ерит в мое скорое возвращение и в то, что все будет хорошо. Иоганн Зеебом
налаживал катушку, с помощью которой мы ухитрялись получать магнитные поля
в 300 тысяч гауссов и больше. Он тоже  подошел  и  стал  хлопать  меня  по
плечам и по спине  своими  большими  руками.  Он  был  весел,  потому  что
придумал, как улучшить эту самую катушку,  и  потому  что  вообще  родился
веселым человеком. И он мог веселиться, поскольку еще  пять  лет  отделяло
его от той зимней ночи, когда он должен был упасть с оторванными ногами  в
канаве у сожженной деревни и умереть на  пронизывающем  ветру.  Зеебом  не
знал этого, но это уже предопределилось. Уже  прошлое  спроецировало  свою
тень  на  будущее,  были  выстроены  все  причины,   и   оставалось   лишь
развернуться следствиям...
   Но, впрочем, сейчас, в это совершающееся  раннее  утро,  я  и  не  хочу
думать об этом. Я хочу отдыхать и смотреть на картины.
   Итак, первая в  ряду  на  стене  -  "Святое  семейство"  нидерландского
художника Яна Сандерса ван Гемессена.
   Я взял ее в музее в Вавеле.  За  два  месяца  до  начала  войны  я  был
назначен почему-то в  парашютно-десантную  часть.  Вместе  с  10-й  армией
генерала Листа мы прошли через Бескиды, а затем наш десант  выбросили  под
Прошвице, в чем уже не было необходимости, потому что Краков сдался  почти
без боя, и  поляки,  стремясь  сохранить  войска,  отходили  на  Дунаец  и
Вислоку. То ли 11, то ли 12 сентября мы попали в самый  Краков,  и  там  я
сказал командиру, что хочу посмотреть немецкие картины в польском музее. В
расположении батальона почти все уже были пьяные, началась бравая пальба в
воздух. Я и еще один бывший студент, который умел водить машину, уселись в
маленький "рено" и поехали к Вавельскому замку. Бывший  студент  не  любил
живописи и остался в парке. А я поднялся по ступенькам, помедлил минуту  и
вошел в галерею.
   И тут я сразу увидел "Святое семейство" Гемессена.
   Сразу... Я увидел лицо мадонны, и что-то сжало мне сердце.
   "Святое семейство" - небольшая картина на дереве, написанная около 1540
года. Ян Сандерс ван Гемессен был один из первых в  европейской  живописи,
кто ввел жанр в религиозные сюжеты. Его  святые  и  не  святы  почти.  Это
крестьяне и горожане с грубыми лицами, на  которых  труд  и  быт  оставили
морщины. Такими  здесь  были  святой  Иосиф  и  его  мать.  Мать  в  чепце
голландской работящей женщины, худая, старая, с провалившимися от выпавших
зубов щеками. Иосиф в грубой  рясе  нищего  монаха,  с  редкими  волосами,
подбородком, заросшим седоватой щетиной. Люди. Фоном для всей  группы  был
не условный золотой занавес, как писали прежде,  а  пейзаж  Нидерландов  с
мягкой возвышенностью,  церковью,  другими  холмами,  далеко  синеющими  в
прозрачном воздухе.
   Но главным в картине был не пейзаж и не фигуры Иосифа с матерью.
   Когда я увидел лицо мадонны, что-то  сжало  мне  сердце.  До  боли,  до
гибели.
   Девушка, девушка, думал я, почему нас разделили века?..
   Молчание было в картине, и оно контрастировало с тем, что доносилось  с
улицы, где пировала и праздновала  солдатня.  Потом,  позже,  меня  всегда
поражала тишина в живописи старинных голландских и итальянских мастеров.
   Я смотрел на полотно и сказал себе, что должен взять его. И стал брать.
   В галерее появился пожилой человек - по всей вероятности, служитель. Но
я положил руку на автомат. Впрочем, потом он понял и не стал мне мешать.
   Таким образом я взял картину, и она висит у меня в  комнате  на  стене,
открывая коллекцию.
   Следующим за ней идет тоже  привезенное  из  Польши  маленькое  полотно
Генриха Сафтлевена Младшего "Зимний пейзаж". Его я взял в Познани.
   "Зимний пейзаж" -  это  фантастический  ландшафт  с  лесистыми  горами,
покрытыми снегом, острыми скалами и заснеженной  холодной  равниной.  Весь
задний план выполнен белыми лессировками  по  голубому  грунту  и  поэтому
делает впечатление прозрачности и призрачности. Удивительно то, что добрый
Генрих Сафтлевен писал свою картину в Утрехте, никогда,  верно,  не  видев
остроконечных скал. И тем не менее в картине ветрено  и  бездомно,  именно
так, как бывает в высоких горах зимой. Я это испытал, когда мы в Италии  в
44-м шли в ноябре через  обледеневшие  перевалы  Апеннин,  чтобы  не  дать
отрезать себя войскам американского  десанта.  Дул  ветер,  было  отчаянно
холодно, стреляли партизаны. Полузасыпанные снегом деревни, через  которые
мы проходили, были как мертвые: на стук не откликалась ни одна живая душа.
И жестокой, бесчеловечной стеной стояли молчавшие горы. А  мы  шли,  чтобы
все-таки продолжать битву, уже проигранную, разрушать еще улицы и вокзалы,
делать тысячи мужчин калеками и тысячи детей - сиротами. Чтобы прибавить в
мир еще голода и боли.
   Но, впрочем, я напрасно спешу. До Италии еще далеко, если двигаться  по
моей картинной галерее.
   Впереди Франция.
   Тут тоже есть что вспомнить  патриотическому  германскому  сердцу.  Еще
синее безоблачное небо над немецкими  городами.  Солдатские  и  офицерские
жены требуют от мужей духи "Шанель". Мы идем по дорогам Франции,  с  ревом
нас обгоняют быстрые тени штурмовых самолетов. Наших самолетов. Позади уже
Дания, Норвегия, Голландия, а сейчас  наша  кавалерия,  клацая  подковами,
втягивается под Триумфальную арку.
   Лицо германского доблестного  воина  расплывается  от  самоуверенности,
теперь он действительно загорел на фронте - война шла в мае  и  июне.  Нос
облез, веснушки выделяются под молодой розово-фиолетовой кожицей.
   Теперь меня сделали пехотинцем.  Полк  останавливался  в  деревушках  и
небольших городках. Чтобы ничего не слышать, я, если позволяла обстановка,
уходил за дома, садился где-нибудь у канавы,  смотрел  на  луга,  поросшие
вереском, на плетни и яблони.
   Мне нужна была какая-нибудь основа. Да,  говорил  я  себе,  нацисты  во
Франции, Геринг с блудливым взглядом  скоро  примет  парад  на  Елисейских
полях. Но все равно есть физика,  есть  математика.  Все  равно  электрон,
переходя с одной  орбиты  на  другую,  испускает  энергию  в  виде  кванта
излучения...
   И, кроме того, были картины.
   Во Франции в сороковом году я взял "Осень в Фонтенбло". Это Диаз де  ла
Пенья.  И  "Вечерний  пейзаж"  Дюпре,  и  повторение  Пуссена  "Танкред  и
Эрминия".
   Диаза де ла Пенью я увидел в музее Безансона, взял и привез домой. И он
висит у меня на стене.
   Вот он висит. "Осень в Фонтенбло".
   Осень в лесу Фонтенбло. Пожелтевшая,  растрепанная,  лежащая  в  разные
стороны трава. Побуревшие редкие деревья. Дальний лес подернулся  туманом.
Неуютное, холодное время. В природе разлиты какое-то отрицание, пессимизм,
мокрый, слякотный. В такую пору, идя по расшлепанной дорожке, перепрыгивая
через  лужи,  хочется   медлительно   передумывать,   грустно   и   трезво
переоценивать все, что случилось за лето... Не так-то  все  оно  и  хорошо
было, если вдуматься.
   Я встретился с его картиной в тот  день,  когда  пришло  известие,  что
Вейган,  командовавший  французскими  войсками,  объявил  Париж   открытым
городом. В наш полк в Безансоне приехали высокие чины  фашистской  партии.
Нас выстроили четырехугольником, раскормленная туша в коричневом  мундире,
в золоте поднялась на трибуну, и  понеслись  слова:  "Установление  нового
порядка в Европе... Миссия оздоровления... Гитлер  -  друг  своих  друзей,
вождь своего народа..."
   После митинга нас распустили, и я ушел  в  покинутый  сад,  чтобы  быть
вдвоем с картиной Диаза.
   Итак:
   "Святое семейство" Яна ван Гемессена.
   "Зимний пейзаж" Генриха Сафтлевена Младшего.
   "Осень в Фонтенбло" Нарсиса Диаза.
   "Вечерний пейзаж" Жюля Дюпре.
   "Танкред и Эрминия" Никола Пуссена. (Повторение.)
   Это уже немало. Редкий музей крупного города может похвастать таким. Но
ведь война была  большая.  Она  длилась  бесконечно  долго  и  давала  мне
возможность еще и еще пополнять коллекцию...
   Отдыхаю. За окном начинает стучать капель. Весна.
   Уже совсем рассвело. Картины  на  правой  стене  тоже  стали  отчетливо
видны.
   Лежу на постели и смотрю на них.
   Первое, ближе всех к окну, полотно  русского  художника  Ивана  Шишкина
"Рожь".
   Я взял ее в России в сорок первом году.
   В сорок первом в июне на Восточном фронте все было похоже на Польшу или
Францию. Огромный город  Минск  пал  на  пятый  день  войны  -  точно  как
планировалось в штабе группы армий "Центр". (Во всяком  случае,  так  было
объявлено.)  Советские,  правда,  проявили  новое  для  нас   упорство   в
пограничных боях. Но потом пошло привычное: беженцы со  смятенными  лицами
заполнили дороги, на запад потянулись колонны пленных.
   Германский воин -  особенно  во  втором  эшелоне  -  похохатывал.  Что,
ребята, здесь я и возьму себе поместье! Подходящее местечко. А  славян  мы
заставим  работать,  как  думаешь,   Михель?   Это   и   будет   настоящее
национал-социалистское решение вопроса...  Но  те,  кто  шел  в  передовых
частях,  помалкивали.  Русские  беспощадно   отбивались.   Докладывали   о
неожиданно  больших  цифрах  наших  потерь:  огромными   стаями   бумажки,
извещения о смерти, полетели и опустились на города Германии...
   Странно, что я, вообще-то  никогда  не  отличавшийся  политической  или
военной прозорливостью, едва ли не по  первым  встречам  с  русскими  -  с
пленными и особенно с теми, кто в оккупации  с  мрачным,  замкнутым  лицом
следил за нашими колоннами, - почувствовал, что в Советском Союзе  Гитлеру
придется туго. Я задохнулся от прилива радости и надежды.
   Картину "Рожь" я взял в Киеве. (Впрочем, не  знаю,  называется  ли  она
именно так.)
   Как только я взглядываю на это полотно, так сразу в ушах  настойчиво  и
неумолчно начинают звенеть кузнечики, трель жаворонка повисает в вышине, и
сердце охватывается чувством беззаботного детского счастья.  Мне  кажется,
что  с  отцом,  профессором  математики,  я,  совсем  еще  маленький,  еду
пролеткой по светлой долине Рейна между хлебами. Знойно. Сладко, дурманяще
пахнет васильками, над которыми висят неподвижные облачка голубой  пыльцы.
Утренняя роса давно уже  высохла,  колеса  пролетки  порошат  и  проминают
мягкую дорогу. Полевые цветы по обочинам стоят сухие, но крепкие, и каждый
держит вокруг себя свою особую  атмосферу  запаха.  Мотыльки  самозабвенно
совершают трепещущий  полет  над  колосьями.  Порой  дорога  опускается  в
ложбину, тогда в пролетке делается еще жарче, еще острее  пахнет  нагретой
кожей сиденья.  Но  вот  лошадь  бодро  взбегает  наверх,  от  Рейна  веет
прохладой, сверкающая под солнцем гладь реки обрывками мелькает  слева  за
полями, я еще шире раскрываю глаза, еще счастливее замирает сердце.
   Рядом с Шишкиным еще одна вещь из России. Но то  была  уже  зима  43-го
года.
   Тогда, в  41-м,  после  ранения  и  госпиталя  я  попал  во  Францию  в
Сен-Назер, где оставался до 43-го. Но вслед за сталинградской  катастрофой
Гитлер заявил, что создаст новую, шестую армию взамен погибшей  на  Волге.
По госпиталям и тыловым частям стали собирать солдат и офицеров, служивших
прежде в старой 389-й дивизии, и так я, пылинка в  водовороте  сил  войны,
снова очутился на Восточном фронте.
   Но уже близилось возмездие.
   Над родиной небо потемнело, смерть падала из-за туч. Струйками текли  и
рассыпались  стены  домов  под  бомбами,  как  раньше  струйками  текли  и
рассыпались стены в чужих, не наших городах. Другим стало  лицо  немецкого
солдата, черное, со шрамами, с затравленным взглядом. В  минуты  отдыха  в
частях молчали, забылся простодушный гогот  прежних  лет.  Лишь  иногда  с
глазу на глаз шепотом раздавалось: "Да, Михель, я об одном  только  думаю:
что, если теперь красные в Германию придут? Или те поляки из Портулиц?"
   А кругом лежали снега, и непрерывным жестоким  молотом  била  советская
артиллерия...
   В этот второй раз в России я взял лишь один рисунок - "Женский портрет"
Кипренского. Рисунок выполнен итальянским карандашом. В огромной  шляпе  с
перьями, в пышном  платье  сидит  молодая  аристократка  и  надменно  -  в
сознании своей прелести - глядит на зрителя.
   Рисунок попался мне в селе под Черкассами, где мы остановились на  ночь
в доме местного учителя. Впрочем, я просто по  количеству  книг  заключаю,
что старик в доме был учителем. Мы ведь не разговаривали.
   Была ночь, солдаты моего взвода свалились на пол, как мертвые, а я взял
в руки фонарь и долго смотрел на портрет, висевший на стене. А  учитель  -
старик с подвязанной щекой и особенным, упрямым выражением на худом лице -
молча глядел на меня.
   И я взял  рисунок,  который  в  скромной  рамке  висит  теперь  в  моей
комнате...
   За ним три моих последних приобретения. Три картины из Италии, и в  том
числе главный шедевр коллекции "Мадонна Кастельфранко" Джорджоне.
   В Италию я попал после того, как измотанная  толпа  беглецов  -  жалкий
остаток 8-й армии - была эвакуирована в  немецкий  госпиталь,  откуда  те,
кого удалось подлечить, были направлены на более легкий западноевропейский
театр военных действий.
   Тут мне  повезло.  Для  моего  собрания  картин  это  имело  неоценимое
значение. В Италии я завершил свою коллекцию, в которой тогда из важнейших
художественных  направлений  как  раз  не  хватало  мастеров  итальянского
Высокого Возрождения и маньеристов.
   На фронт наше пополнение прибыло так,  чтобы  еще  успеть  полюбоваться
развалинами только что уничтоженного знаменитого Монте-Коссино.  Затем  11
мая  на  немецкие  позиции  обрушился  шквал  огня,  и  в  несколько   раз
превосходящие нас по силам английские и  американские  корпуса  перешли  в
наступление. Весь месяц мы в боях отходили  к  Сабинским  горам,  а  потом
дальше - под непрерывной бомбежкой, оставляя на дорогах тысячи  трупов,  к
Тразименскому озеру и еще дальше, к реке Арно. И я получил удивительную  и
единственную в своей жизни возможность познакомиться почти со всей Средней
Италией.
   После мая противник дал 10-й  армии  передышку.  Я  воспользовался  ею,
чтобы побывать во Флоренции и в  суматохе  и  стычках,  которые  постоянно
развертывались между сторонниками Муссолини и его врагами, взять  там  две
картины в государственном музее: "Снятие с креста" Понтормо и "Мадонну  со
святым Захарием" Пармиджианино.
   Таким образом, я привез со  второй  мировой  войны  четыре  изображения
мадонны: Гемессена, Понтормо, Пармиджианино и Джорджоне. В  моем  собрании
это четыре вещи из десяти. Такое соотношение в известной степени  отражает
и повторяемость этого сюжета в старинной  живописи.  Если  вдуматься,  тут
ничего удивительного. Для  живописцев  прошлых  веков  образ  мадонны  был
просто образом женщины и матери. А разве в этом  трагическом  мире  редкая
мать рождает нового Христа на крестный путь и на муки?..
   А война продолжалась, и она влекла меня дальше, к важнейшему призу моей
коллекции - к "Мадонне Кастельфранко".
   Осенью  сорок  четвертого  года  вся  северная  Италия,  оккупированная
немецкими войсками, пылала огнем, и уже трудно  было  понять,  кто  против
кого сражается. В сентябре Муссолини, освобожденный парашютистами, объявил
из своей резиденции на озере Гарди  о  создании  Итальянской  национальной
республики. На нашей стороне  оказался  также  маршал  Грациани  со  своей
обученной в Германии армией "Лигурия". Он поддерживал бывшего дуче,  но  в
то же время  соперничал  с  ним,  и  немецкое  командование  не  могло  на
"Лигурию"  опираться.  Кроме  того,  было  еще  так  называемое   движение
Сопротивления, насчитывающее десятки тысяч вооруженных, которые боролись с
нами, но гораздо больше с  итальянскими  фашистами.  (От  нас  они  хотели
только, чтоб мы скорее убрались.)
   Выстрелы  гремели  повсюду,  цена  жизни  совсем  пала,  расстояние  от
необходимости до преступления сократилось в ничтожный промежуток.
   В декабре наша часть оказалась в районе Мантуи, преследуемая с  воздуха
"летающими крепостями",  а  по  земле  -  повернувшимися  против  немецкой
дивизии  лигурийцами,  которые,   однако,   сами   никак   не   собирались
объединяться с партизанами.
   Черные и измотанные, мы вошли утром в какой-то городок и заняли  в  нем
оборону. Оказалось, что это Кастельфранко.
   Повизгивая, летели пули по узким улицам - стреляли партизаны из местных
жителей. Итальянская регулярная часть накрыла нас  минометным  огнем.  Над
городом стоял гул американской авиации, осыпались и рушились дома.
   Зима в долине По выдалась неожиданно суровой. Всю  предшествующую  ночь
мело снегом. Мы мерзли. Окраина Кастельфранко, где проходила наша оборона,
побелела. Но к середине дня ветер утих, тучи стали расходиться, в  высокое
небо взлетела стая голубей, пересеченная солнечным лучом.
   Я поднялся из  окопа  и  пустыми,  покинутыми  переулками,  где  только
посвистывали пули, пошел к собору.
   Я вступил в растворенные двери, стекло хрупало под ногами. И  увидел  в
алтаре картину Джорджоне  "Мадонна  Кастельфранко".  В  большом  сумрачном
соборе откуда-то сверху падал свет и освещал ее.
   Четыреста пятьдесят лет назад, в тысяча пятьсот  четвертом,  полководец
Туцио Костанцо заказал  молодому  художнику  образ  мадонны  для  семейной
капеллы. Тогдашняя венецианская традиция  требовала  для  подобных  картин
изображать мадонну в виде царственной женщины, торжественной,  восседающей
на высоком троне над толпой святых, одетых в богатые  праздничные  одежды.
Джордже - позднее за величие  духа  он  был  прозван  Джорджоне,  то  есть
Большой Джордже, - написал картину примерно в этой манере.  Мадонна  сидит
на троне, у ее ног молодой рыцарь в темных латах и монах. Но  латы  рыцаря
вовсе не роскошны, а на монахе (это,  вероятно,  святой  Франциск)  грубая
простая  ряса,  перевязанная  веревкой.   Невысокая   красноватая   стенка
огораживает трон сзади, а за ней исполненный ясной и мягкой красоты пейзаж
Италии: долина, группа деревьев и озеро, окутанное голубой дымкой.
   Лицо мадонны погружено в глубокую задумчивость и грусть. Молча стоят  у
подножия, как верные стражи, рыцарь и монах и  тоже  смотрят  на  зрителя.
Композиция вещи приведена художником в состояние тончайшего  равновесия  -
такого равновесия, которое придает всему, что там есть,  жизнь,  движение,
душу. Мария, задумчивый рыцарь и монах, протянувший к  зрителям  руку,  не
глядят друг на друга, но  все  трое  связаны  единым  чувством  и  как  бы
прислушиваются. Простые строгие ритмы высокого  трона  членят  картину  по
вертикали, стремят ее вверх и как бы поют хорал, поднимающийся все выше  и
выше...
   Я стоял и смотрел, черный, грязный, с автоматом в руке.
   Удивительная чуткая тишина была в этой картине. И в  этой  тишине  было
слышно, как бьется мое собственное сердце, как бьются сердца Марии, рыцаря
и монаха, и больше того - как стучит и трепещет  сердце  израненного  мира
там, за стенами собора.
   От картины Джорджоне исходила просьба... призыв... веление к  гармонии,
миру и справедливости.
   Я стоял и постепенно понимал, что должен взять эту вещь.
   Но тут позади резко заскрежетала дверь,  царапая  железной  обивкой  по
стеклу и камню, ворвался звук выстрелов, рев самолетного мотора, и с ними,
оглядываясь, быстро, вкрадчиво  в  собор  вошел  некий  Хассо  Гольцленер,
капитан полицейской  роты,  которая  тогда  отступала  вместе  с  нами.  О
Гольцленере  было  известно,  что  он  несколько  лет  состоял  помощником
коменданта лагеря Берген-Бельзен. (В листовках, которые сбрасывал  на  нас
генерал Александер, имя  капитана  было  также  названо  в  числе  военных
преступников, ответственных за расстрел заложников в Равенне.)
   В распахнутой шинели, крепкий, широкогрудый и энергичный,  он  скорыми,
легкими шагами подошел к алтарю, посмотрел на картину, оглянулся на меня и
сказал, что собирается взять ее.
   Про эту картину  он,  вероятно,  слышал.  И,  может  быть,  еще  издали
прицеливался.
   Я поднял руку и мягко  заметил,  что  ему  не  следует  брать