абсолютной черноте явилась предо мной, я вновь
погрузился в расчеты.
   Труден был  путь  к  пятну.  Одиннадцать  лет  я  непрерывно  трудился,
используя мозг  в  качестве  быстродействующей  счетной  машины.  Похудел,
побледнел, живу в нищете. Я разучился разговаривать с людьми.  Но  аппарат
рассчитан, и создано черное.
   Я Человек. Это доказано.
   У меня в руках великое открытие. Другое дело,  что  оно  пришло  в  мир
слишком рано. Это не уменьшает достоинства моего труда.
   Я встал со скамьи, прошелся по аллее.  Усталость  исчезла,  чувствовал,
что могу снова засесть на ночь...
   Возле фонаря в кустах что-то темнело.
   Подойдя ближе, я увидел ботинки. Пару больших ботинок, которые стояли в
траве на пятках, чуть вразвалочку, подошвами ко мне.
   Так ботинки стоят только в случае, если они надеты на  чьи-то  ноги.  А
где есть ноги, должен быть и человек.
   Я шагнул еще  ближе.  Действительно,  в  кустах  кто-то  лежал.  Из-под
распахнувшегося серого форменного плаща был виден темный костюм.
   Я присел на корточки и повернул лицо лежащего к свету. Это был Кречмар.
   Все мои гордые мысли разом сдернуло с сознания. Я взял руку Кречмара  и
попытался найти пульс. Он не прослушивался. Офицер был  мертв.  Безжизнен,
как топор.
   Уже начал холодеть.
   Я расстегнул рубашку, положил ладонь ему на  сердце.  Ничего.  Даже  не
имело смысла звать на помощь.
   Парк кругом спал. Накрапывал мелкий дождь.
   На шее Кречмара возле кадыка была маленькая бескровная  ранка.  Входное
отверстие пули.
   Вот тебе кабачок с пивом и скат. Он впутался в гораздо более  серьезную
игру, сам того  не  подозревая.  Вернее,  его  впутала  хозяйка  со  своим
заявлением. И вот результат.
   Пятно уже начало убивать. Едва только оно вошло в существование, и  вот
первая смерть.  Возможно,  впрочем,  что  такова  судьба  любого  научного
открытия сейчас.
   Все это подтверждало правоту батрака...
   Рядом я услышал покашливание.
   Надо мной стоял Бледный.
   Он нагнулся, посмотрел в лицо Кречмару, похлопал его по щеке.
   - Мертв. - В его голосе был оттенок  профессионального  удовлетворения.
Затем он тоже присел на корточки и  деловито  запустил  руку  офицеру  под
рубашку. - Остывает. Убит с полчаса  назад.  -  Он  взглянул  на  меня.  -
Ограбление или что-то другое? Как по-вашему?
   Я молчал.
   Он засмеялся понимающе.
   - Хотя сейчас нет расчета грабить. Никто не носит с собой крупных сумм.
- Он поднялся с кряхтением. - Пожалуй, не стоит оставаться здесь, а?
   Это было правильно. Попробуй докажи после, что  ты  ни  при  чем.  Если
нагрянет полиция, у Бледного найдется много всяких возможностей. А у  меня
ничего. И вообще мне нельзя привлекать к себе внимание.
   Я встал и пошел к выходу из парка, лихорадочно обдумывая положение.
   Бледный шагал рядом со мной. Мы вышли из парка, и он придержал меня под
руку.
   - Одну минуту.
   Затянутая дождем Шарлоттенбург, примыкающая к парку, была пуста.
   - В чем дело?
   Бледный откашлялся. На сей раз он не казался тем испуганным человечком,
которого я видел у леса. Напротив, его фигура выражала торжество.  Правда,
какое-то жалкое. Как у встопорщившегося воробья.
   - Обращаю ваше внимание,  -  начал  он,  -  что  существуют  специально
разработанные технические  средства.  На  случай,  если  нужно  что-нибудь
сделать. Например, бесшумный пистолет.
   Он вынул из кармана небольшой пистолет с необычно толстым дулом, поднял
его, направив в сторону парка.  Раздался  щелчок,  не  сильнее,  чем  удар
клавиши на пишущей машинке, язычок огня высунулся из  дула.  Прошелестела,
падая, срезанная веточка.
   Бледный спрятал пистолет.
   - Или, скажем, похищение. Вы подходите к человеку. - Он шагнул  ко  мне
ближе. - Ваша рука в  перчатке,  куда  выведен  контакт  от  электрической
батареи, которая у вас в кармане. Теперь  вам  нужно  только  дотронуться.
Удар тока, и человек падает в тяжелом обмороке.
   Он протянул руку в перчатке к чугунной ограде  парка,  сделал  какое-то
движение плечом. Длинная голубая искра выскочила из  перчатки,  с  треском
ушла в ограду.
   -  Затем,  -  в  его  голосе  появилась  даже  какая-то  профессорская,
академическая интонация, - затем вы нажимаете кнопку. Она может быть у вас
в кармане. В другом месте срабатывает реле, и автомобиль подъезжает  туда,
где вы находитесь.
   Сунул руку в карман.
   Из-за угла, с  Кайзерштрассе,  выехал  большой  "кадиллак",  освещенный
изнутри,  но  с  выключенными  фарами.  Он  медленно   подкатил   к   нам,
остановился. Водитель сидел в шляпе, натянутой на самые глаза.
   Бледный помахал рукой. Автомобиль тронулся,  поехал  по  Шарлоттенбург,
повернул на Рыночную.
   - Убедительно?
   - Неплохо, - сказал я, просто чтобы что-нибудь сказать.
   - Производит впечатление. Высокий уровень организации, да?
   - Да, - согласился я. - Но зачем?
   Мы стояли недалеко от фонаря с газосветной лампой. Его лицо было хорошо
видно. Он приподнялся на цыпочки, искательно заглянул мне в глаза.
   - Послушайте, неужели вы не хотите этого?.. Рынок рабынь и всякие такие
штучки.
   Я содрогнулся.
   - Нет, не хочу.
   - Полное переустройство общества, и вы  один  из  властителей  его?  Во
всяком случае, принадлежите к немногочисленной элите. Разве вам ум сам  по
себе не дает вам  право  управлять  и  принадлежать  к  избранным?  Вот  и
управляйте.
   - Нет! - сказал я с силой. - Нет и нет!
   - Но почему? Олигархия ума.
   Тут мои мысли приняли новое направление. Я спросил:
   - Ладно, а вы тоже будете принадлежать к олигархии?
   - Я! - Он с достоинством выпятил свою цыплячью  грудь.  -  Естественно.
Ведь в известной мере это я вас и выпестовал. Я слежу за вами  уже  десять
лет.
   - Вы...
   Он самодовольно кивнул. Из-за многочисленных аппаратов, которыми он был
нагружен в эту ночь, его хилая фигурка выглядела толстой.
   - Да. То есть я не постоянно надзирал за  вами,  но  наезжал  время  от
времени. Мы вообще следим за всеми физиками на Западе начиная с 45-го.  На
всякий случай.
   - Кто это "мы"?
   - Ян люди, для которых я работаю.
   - А что это за люди?
   -  Так...  -  Он  замялся  на  миг.  -  Солидные,  состоятельные  люди.
Влиятельная группа в одной стране.
   ...О господи! Весь мир внезапно предстал передо мной как заговор.
   Дождик то усиливался, то притихал. Мы стояли у входа в парк. В  дальнем
конце Шарлоттенбург блеснул фарами  одинокий  автомобиль,  поворачивая  на
Риннлингенштрассе.
   Бледный вопрошающе смотрел мне в глаза. Внезапно я заметил, что он весь
дрожит. Но не от холода. Ночь была теплая.
   Я вдруг понял, что он не уверен. Не уверен ни  в  чем.  В  его  взгляде
снова был тот прежний, знакомый испуг.
   - Скажите, - начал я, - ну а вы убеждены, что лично вам было бы  хорошо
в этом переустроенном обществе? Вас ведь тоже могут уничтожить, когда цель
будет достигнута.
   Я  шагнул  вперед  и  взял  его  за  руку.  Мне   хотелось   проверить,
действительно ли он дрожит.
   Он  выдернул  свою  лапку  из  моей  ладони  и  резко  отскочил  назад,
ударившись о решетку парка. Все аппараты на нем загремели.
   - Что вы делаете?
   Его лицо исказилось злобой и страхом.
   - Что вы сделали, зачем вы меня схватили?
   Я понял, что попал точно.
   - Что вы сделали, черт вас возьми! Меня же нельзя хватать. Я испуганный
человек. Я два раза был в гитлеровских концлагерях и переживал такие вещи,
какие зам и не снились.
   - Ну-ну, успокойтесь, - сказал я. (Это  было  даже  смешно.)  -  Вы  же
только что убили человека.
   - Так это я, - отпарировал он. - Ф-фу!.. - Он схватился  за  сердце.  -
Нет, так нельзя.
   Он в отчаянии прошелся несколько раз до края тротуара и обратно.  Потом
остановился.
   - Зачем вы дотронулись до меня? - В его голосе была ненависть. - Вы  же
все испортили, черт вас возьми.
   - Но ведь у вас же действительно нет уверенности.
   - Ну и что?.. Зачем напоминать об этом? Это негуманно, в конце  концов.
Почему не оставить человеку надежду?
   Странно было слышать слово "гуманно" из этих уст. И вообще все вызывало
омерзение.
   - Ладно, - сказал я. - Спектакль, видимо, окончен. Я ухожу.
   - Подождите! - воскликнул он мне вдогонку. -  Постойте.  Я  должен  вам
сказать, что вы можете работать спокойно. Я  сам  послежу,  чтобы  вам  не
мешали. Но предупреждаю, чтоб не было никаких неожиданностей. Не пытайтесь
связаться с кем-нибудь помимо меня. Это смерть. Этого я не потерплю. Я сам
вас воспитал, так сказать, и мимо меня это не должно пройти.
   Некоторое время он шагал рядом со мной, потом остановился.
   - Мы еще увидимся.
   Входя к себе в комнату, я услышал, как  что-то  зашуршало  у  меня  под
ногой на пороге.
   Я зажег свет и поднял с пола записку.
   "Ждал тебя два часа. Срочно позвони. Крейцер".



8

   Позднее утро.
   Я выпил свою чашку кофе, зажег сигарету и отвалился на спину в постели.
   Итак, я представляю собой объект  соперничества  разведок.  Группа,  от
которой действует Бледный, уже знает о существовании пятна. Но  и  Крейцер
тоже напал, видимо, на след. Только он пока  не  догадывается,  куда  след
ведет. Крейцер не подозревает в создателе оружия меня лишь потому, что  уж
очень хорошо со мной знаком. Когда-то он ожидал от меня многого,  берег  и
лелеял, так сказать, меня, рассчитывая вместе со мной  взойти  высоко.  Но
потом он разочаровался, и ему трудно преодолеть  это  разочарование.  Чтоб
заподозрить меня, Крейцер должен пойти против самого себя,  а  на  это  не
каждый способен.
   Но вот что важно: может ли черное действительно быть оружием?
   Конечно, может.
   Я встал.
   Проклятье! Кому отдать?..
   Это было нестерпимо! Вот что я мог бы принести в мир, если  бы  кому-то
отдал свое открытие.
   Но  следовало  определить,  какова  же  непосредственно  грозящая   мне
опасность. Крейцера пока можно было не брать в расчет. И не  звонить  ему.
Повременить со звонком, хотя, судя  по  вчерашней  записке,  у  него  есть
что-то новое.
   Бледный!.. К счастью, я не записал ни строчки из своих трудов, и только
с уме повсюду ходит вместе со  мной  гигантская  мыслительная  башня  моих
расчетов. Однако гарантия ли это? Он продемонстрировал  ночью,  как  легко
могут меня взять. А там последуют пытки, и если я их даже выдержу, то  нет
ли способов помимо моей волн узнать то, что есть у меня в  голове?  Гипноз
или что-нибудь другое?
   Итак, Бледный. Но он ведь и не очень силен.
   Во-первых, поскольку Бледный, по его словам, "пестовал"  меня  все  эти
годы, он наверняка старается один владеть  своей  добычей  и  до  поры  не
сообщает хозяевам всего обо мне. Пожалуй, кроме него, никто даже не знает,
что я - это я.
   И, во-вторых, у него страшное лицо.
   Бледный был в концлагерях, может быть, в лагерях уничтожения,  и  видел
там вещи, которые  не  могли  не  разрушить  его.  Впрочем,  не  всех  они
разрушали. Были такие, кто выстоял.
   Но Бледный, во всяком случае, не принадлежал  к  числу  людей,  которые
прошли  через  ужасы  современного  Апокалипсиса  и  выстояли.  Он  погиб.
Перестал быть человеком. Не уверен ни в  чем.  Уже  мертв,  хотя  сам  еще
продолжает убивать. Довольно одного толчка, чтобы он упал.
   Другими словами, он опасен не сам собой, а теми, кто стоит за ним.
   Где же мне его искать? Наверное, он должен быть около пятна.  Я  встал,
надел плащ, спустился на улицу и взял такси.
   Шоферу я сказал, что мне  надо  на  хутор  Буцбаха,  но  последние  два
километра я предпочитаю прогуляться пешком. Он высадил меня возле мызы.
   Времени в запасе было около сорока минут, по  моему  расчету,  я  решил
заранее осмотреть дальний край  леса  на  тот  случай,  если  мне  удастся
осуществить свой план.
   Впрочем, я был почти уверен, что он удастся. Уж очень нетвердо  Бледный
стоял на земле. Слишком отчетливо на его чертах был напечатан приговор.
   Я вошел в Петервальд и, минуя пятно, пошагал дальше. К западу местность
начала опускаться. Сделалось сырее.  Могучие  ели  сначала  стояли  ровно,
потом лес стал теснеть и  мельчиться.  Еще  несколько  десятков  шагов,  и
открылось озерко, заросшее по краям ржавой прошлогодней осокой.
   Это и было то, что мне требовалось.
   Я постоял минуту, запоминая дорогу, потом повернул обратно в гору.
   Выше местность опять  по-весеннему  порозовела.  Молодая  свежая  трава
пробивалась там и здесь между серой старой, а  в  чащах  маленьких  елочек
было так зелено, так липко и жарко пахло разогретой  солнцем  смолой,  что
казалось,  будто  не  март  доживает  последние  дни,  а  сам  царственный
небесно-синий июль плывет над долиной Рейна.
   Щелкали птицы. В одном  месте  неподалеку  от  моей  ноги  серый  шарик
стронутся и покатился, но не вниз, а вверх по холмику. Мышка!
   Я остановился, и зверек замер тоже. Секунду мы оба не двигались,  потом
комочек жизни осмелел, выпростал носик, принялся обнюхивать корень ели.
   - Ну пожалуйста...
   Однако пора уже было к делу.
   Я прошагал метров  триста  и  вышел  на  знакомую  поляну.  Со  стороны
тропинки густо росли молодые сосенки. Я вошел в заросль, снял плащ, сложил
его на траве, уселся и стал ждать.
   Итак...
   Десять минут  прошло,  двадцать.  В  голову  уже  начали  закрадываться
сомнения. Не каждый же день он тут бывает. Но вдали послышался шорох, и  я
успокоился.
   Шорох приблизился, и на поляну вышел Бледный.
   Он шагал с трудом, неся  на  боку  какой-то  большой  тяжелый  аппарат,
тяжело дыша и откинувшись в сторону, противоположную ноше.
   Когда он опустил аппарат на землю,  я  увидел,  что  это  была  большая
индукционная катушка неизвестной  мне  системы.  Меня  даже  поразила  его
догадка. Видимо, он хотел попытаться с помощью  сильного  магнитного  поля
оттянуть пятно с занимаемого им пространства. Это был действительно верный
путь, хотя катушка потребовалась бы в несколько раз мощнее.  А  еще  лучше
было бы взрывное поле, мгновенное.
   Освободившись от груза, он расправил плечи, вздохнули потер  занемевшие
руки.
   Он снова был нашпигован различными устройствами, как в прошлую ночь.
   На поляне было светло. Освобожденный от нервного напряжения той борьбы,
которой явились  два  моих  последних  разговоров  с  ним,  я  мог  теперь
внимательно рассмотреть его лицо. Что-то знакомое чудилось в этих  чертах,
что-то отзывающее в далекое прошлое - ко времени моего детства или юности.
   Левый ботинок  Бледного  был  испачкан  следами  зубного  порошка.  Эта
небрежность сразу нарисовала мне картину его  заброшенного  быта.  Вот  он
встает  утром  где-нибудь  в  серой  комнате  консульского  здания,  один,
одинокий человек, до которого никому нет дела, вот, выпрямившись и думая о
другом, чистит  зубы  возле  умывальника.  Капельки  разведенного  порошка
падают ему на брюки и ботинки, и нет никого, кто указал бы ему на это...
   Мне его даже жалко стало, но я одернул себя: это враг! Жестокий  убийца
и предатель.
   Бледный подозрительно  осмотрелся,  стал  прислушиваться.  Так  длилось
целую минуту, и я замер, стараясь даже не дышать.
   Потом он успокоился, лицо его сделалось отчужденным. Бормоча что-то про
себя, он  вынул  из  кармана  пальто  моток  тонкого  провода  и  принялся
разматывать его.
   Я дал ему время, чтобы самоуглубиться - это тоже входило в мой план,  -
поднялся и резко крикнул:
   - Эй!
   Я даже не думал, что эффект будет таким сильным.
   Бледный зайцем скакнул в сторону, слепо ударился о ствол дуба и  замер.
Кровь отхлынула от лица, он смертельно побледнел. Затем кровь  прилила,  и
он пунцово покраснел.
   На секунду мне показалось, что я достиг своего гораздо  более  зверским
способом, чем я сам хотел.
   Потом ему сделалось лучше, но  только  чуть-чуть.  Он  вздохнул  полной
грудью и выдул воздух через рот. Положил руку на сердце,  прислушиваясь  к
нему, и посмотрел на меня.
   - Это вы?
   - Да, - сказал я, выходя на поляну. - Добрый день.
   Бледный махнул рукой, как бы отметая это, пошатываясь, сделал несколько
шагов к индукционной катушке и сел на нее.
   - Как вы меня окликнули, - сказал он потерянным голосом.  -  Если  меня
еще хоть один раз так окликнут, я не выдержу. -  Он  опять  прислушался  к
сердцу. - Плохо. Очень плохо. - Потом посмотрел на меня. - Зачем вы здесь?
   - Я хотел бы поговорить с вами. Разговор  будет  чисто  идеологический,
естественно. Следует выяснить ряд обстоятельств. - Я  прошелся  поляной  и
стал перед ним. - Во-первых, верите ли вы кому-нибудь?
   Он вяло пожал плечами.
   - Нет... Но какое это имеет значение?
   - А себе?
   - Себе тоже, конечно, нет. - Он задумался. - О господи,  как  это  было
ужасно! - Затем повторил: - О господи!
   - Тогда зачем все это? - Подбородком я показал на  размотанный  провод,
кольцами  легший  на  траву.  -  Вы  же  понимаете,  что   без   какого-