"Мадонну
Кастельфранко".  (Я  сам  хотел  ее  взять,  но,  конечно,  совсем  другим
способом.) Гольцленер сразу забыл о моем присутствии. Он взялся за раму  и
приподнял картину, проверяя, как она прикреплена к стене.  Я  положил  ему
руку на плечо и еще раз терпеливо объяснил, почему он не должен брать ее.
   Он оттолкнул меня. Он все-таки стоял на  своем.  Оглянувшись  на  двери
собора, он вытащил из-под  распахнутой  шинели  большой  мешок,  торопливо
расстелил его на полу, посмотрел на меня, выпрямился.
   Тогда я поднял автомат и прошил его очередью.
   Мы стояли совсем рядом. Когда очередь прошла по его груди, было похоже,
как если бы кто-то изнутри - изнутри, а не снаружи - строчкой  продергивал
маленькие дырочки в сукне мундира, который  мгновенно  обгорал  при  этом.
Дырочки же появлялись как бы  сами  собой,  без  участия  моего  автомата,
который был ответствен только за жгущее пламя.  (Тогда  я  впервые  увидел
действие автоматной очереди так близко. На более далеком  расстоянии  его,
конечно, приходилось видеть слишком часто. Зимой, например, попадание пули
в  человека  обычно  отмечалось  легким  облачком  снежной  пыли,  которая
вспархивала над шинелью.)
   Это был первый человек, которого я убил за время войны... То  есть  как
участник огромной военной машины я повинен в смерти многих. Но если лично,
Гольцленер был первый.
   Я оттащил труп в сторону, чтобы он не мешал мне с картиной, приступил к
делу и взял ее.
   Бой все приближался к  собору.  В  двери  я  увидел  наших  отступающих
солдат. Я справился с картиной и самым последним присоединился к ним.
   Партизаны ввели в дело пулеметы. В городке, казалось,  стреляло  каждое
окно.
   Но картина была уже со мной.
   Я  привез  ее  сюда,  в  свой  родной  город,  и  здесь,   в   комнате,
принадлежащей фрау  Зедельмайер,  повесил  на  почетном  месте.  На  самой
освещенной стене. "Мадонна Кастельфранко" тут  и  висит  все  послевоенные
годы...
   Уже совсем светло. Начинается день.
   Я поднимаюсь с постели и прохаживаюсь по комнате.
   Картины в рамах смотрят на меня.
   Здесь нет только Валантена. Что-то всегда не позволяло мне  взять  его,
хотя в Париже у меня  бывали  подходящие  случаи.  Но  я  не  мог  чего-то
преодолеть. Может быть, это оттого, что слишком лично к нему отношусь.  Он
самый великий из всех художников, самый человечный, самый близкий мне. Мой
единственный друг.
   Я люблю многих живописцев, но, когда вижу Валантена или  думаю  о  нем,
все другие отходят, бледнеют и опускаются, а он остается один.
   Я вскрикнул, когда первый раз увидел картину Валантена - то была  копия
с "Отречения святого Петра". И лицо молодой женщины  на  полотне  осталось
навсегда со мной. Лицо с короткими  густыми  черными  волосами,  с  низким
лбом. Не тупое, а как бы обещающее познать.
   Это качество пробуждения есть во всех картинах  Валантена.  Удивительно
живые лица смотрят с его полотен. На  них  отчетливый  отпечаток  времени,
явственный след средневековья. Многие из них дики, низки, но при этом всем
свойственна какая-то задумчивость. Как будто они спрашивают: "Кто мы?  Что
мы? Зачем?"
   Я попытался вспомнить лицо Валантена  на  картине  "Музыка"  в  галерее
Пфюля, но не смог. Только смутно.
   И все равно мне стало теплее от этого воспоминания.
   Умирают ли гении?.. Нет!
   Вот он прожил непризнанный. Смерть его окружена забвением,  никто  даже
не знает, где она настигла его.
   Но остались картины. Прошло три века, я увидел его "Концерт" в Лувре, и
в самый жуткий момент, когда Европа вся курилась дымами газовых печей,  он
протянул мне руку через столетия, поднял меня, разрушенного, из праха.
   Эти капли человечности неуничтожимы. Они существуют,  несмотря  на  все
усилия власть имущих.  Они  передаются  от  человека  к  человеку,  и  так
осуществляется бессмертие гения. Бессмертие  в  сознании,  в  духе  людей.
Единственный его вид, который прочен в отличие  от  памятников  из  стали.
Который есть и будет, пока будет мир, я думаю, вечно.
   Через века дошли до меня частицы правды и надежды. Я принял их, они уже
во мне, и я не поступлю подло,  на  что  всегда  толкала  и  толкает  меня
окружающая жизнь.
   "Не поступлю..." Лицо батрака из Петервальда вдруг стало  передо  мной.
Не предал ли я его? И больше того  -  что  же  я  сделал,  чтоб  ему  было
лучше?.. Но что, собственно, я  мог?  Целую  жизнь  я  отчаянно  трудился,
обосновал свою теорию поля и в подтверждение ее создал пятно. Когда-нибудь
люди поймут, какие гигантские усилия были приложены  мною,  величие  этого
труда не сможет не вызвать у них восхищения  перед  Человеком.  (Пусть  не
знают, не будут знать, что это я.) Но оно сделается моим вкладом  доброго,
и оно поставит меня рядом с Валантеном...
   Я снова прохаживаюсь от окна к постели,  медленно  рассматриваю  каждую
картину.    Все    настоящие    художники,    не    какой-нибудь    жалкий
абстракционистский лепет. Художники, творцы, могучие сотрудники народа.
   Вот они:
   "Зимний пейзаж" Сафтлевена Младшего.
   "Святое семейство" Яна ван Гемессена.
   "Осень в Фонтенбло" Нарсиса Диаза.
   "Вечерний пейзаж" Жюля Дюпре.
   "Танкред и Эрминия" Никола Пуссена.
   "Рожь" Ивана Шишкина.
   "Женский портрет" Ореста Кипренского.
   "Снятие с креста" Жакопо Понтормо.
   "Мадонна со святым Захарием" Карло Пармиджианнно.
   "Мадонна Кастельфранко" Джорджоне.
   Но на самом-то деле у  меня  этих  картин,  конечно,  нет,  как  нет  и
Валантена.
   Я ведь не подлец, чтобы украсть и скрыть у себя картины,  принадлежащие
всем. Хорош бы я был,  если  б  действительно  брал  их!  "Взять  картину"
означает для меня так сильно и пристально долгие часы вглядываться в  нее,
что она вся - в мельчайших деталях - остается у меня  в  памяти.  Остается
так, что я могу видеть ее, когда б ни  захотел.  И  не  только  видеть,  а
находить новое для себя, замечать то, что прежде не бросалось в глаза.
   "Брать" ее изначально, то есть запоминать, для меня длительный процесс:
час, полтора. В Италии в меня дважды стреляли, когда я брал Понтормо. Одна
пуля ударила в стену рядом, отбила  кусок  штукатурки  (я  потом  увидел),
вторая задела меня по шее. Стрелявший партизан, очевидно, принял  меня  за
сумасшедшего, за блаженного, поскольку  я  продолжал  стоять  неподвижный,
упертый, хотя кровь стекала за воротник мундира. Потом я выключился, начал
приходить в себя, побежал. И трое с винтовками не тронули меня.
   Но по-настоящему я не взял  ни  одной  картины.  Ни  в  Польше,  ни  во
Франции, ни в России, ни в Италии. Те полотна, которые я "брал",  остались
в своих странах. "Святое семейство" висит  в  музее  в  Вавельском  замке,
"Вечерний пейзаж" в Безансоне, "Женский портрет" остался в доме учителя  в
деревне под Черкассами. И "Мадонна Кастельфранко" сияет в  высоком  алтаре
собора. Люди смотрят на них, и в человеческие сердца нисходит, нисходит то
доброе, что заложили в свои произведения мастера.
   А в моей комнате голые стены.
   ...Но вот я рассмотрел свои сокровища, отдохнул и могу снова приступать
к работе. Трудное уже пройдено, я ближе к концу.
   Через два часа расчет будет готов, останется записать его на  бумаге  и
отнести к Крейцеру.



4

   Иду по Риннлингенштрассе.
   Я сыт.
   Тяжело, надсадно сыт. С одышкой, с огрузневшим телом.
   Кафе,  где  шоколадно-коричневые  пирожные,   ресторан,   где   шипящая
макленбургская котлета на подогретой тарелке в окружении петрушки, укропа,
нежных капустных листьев  (словно  бесстыдная,  соблазнительная  нимфа  на
зеленой лужайке), уже не кажутся райской обителью. Там душновато. Скучно.
   В голове пустота. Устал. Мне надо отдохнуть два дня, а  потом  возьмусь
за вторую часть с пятнами...
   Интересно, что, когда я сегодня принес готовый расчет Крейцеру,  он  не
особенно и удивился. То есть он даже совсем не  удивился.  Любому  другому
потребовалось бы на этот расчет месяца два упорной,  усидчивой  работы,  в
Вычислительном центре возились бы не меньше трех недель. Я же  сделал  все
за двое суток, привел окончательную формулу в  обозримый  вид,  а  Крейцер
даже глазом не моргнул.
   Как быстро люди  привыкают  к  таланту  и  трудолюбию!  Как  быстро  по
отношению к некоторым это начинает считаться за должное!
   Если б сотрудник, который ушел в отпуск, взялся за  работу  и  выполнил
ее, скажем, за полтора месяца вместо двух, все поражались бы. Если  бы  он
сделал за месяц, его повысили бы в должности.
   А я рассчитал все за два дня. За два, и Крейцер только процедил  сквозь
зубы: "Да,  довольно  удачно.  Тебе  подвернулась  хорошая  мысль  с  этим
Монте-Карло".
   Потом он поднялся со стула, пошел с листками к  своему  шефу,  побыл  у
него минут десять и появился  вновь  на  пороге  комнаты  с  самодовольной
улыбкой, которую, впрочем, сразу убрал с  лица.  Он  убрал  эту  улыбку  и
принялся хмуро выписывать счет в кассу. Но я-то все  понял.  Шеф  похвалил
Крейцера. Крейцер сумел выставить дело так, что всему причиной  была  его,
Крейцера, распорядительность: он-де  нашел  подходящего  человека.  И  шеф
похвалил Крейцера, а на мою  долю  досталось  лишь  это  кислое  "довольно
удачно". Не похвала, а скорее некое уничижение, потому что  слово  "удача"
фигурирует там, где речь идет не о заслуге, а о слепом везении.
   Да я и сам застеснялся скорости, с которой я сделал  работу.  Мне  было
стыдно, что я справился за два дня, и, чтобы Крейцер не подумал,  будто  я
горжусь, я со стеснительной усмешкой подхватил мысль  об  "удаче"  и  стал
говорить, что, поскольку мысль "подвернулась", остальное было легко.
   А  Крейцер  ничего  не  стеснялся.  Напротив,  самую  пустую  фразу  он
произносит с видом, будто открыл долгожданную истину и всякая  возможность
спора отныне исключена.
   Крейцер всегда высокомерно холоден, непроницаем, важен.
   И его уважают в институте.
   А меня нет...
   Я устал. Поэтому в голову лезут дурацкие мысли.
   Разве мне не все равно? Зачем я думаю так мелко?..
   Я иду по Риннлингенштрассе, поворачиваю на Бремерштрассе, прохожу  мимо
дома, где когда-то была наша квартира и который теперь так чужд и  холоден
для меня. Поворачиваю к Городскому Валу, поднимаюсь на  него,  и  вот  он,
Старый Город.
   Сейчас  нельзя  возвращаться  домой.  Я  не  хочу  встречаться  с  фрау
Зедельмайер.
   Мне очень хорошо знаком наш город.  Особенно  этот  район.  В  детстве,
когда мать  уже  болела,  целые  годы  пробродил  здесь  один.  На  многих
переулках  и  тупиках  я  знаю  в  лицо  каждый  дом.  С  Кайзерштрассе  я
поворачиваю в Рыночный переулок. Что такое?.. Галерея закрыта, как  всегда
по пятницам,  но  у  особняка  Пфюлей  стоят  два  роскошных  американских
автомобиля,  окруженные  толпой  зевак.  Я  тоже  не  удержался:  проходя,
рассмотрел один из них.  Это  "кадиллак",  огромный,  желто-золотистый,  с
массой каких-то никелированных полос, сверкающих  выступов  и  ручек.  Все
сиянье улицы отражается на его блестящих гнутых поверхностях... Как  разно
живут люди! Я не только никогда не садился  в  такую  машину,  но  даже  и
никогда не был ближе, чем в двух метрах, от нее.
   Я выхожу на маленькую площадь Ратуши и сажусь в сквере на  скамью.  Тут
забытая  кем-то  газета.  Американская.  "Нью-Йорк  таймс".  На   странице
заголовок крупными буквами: "Широкоплечий Вернер фон Браун зовет на Луну".
   О господи! В 1947 году, когда у нас  в  ФРГ  еще  печатались  материалы
Нюрнбергского процесса,  я  прочел  показания  бывших  узников  подземного
завода "Бухенвальд - Дора",  где  по  приказу  Гитлера  строилось  "оружие
возмездия" - снаряды "фау". Научным руководителем был этот  самый  Вернер.
Он часто навещал "Дору",  и  по  дороге  ему  нужно  было  проходить  мимо
амбулатории,  возле  которой  изо  дня  в  день   громоздилась   постоянно
обновлявшаяся куча трупов. То  были  заключенные,  замученные  до  смерти.
Профессор проходил так близко, что едва не касался мертвых тел. И при этом
продолжал руководить производством как ни в чем не бывало.  А  вот  теперь
статья Брауна о полетах на Луну. Он пропитан кровью, и тем не менее с  ним
обращаются, будто  это  человек,  даже  печатают  статьи.  Он  приходит  в
редакцию, ему, пожалуй, даже жмут руку.
   "_Широкоплечий_"! Это, кстати, хитрая  уловка.  Выставлено  так,  будто
широкие плечи - его главная характеристика. А не  то,  что  он  делал  для
Гитлера.
   Я не понимаю этого мира. Не могу его понять.
   Отдыхаю сегодня, отдохну еще завтра. Пойду к Валантену, побуду со своим
другом, посоветуюсь с ним и послезавтра начну вторую часть с пятнами.
   И это будет последнее, на что я способен, мое завершающее усилие. После
этого моя жизнь кончится. "И сказал архангел: "Времени больше  не  будет".
Кажется, это из какого-то апокрифа. "Времени больше  не  будет".  Как  это
странно  и  заманчиво!  Не  будет  для  меня  минут,  часов  и  дней.  Они
растворятся в вечности, и я  стану  рядом  с  Валантеном  там,  на  Олимпе
настоящих людей, куда не достигают грязные лапы этого мира.
   Там  мы  будем  вдвоем  с  Валантеном,  и  кончится   постоянная   мука
непризнания и чужести.
   Еще месяц напряженных трудов, а после отдых...


   - Кленк! Георг!..
   Я обернулся.
   В плотном ворсистом пальто, новеньком, с иголочки, ко мне шел Крейцер.
   - Я тебя везде ищу.
   Это прозвучало даже упреком.
   - Я заходил к тебе домой.
   Крейцер огляделся, убедился,  что  поблизости  никого  нет,  и  сел  на
скамью.
   - Ты ничего не узнал?
   - О чем?
   - О том, что я просил. О Руперте или о каком-нибудь другом физике.
   - Нет.
   Он задумался, побарабанил пальцами одной руки о другую. Что-то угнетало
его, но ему не хотелось делиться этим со мной. Потом он решился.
   - Послушай, но строго между нами. Очень строго.
   Я кивнул.
   - Есть сведения - неважно, от кого они  исходят,  -  о  каком-то  новом
оружии. Будто бы в нашем городе кто-то его изобрел. Ты не слышал?
   Я покачал головой.
   - Ничего.
   Крейцер кивнул, но больше своим мыслям, чем моему ответу.  Его  холеная
физиономия была озабочена.
   - Тебе  нигде  не  встречался  маленького  роста  человек?  С  большими
глазами.
   Чуть было я не ответил,  что  встречался,  но  вовремя  прикусил  язык.
Зачем? У Крейцера своя игра, а у меня свое дело. Конечно, речь шла  о  том
самом человеке, которого я видел у леса.
   - Нет.
   Он опять кивнул.
   - Я хочу попросить тебя об одном. Ты ведь много бродишь по городу. Если
услышишь от кого-нибудь о новом оружии или  если  тебе  попадется  человек
небольшого роста, бледный, с особенным  лицом,  скажи  мне.  Просто  сразу
разыщи меня. Позвони в институт или домой, не теряя ни секунды. Ладно? Это
очень важно. Возможно, что тут замешана иностранная разведка.
   - Хорошо.
   - А когда тебе опять нужны будут деньги, приходи  в  институт.  Я  тебе
что-нибудь устрою. Шефу понравилось, как ты сделал последний расчет.
   Он ушел, а я  остался  на  скамье.  Было,  о  чем  подумать.  Они  ищут
человека, создавшего  новое  оружие.  Две  группы  ищут  его.  Крейцер  и,
возможно,  тот  маленький  с  испуганным  взглядом.   Крейцер   действует,
естественно, не от себя. С кем-то он связан. Но с кем?
   Странно, но после семнадцати лет знакомства я почти ничего  не  знал  о
Крейцере. Не знал даже, где он служил во время войны и вообще  служил  ли.
Не  знал,  кто  его  родители,  откуда  он  приехал  в  наш   город.   Все
университетские годы мы занимались вместе, но он никогда не рассказывал  о
себе. Это  новая  порода  людей  -  такие,  как  он.  Недавно  выросшая  и
сформировавшаяся порода, тихие, скромные и хорошо знающие, чего они хотят.
Моральные проблемы их не трогают. Такого тихоню сначала никто не замечает,
а потом вдруг оказывается, что он уже  стал  большим  человеком.  Конечно,
Крейцер в университете готов был подурачиться в  студенческие  годы,  если
другие  дурачились.  Конечно,  он   поддерживал   разговор   о   зверствах
гитлеровцев, если другие такой разговор начинали. Но до известных пределов
и никогда по своей инициативе.
   Кто же он, мой Крейцер?
   Я никогда  впрямую  не  расспрашивал  его  о  политических  взглядах  -
подразумевалось, что, поскольку мы дружим, он не из  тех,  кто  маршировал
под свастикой в первых рядах. Но ведь  это  могло  подразумеваться  только
мною.
   И кого они ищут?
   Я прошелся по аллейке. Тьфу! - опять меня отвлекло куда-то в сторону. Я
же хотел отдыхать.
   Я решил сделать далекую-далекую прогулку. Через весь город. К  вокзалу,
потом к бойням и тогда уже домой.



5

   Проклятье!..
   То самое произошло, чего я так страшился.
   Хозяйка устроила у меня обыск.
   Несколько часов я не мог опомниться от стыда и гнева.
   Когда вечером я подошел к дому, то у ворот увидел  жену  дворника.  Она
странно и с торжеством посмотрела на меня. Я  не  придал  этому  значения,
поднялся на четвертый этаж и вдруг обнаружил,  что  дверь  в  мою  комнату
приоткрыта. Не заперта, как я ее оставил, а приоткрыта. Я тогда повернул в
квартиру хозяйки, вошел в кухню. Там была фрау Зедельмайер.
   Ее жидкие седые волосы растрепались и придавали ей вид ведьмы.
   Мы смотрели друг на друга, я ничего не понимал.
   Затем она шагнула ко мне.
   И полилось.
   Я совершенно не знаю порядка. Я доставляю ей одни хлопоты, я измучил ей
нервы. Я затерял ключ от холодильника, и она вынуждена была войти ко мне в
комнату, чтоб отыскать его.  Если  так  будет  продолжаться,  ей  придется
отказать мне в комнате.
   Она не может так дальше. Я при ней пренебрежительно отозвался об армии,
даже о Германии. Как вдова офицера она  не  может  этого  терпеть.  Ей  не
безразлично, кого держать в своей квартире. Она хотела  бы  знать,  чем  я
занимаюсь целые годы в принадлежащей ей  комнате,  почему  я  не  служу  и
откуда беру средства к существованию...
   И так далее, и так далее.
   Я был совсем ошеломлен.  Это  вылилось  сразу:  ключ  от  холодильника,
родина, супруг, павший в бою.
   Затем меня ударило - обыск! Она вошла ко мне в комнату и шарила там. Но
мой аппарат!..
   Я вбежал в комнату, бросился в угол, отодвинул кровать и пошарил  рукой
по стене. Нет!.. Все в порядке. Сюда она не добралась.
   Руки у меня дрожали. Я вынужден  был  сесть  на  постель  и  отер  пот,
выступивший на лбу. Ноги ослабели, и по ним пошло точечками,  как  бывает,
когда не куришь несколько дней, а потом первый раз затянешься. Сердце...
   Я глубоко вздохнул несколько раз.  В  комнате  потемнело,  потом  опять
стало светло.
   И тогда случившееся начало уже правильным порядком по частям входить  в
меня.
   Ключ от холодильника! Она искала ключ от холодильника...  Но  какой  же
может быть ключ, если у меня уже неделю нет продуктов  и  я  не  пользуюсь
холодильником? Да и, кроме того, я ни разу в жизни не запирал холодильник,
мне это и в голову не приходило. И никогда не брал ключ в руки.
   Я дернулся было встать и сказать хозяйке об этом, но тотчас расслабился
и опустился на кровать.
   Зачем?
   Какой смысл?
   Дело совершенно не в этом. Просто она хотела вызвать меня на скандал.
   Но родина? Зачем она заговорила о родине и о муже, убитом  в  России?..
Ах да! Что-то я говорил...
   И хозяйка оскорбилась за своего супруга, который почти всю войну  сидел
комендантом в маленьком украинском городке и слал ей посылки с салом.  "Он
отдал свою жизнь за Германию". Ложь! Он отдал жизнь за ворованное сало.
   Был такой  миг  во  время  этих  горьких  мыслей,  когда  я  вскочил  с
решимостью пойти и сказать хозяйке, что выезжаю из комнаты.
   Но я сразу сел.
   Глупости.
   Не мог я позволить  себе  этого.  Я  знал,  что  бессилен.  Мне  нельзя
съезжать, потому что только здесь я и могу кончить свои работы,  завершить
дело моей жизни. Только теперь и здесь. Я нервен, я слаб. Я привык к  этой
комнате за пятнадцать лет. У  меня  выработались  механические  стереотипы
поведения. Установи