лась привычка  приниматься  за  работу  именно  в  этой
комнате. Обстановка сосредоточивает.  Я  поглядываю  на  окна  Хагенштрема
напротив, бросаю взгляд на трещинки в потолке, рассматриваю узор на обоях,
и готово. Мозг включился,  начинает  работать.  Это  как  музыка.  Мне  бы
потребовались  годы,  чтобы  привыкнуть  к  другому  месту,  освоиться   и
производительно мыслить.
   Но у меня нет впереди этих лет. Я  измучен  борьбой  за  существование,
истощил нервную систему. Я не проживу лета.
   ...Довольно долго я сидел, тупо уставившись в пол. Стыд и гнев  прошли,
их заменила апатия.
   Ладно, сказал я себе. Я впал в бешенство. Но разумно ли это?  Можно  ли
так злобствовать на хозяйку? Ведь она  мелка  и  ничтожна.  Она  не  может
составлять предмет для ненависти, только для презрения.  Вот  она  унизила
меня сегодня. Нищий и усталый, я сижу в  этой  комнате,  из  которой  меня
хотят изгнать. Но разве я поменялся бы положением с фрау Зедельмайер?..
   Я запер дверь на ключ, отодвинул постель от стены, достал аппарат.
   И потом - сам не знаю, как это получилось - я вдруг установил контур на
самое последнее  деление,  сузил  диафрагму  почти  до  конца,  присел  на
корточки и включил освобождающее устройство.
   Коротким звоночком прозвенела маленькая зубчатка, кристалл замутился на
миг. И в полуметре от пола, в углу, в воздухе повисло пятнышко. Как  муха.
Но неподвижная.
   Меня даже поразило, с какой легкостью и как непринужденно я сделал это.
Я и опомниться не успел, как пятно уже стало существовать.
   И никакая сила на свете не могла его уничтожить.
   Я убрал аппарат и старательно закрыл тайник.  Затем  я  стал  играть  с
пятном, пересекая его рукой, пряча  где-то  в  костях,  в  мясе  ладони  и
открывая вновь. А  пятнышко  висело  неподвижно.  Маленькая  область,  где
полностью поглощался свет, доказывала верность моей теории.
   Теперь уже два их было в мире: пятно  под  хворостом  в  Петервальде  и
неподвижная черная мушка здесь.
   Насладившись пятном, я подвинул кровать на место и улегся.
   Странно,  но  я  никогда  не   думал   о   возможностях   практического
использования пятна. Я довольствовался тем, что оно есть.
   Но возможности-то были, конечно. Пятно можно применять,  например,  для
прямого преобразования световой энергии в тепловую.  Собственно,  даже  из
этого маленького пятнышка в комнате я мог  бы  сделать  вечный  двигатель,
заключив его в какой-нибудь объем воды. Естественно, двигатель был бы лишь
относительно вечным и работал бы только до  той  поры,  пока  светит  наше
Солнце.
   Да мало ли  вообще!..  Я  теоретик,  а  любой  экспериментатор  за  час
набросал бы сотню предложений.
   С другой стороны, черное можно использовать  и  во  зло.  Черное  может
представить собою оруж...
   - Черт возьми! - воскликнул я и вскочил.
   Послушайте, а ведь я и могу быть тем самым физиком-теоретиком, которого
разыскивают в городе! Могу или нет?.. Ведь никто не знает о  моих  трудах.
Только  пятно  в  Петервальде  являлось  до  сих   пор   материализованным
свидетельством моих размышлений. Единственным. Само  собой  разумеется,  я
испугался, дважды увидев взгляд Бледного. Но, хладнокровно взвешивая  все,
я не должен считать две эти встречи чем-то большим, чем  совпадение.  Мало
ли кто и зачем мог идти к  хуторам  через  Петервальд,  мало  ли  кто  мог
оказаться случайно возле галереи Пфюля?
   Кому я, собственно, нужен был бы? Только организации, конечно.  Если  о
пятне  знает  организация  -  какой-нибудь  штаб,  разведывательное  бюро,
безопасность и прочие, у этих денег, людей, техники больше, чем надо, и по
первому требованию им прибавят еще больше чем надо.  И  они  не  стали  бы
ждать, пока я сбегу,  умру  или  сойду  с  ума.  Меня  бы  уже  просветили
насквозь, в специальном журнале отмечалось бы, страдал ли отрыжкой -  если
да, то сколько раз сегодня и чем. Уже исследовали бы каждую молекулу тела,
каждую минуту моей биографии. Но,  главное,  не  стали  бы  ждать.  Я  уже
находился бы там, у них, подвергнутый  всяческим  формам  убеждения  и  не
только его. Но поскольку я не  чувствую  рядом  такого  масштаба,  значит,
организации нет. Пока нет... А одиночкам я вообще не  нужен.  Одиночка  не
станет за мной гоняться.
   Все эти мысли были  здравыми,  и  все  равно  я  чувствовал,  что  пора
кончать. Разговоры, пусть глухие, неотчетливые, - предупреждение.
   Но месяц мне был нужен.
   Я подошел к окну и распахнул его.  Совсем  стемнело.  Над  крышей  едва
слышно шумел ветерок, и шуршало таяньем снега.
   Издалека что-то надвинулось, явилось в комнату через окно, вошло в меня
и, вибрируя, поднялось к ушам. Низкий звук. Это ударили часы на Таможенной
башне. Половина двенадцатого. Звук медленно и  мерно  распространился  над
улицами, над городом и пришел ко мне.
   Я несколько раз вдохнул свежий ночной воздух, и мне стало легче.  Вдруг
первый раз за этот год я почувствовал уверенность, что, несмотря  на  все,
мне удастся закончить свою работу.
   Только бы месяц покоя.
   Только единый месяц.



6

   Неделю я трудился удивительно. Как в молодости. Я  пересчитал  еще  раз
свой вакуум-тензор, переписал в уме  главу  "Теории  спектра"  и  вплотную
подошел к тому, чтобы научиться уничтожать черное.
   Потом мне помешали.
   Поздним утром вдруг раздался осторожный стук в дверь. Я отворил.
   На лестничной площадке стояло унылое долговязое существо в  полицейской
форме.
   - Герр Кленк?
   - Да.
   Существо подало бумажку.
   "...предлагается явиться в... для  дачи  показаний  по  делу...  (после
слова "делу" был прочерк)... имея при себе документы о..."
   - Ну хорошо, - сказал я после того, как  понял,  что  это  такое.  -  А
когда?
   - Сейчас, - пояснил долговязый.
   - А зачем?
   - Но я еще не пил кофе. Я устал, небрит.
   В  конце  концов  я  оделся,  побрился,  из-за  спешки  сильно  порезал
подбородок, и мы спустились вместе. Городской комиссариат помещается у нас
на Бирштрассе. Выйдя из парадной, я повернул налево.
   Существо повернуло со мной.
   Я остановился.
   - Послушайте, это что - арест?
   Не больше смысла было бы спрашивать стену.
   В комиссариате мы поднялись на четвертый этаж. По коридору  шел  полный
мужчина в штатском. Он остановился, внимательно посмотрел на меня.
   - Он?
   Тот, который меня привел, кивнул.
   Полный сказал:
   - Посиди с ним. Я скажу Кречмару.
   И ушел. А долговязый показал мне на полированную скамью.
   Мы просидели пять минут. Потом еще столько же.
   Постепенно меня охватывало беспокойство. Что это такое? Ни на миг я  не
допускал мысли, что тут связь с пятном. Если б так, меня пригласили бы  не
в полицию. За мной пришел бы не этот унылый. Но что же еще-то?..
   Я оглянулся на полицейского. Он, скучая, грыз ногти.
   И тогда дурацкие мысли вихрем понеслись.  Что,  если  меня  арестуют  и
посадят в тюрьму? Хозяйка, обрадовавшись, тотчас  сдаст  комнату  другому.
Там сделают ремонт, и обнаружится мой тайник с аппаратом...  Но  могут  ли
меня арестовать? И вообще как у нас с этим теперь - снова как при  Гитлере
или иначе? Арестовывают ли просто так, без всяких причин? Я ничего не знал
об этом. Я не читаю газет и не слушаю радио. Я едва не вскочил со  скамьи,
таким страхом меня вдруг объяло.
   Наконец надо мной раздалось:
   - Кленк?
   Я встал. Я чувствовал, все обречено.
   В кабинете тикали большие часы. Из коридора  не  доносилось  ни  звука:
дверь изнутри была обита кожей. Я вспомнил, что комиссариат и при  фашизме
помещался тут же.
   Офицер кончил читать бумаги. Он поднял голову. Ему было  что-нибудь  до
тридцати лет. Блондин, с розовым, холеным и  даже  смазливым  лицом.  Было
похоже,  что  ему  в  голову  ни  разу  в  жизни  не  забредала  серьезная
самостоятельная  мысль.  Глядя  на  него,  отчего-то  хотелось  думать   о
сосисках, пиве, бифштексах.
   Он посмотрел на меня.
   - Скажите, герр Кленк, вы не были в советском плену?
   - Я? Нет.
   - Вам  знакомо  такое  имя  -  Макс  Рейман?  [Макс  Рейман  -  деятель
германского и международного рабочего движения]
   - Нет...
   Какой-то вздох  послышался  из-за  занавески.  (В  комнате  была  ниша,
задернутая занавеской.) Вздох чуть слышный, его почти что и  не  было.  Но
меня вдруг пронзило: Бледнолицый! Конечно, он!  Это  им  устроен  вызов  в
полицию. Он должен быть здесь. Ощущается. Предопределен,  как  недостающий
элемент в таблице Менделеева.
   У меня застучал пульс.
   Офицер тем временем опять углубился в бумаги. Затем раздалось:
   -  У  нас  есть  сведения,   господин   Кленк,   что   вы   занимаетесь
антиправительственной пропагандой.
   - Я? Что  вы?..  Я  живу  совершенно  замкнуто.  Это  недоразумение.  И
вообще...
   Он перебил меня:
   - Скажите, вы никак не связаны с коммунистической партией?
   - Никак. Я же вам объясняю, что...
   Тут я сделал вид, что мне плохо. Встал, шагнул в сторону ниши, будто не
сознавая, куда иду, шатнулся, схватился за занавеску и отдернул ее.
   В нише никого не было.
   Офицер следил за моими эволюциями, обеспокоенно вставая.
   - Вам что, нехорошо?
   - Нет. Уже проходит. Как-то вдруг, знаете... Сегодня много работал.
   Он посмотрел на пустую нишу, потом на меня.
   - Ну ладно, господин Кленк, можете идти. Но не советую вам продолжать.
   - Продолжать что?
   Он подал мне какой-то белый бланк.
   - Имейте в виду, что вы предупреждены.
   - О чем?.. Какие, собственно, ко мне...
   Но он уже подошел к двери и отворил ее. У  меня  возникло  впечатление,
будто он всего лишь старался  выполнить  формальность.  Выговорить  текст,
который в каких-то случаях полагается.
   - Вам следует знать,  что  мы  этого  не  потерпим.  -  Он  уже  слегка
подталкивал меня к двери.
   - Не потерпите чего?
   Дверь закрылась. Я остался один  в  коридоре,  автоматически  спустился
вниз,  автоматически  подал  дежурному  белый  бланк,   который   оказался
пропуском на выход.
   Итак, сказал я себе,  Бледный  тут  ни  при  чем.  Но  мне  предъявлено
обвинение в том, что я занимаюсь антиправительственной  пропагандой.  Я!..
Солдат вермахта!
   Минуту я думал, потом ударил себя по лбу. Хозяйка!
   Ненависть охватила меня. На миг мне  захотелось  повернуться  к  зданию
комиссариата  и  кулаками  сокрушать  его.  Выдирать  решетки   из   окна,
выламывать дубовые двери, разбивать шкафы и столы, заполненные бумагами.
   Но что сделаешь кулаками?
   Почти сразу за мной из дверей комиссариата высыпала группа сотрудников.
Начинался обеденный перерыв. Они обменивались шуточками и закуривали. Были
все в чем-то одинаковы. Их  характеризовала  спокойная,  уверенная  манера
людей, которые судят, которые всегда правы.
   Хорошо выкормленные, с гладкими и даже добродушными  физиономиями,  они
пересмеивались, глядя на проходящих мимо девушек. А я с красной  царапиной
на подбородке, с лицом, искаженным злобой, выглядел странно и дико рядом с
ними.
   Вышел Кречмар, присоединился к своим.
   И вдруг я увидел его иначе.
   Его  мальчишкой  призвали  в  вервольф  в  самом  конце,  поставили   с
фаустпатроном  где-нибудь  в  подворотне,  и  он  поднял  руки  при   виде
приближающегося американского танка.  От  помпезности  обещанной  Гитлером
"тысячелетней империи" он захватил только послевоенную  голодуху,  "черный
рынок", развалины домов. Положительных эмоций фашисты у него не  вызывают.
Было заявление, он почел себя обязанным отреагировать.  Вызвал,  проверил,
предупредил. Не более того. Пиво в кабачке, партия в картишки,  в  скат  -
вот это по его части.
   Я попал к нему случайно и без связи с моими занятиями.
   Успокоившись, я пошел к дому кружным путем.
   У особняка Пфюлей снова стоял один из американских  автомобилей.  (Хотя
сама-то галерея была закрыта.)
   В скверике у Таможни я сел на скамью  рядом  с  человеком,  закрывшимся
газетой. Вынул из кармана портсигар.
   Человек опустил газету.
   - Вам огня?
   И зажег спичку. Большую, белую, шведскую, с зеленой  головкой,  которые
загораются жарко, горят почти без дыма. Такие последнее время редко бывают
в киосках нашего города.
   Это был Бледный.
   Секунду мы смотрели друг другу в глаза. Все-таки он был  здесь.  Как-то
вмешан и впутан. Внутреннее чувство не обмануло меня, и я  был  далеко  не
рад этому.
   Он сказал тихим голосом:
   - Вас вызывали в полицию?
   Я молчал.
   - К старшему лейтенанту Кречмару?
   Я сообразил, что у офицера, беседовавшего со мной,  действительно  были
такие погоны.
   Бледного ничуть не  затруднило  мое  молчание.  Он  придвинулся  ближе,
глядя, впрочем, не на меня, а опять в газету. Со стороны  не  было  видно,
что мы общаемся. Просто один сел, другой дал ему прикурить.
   -  Не  тревожьтесь,  -  сказал  он  поощрительным  тоном,  -  работайте
спокойно.
   Поднялся с рассеянным видом,  кивнул  мне  и  ушел  своей  развинченной
походкой.
   Я просидел в скверике минут двадцать, потом сел в трамвай  и  поехал  к
Верфелю. Там я сошел на последней остановке и побрел к лесу.
   На полях было совсем пустынно. Сильно растаяло с прошлого раза. Дорога,
ведущая мимо разбитой мызы, была вся залита водой. Но я знал, что в  лесу,
расположенном выше, будет сухо.
   Я добрался до пятна - груда хвороста была на том  же  месте  -  и  стал
внимательно исследовать поляну метр за метром. Я шарил там  около  часа  и
наконец нашел то, что искал: окурок сигареты "Лакки страйк" и  сантиметрах
в тридцати от него обгоревшую белую толстую спичку.
   Я поднял ее и подержал в пальцах. Сомнения исчезли.



7

   Прошло пять дней с тех пор, как меня вызывали.
   Поздний вечер.
   Отдыхаю.
   Сижу на скамье в Гальб-парке.
   Цифры и формулы нее еще плывут в голове,  освещаются  разными  цветами,
перестраиваются в колонках и строках. Нужно изгнать их из внешних  отделов
сознания туда, внутрь. Временно забыть.
   Нужно думать о чем-нибудь другом.
   Буду вспоминать прошлое.
   Я помню прогулки с отцом по Бремерштрассе  и  липкие,  шершавые  листья
каштанов на тротуаре.
   Но детство быстро кончилось. В гимназии неожиданно оказалось, что я  не
совсем такой, как другие.
   Меня можно было спросить:
   - Каковы будут три числа, если их сумма - 43, а сумма кубов - 17299?
   В течение нескольких секунд десятки тысяч цифр роились у меня в голове,
складывались   в   числа,   которые   сплетались   в   различные   триады,
перемножались, делились, и я отвечал:
   - Это могут быть, например, 23, 11 и 9.
   Я не знал, как я этого  достигаю.  Оно  мне  казалось  естественным.  Я
удивился, узнав, что другим на такие вычисления  потребовались  бы  долгие
часы. Я полагал, что считать так вот, как я, - всеобщая способность людей.
Что-то вроде зрения, слуха.
   Но это не было всеобщей способностью.
   В пятом классе к нам пришел учитель из офицеров. Озлобленный человек  в
лоснящемся, вытертом мундире. Ожесточенно чиркая мелом на классной  доске,
он одновременно зачеркивал какие-то свои тщеславные мечты и гордые  планы.
В республике было много  таких,  потерявших  почву  под  ногами.  Едва  он
заканчивал писать уравнение, я уже знал ответ.
   Это его бесило. Присутствие такого человека в классе он воспринимал как
дополнительный удар судьбы.
   А я ничего не мог ему  объяснить.  Просто  я  был  человеком-счетчиком.
Позже мне удалось установить, что в  детстве  я  стихийно  применял  бином
Ньютона, например. Кроме того, у меня  была  память.  Один  раз  я  прочел
логарифмические таблицы и запомнил их целиком.
   Но вскоре мне самому начало надоедать это.
   То был дар - нечто, не зависящее от  меня  и  потому  унижающее.  Не  я
командовал - он управлял мною. Как только я пробовал приступить с анализом
к своему методу, цифры меркли, их колонки рассыпались и уходили в небытие,
весь расчет спутывался.
   Я стал задавливать в  себе  эту  способность.  Она  мешала.  Затрудняла
понимание,  подсовывая  вместо  вычислений  результат,  вместо  разума   -
инстинкт. Ей не хватало главного - обобщения и, более того, мнения.
   В  семнадцать  лет,  когда  отца  уже  не  было,  я  ломал  голову  над
релятивистской квантовой механикой. Но тут требовались не те знания, какие
у меня были. Приходилось  готовиться  на  аттестат  зрелости,  не  хватало
времени. Чтобы не прерывать занятий теоретической  физикой,  я,  борясь  с
усталостью и сном, приучился читать гимназические учебники стоя.
   В восемнадцать я пошел к профессору Герцогу в университет. Здесь же был
и профессор Гревенрат. Они выслушали  меня.  Гревенрат  задумчиво  сказал:
"Этот юноша может наделать скандалов в науке". Мы начали работать вместе.
   Но та чистая теория, которой я занимался с  Гревенратом  и  в  кабинете
отца, еще не была  настоящей  чистой.  Настоящую  я  познал,  когда  начал
маршировать.   Тут   возникли   возможности   для   роста   и   созревания
мыслительного, полностью  в  уме  созданного  теоретического  древа  такой
высоты и сложности, какое  едва  ли  когда-нибудь  разрасталось  прежде  в
истории человечества.
   В тридцать  девятом  году  я  должен  был  вспомнить  свою  отвергнутую
способность к умственному счету. Надо было чем-то  занять  мозг.  Напрягая
память, я постепенно восстановил в уме отцовскую  библиотеку,  прибавил  к
ней свои ранние конспекты по теории инвариантов, записи  по  эллиптическим
функциям и дифференциальным уравнениям в частных  производных,  но  теории
функций  комплексной   переменной,   по   геометрической   теории   чисел,
аналитической механике и общей механике. Я заставил себя  воспроизвести  в
уме сочинения Ляпунова, Канторову теорию кардинальных чисел и  конструкцию
интеграла Лебега.  Я  пополнял  и  пополнял  воображаемое  книгохранилище,
присоединил к нему  "Physical  Review"  с  двадцать  второго  по  тридцать
восьмой год, французский "Journal oe Physique", наши немецкие издания и  в
конце  концов  почувствовал,  что  мне  уже  трудно  разбираться  в   этих
искусственно собранных и созданных книжных дебрях. Нужен был каталог. И  я
мысленно сделал его. Теперь можно было приступить к теории поля, которую я
начал в университете под  руководством  Гревенрата.  Но  выяснилось,  что,
чтобы  запоминать  собственные  размышления,  я  обязательно  должен   был
мысленно записывать их. Оказалось, что мне легче запоминать не сами мысли,
а их мысленную запись.
   Я решил делать это в виде статей и за сороковой год с первой  половиной
сорок первого написал на воображенной бумаге воображенным пером:
   "Фотон и квантовая теория поля".
   "Останется ли квантовая механика индетерминистской?"
   "О реализации машины Тюринга с помощью электронных ламп".
   "Свет и вечность".
   Несколько статей я написал по-французски, чтобы не забывать язык.
   Со  временем   количество   записей   все   увеличивалось.   Постепенно
образовывалась целая сфера воображенных книг, статей, черновиков,  заметок
- гигантская башня мыслительной работы, которую я всюду носил с собой.
   Порой мне удавалось как бы отделиться от себя, глянуть  на  собственный
мозг со стороны, задрать голову к  верхушке  башни.  Она  была  уже  такой
высокой, что, казалось, все трудней и трудней будет забрасывать туда новые
этажи. Однако это было не так. Удивительный высший химизм  мозга,  который
запечатлевает весь целиком бесконечный кинофильм  виденного  человеком  за
жизнь, как и думанного им, позволял прибавлять еще и еще, равно фиксировал
то, что мыслилось, и то, что мыслилось о тех мыслях.
   Но шла война. Чтобы двигать дело дальше, я должен был оставаться живым.
   Я оставался. Интуиция  сама  давала  ответ  на  превратности  фронтовой
обстановки.
   Было так:
   - Лейтенант Кленк! (После Сен-Назера я был уже лейтенантом.)
   - Слушаю, господин капитан.
   - Мне придется взять ваш резерв и передать во вторую роту. Но вы у меня
получите зенитное орудие.
   - Слушаю, господни капитан.
   - По-моему, с этой стороны русские не будут наступать.
   -  Так  точно,