то
философского или хотя бы нравственного обоснования ваши  усилия  не  имеют
смысла. Другое дело, будь у вас общественное положение или  необыкновенный
комфорт, которые вы хотели бы защищать. Что-нибудь ощутимое, одним словом.
Но ведь этого тоже нет. Чем же вы руководствуетесь?
   - Чем? Страхом.
   - Страхом?
   - Да. Вы считаете, что этого мало?
   - Нет, это прилично. Но ведь то, что вы делаете, не  избавляет  вас  от
страха. Нет же. Напротив, чем ближе вы к цели, тем страшнее вам  делается.
Вы сами это знаете. Иначе было бы, будь вы в чем-то убеждены. Хоть даже  в
чем-нибудь отрицательном. Например, в том, что усилия человека ни  к  чему
не ведут. Что деяния  людей  -  научные  открытия,  создание  произведений
искусства, подвиги любви и самоотвержения - что все это не может  побороть
извечное зло эгоизма. Хотя, строго говоря, такое  мнение  нельзя  было  бы
даже считать убеждением,  а  лишь  спекуляцией,  бесплотной  по  существу,
поскольку для того, чтобы вообще наличествовать, она должна  опираться  на
то, что сама отрицает.
   Я сделал передышку, набрал воздуха и продолжал:
   - Обращаю ваше внимание на то,  что  мысль  о  бесцельности  прогресса,
лелеемая столь многими современными философами и  социологами,  как  будто
находит подтверждение в событиях последнего тридцатилетия. В  самом  деле:
сорок веков развития культуры, и вдруг все это упирается в яму Освенцима.
   - Освенцим! Что вы знаете об Освенциме?
   Я отмахнулся.
   - Неважно. В яму Освенцима. На первый взгляд может показаться, что  все
предшествующее было ни для  чего.  Но  такая  концепция  не  учитывала  бы
коренного различия между добром и злом. Заметьте, что  зло  однолинейно  и
качественно не растет, оставаясь всегда на одном и том  же  уровне.  Рынок
рабынь, о котором вы говорили, и бесконтрольная власть - вот все его цели.
Поэтому вождь людоедского племени, избирающий очередную жертву среди своих
же трепещущих подданных, помещик-самодур с гаремом и Гитлер  принципиально
не отличаются друг от  друга,  и  того  же  помещика  мы  легко  узнаем  в
современном банкире,  ежегодно  меняющем  красавиц  секретарш.  Между  тем
совсем иначе дело обстоит  с  добром.  Ему  свойственно  расти  не  только
количественно, но и качественно. Первобытный человек мог предложить соседу
только кусок обгорелого мяса. А что дают человечеству Леонардо  да  Винчи,
Бетховен, Толстой или Флеминг? Целые миры и совершенно новые  возможности.
Добро усложняется, оно не однолинейно, а совершенствуется с каждым  веком,
завоевывая все новые высоты и постоянно увеличивая свою сферу. Это и  дает
нам надежду, позволяя верить,  что  мир  движется  вперед,  к  братству  и
коммунизму.
   (И концепция добра и коммунизма высказалась у меня как-то сама собой.)
   Я умолк. Мне показалось, что Бледный и не слушает меня.
   Действительно, сначала он заговорил о другом:
   - Вы меня страшно испугали.  -  Он  покачал  головой.  -  Сердце  почти
остановилось. Я подумал, что она уже пришла - та  жуткая  минута...  -  Он
помолчал, потом криво усмехнулся. - Посмотрите, что делается  в  двадцатом
веке с гонкой вооружений. Она уже вырвалась из-под  контроля,  развивается
сама собой, по собственным внутренним законам и  приведет  человечество  к
краху. Да, уважаемый господин Кленк, накат  прошлого,  который  создавался
веками, целой историей, слишком мощен, чтобы  одно-единственное  поколение
могло его остановить. Гонка вооружений - если только о ней одной говорить,
- сильнее современных людей.
   - А усилие, - сказал я, - усилие, которое приходится делать  и  которое
противостоит как раз накату, как  раз  инерции  обстоятельств  или  слепым
экономическим и политическим законам? Вот, например, Валантен. Он ведь мог
бы и не писать своих картин. Или писать их хуже. Но...
   - Валантен как раз готовит вам сюрприз, - прервал меня Бледный.  -  Но,
впрочем, ладно. Что вы хотите всем этим сказать? Что вы предлагаете мне?
   - Вам? - Тут я посмотрел ему прямо в глаза. -  Вы  знаете,  что  я  вам
предлагаю. Сделайте это. Ведь нам же не хочется бояться. Ведь там, в самой
затаенной глубине души, вы тоже желали бы того мира, где не нужно бояться.
Так послужите ему хоть один раз.
   Он резко встал, и все приборы на нем загремели.
   - Значит, вы считаете, что...
   - Да, - твердо ответил я.
   Ладонью он вытер вспотевший лоб.
   - Бред!.. Откуда вы взяли, что вам удастся меня убедить? Я  ни  в  коем
случае не соглашусь.
   - Неужели? - спросил я. - А по-моему, вы уже давно близки к  этому.  Вы
прекрасно знаете, что вас обязательно убьют. Причем как раз те,  для  кого
вы работаете. Уберут сразу после  того,  как  вы  справитесь  с  заданием.
Просто потому, что вы будете слишком много знать. Ведь всегда  избавляются
от таких, и вам это известно. Убили Ван дер Люббе, убрали Освальда  Ли.  И
чем скорее вы принесете своим хозяевам  то,  чего  они  ждут,  тем  скорее
настигнет вас смерть. Поэтому вы и испугались так, когда я вас окликнул.
   Он вдруг улыбнулся.
   - С вами легче, потому что  вы  предсказуемы.  Вы,  идеалисты.  От  вас
знаешь, чего ожидать. Или, во всяком случае, знаешь, чего ожидать  нельзя.
Я, например, понимал, что из-за угла дубиной по голове вы меня убивать  не
станете. Это пошло бы против  вашего  прекраснодушного  чистоплюйства.  Вы
будете уговаривать.
   Затем лицо его переменилось. Он бросил на меня злобный взгляд.
   - По все это бред! Бред, говорю вам.
   Откинул  полу  своего  пальто,  вынул  из  кармана  брюк  тот  давешний
револьвер с толстым дулом и прицелился в меня.
   - Между прочим, мне ничего не стоило бы убить вас.
   Я внутренне содрогнулся, но не подал вида.
   - Н-ну, не переоценивайте своих возможностей. - Мой голос звучал совсем
примирительно. - Ведь это  тоже  требует  усилия  -  нажать  курок.  А  на
усилие-то вы как раз и не способны. И во-вторых,  допустим  даже,  что  вы
меня убьете. Что из этого?  Вы  же  не  избавитесь  от  страха.  Это  лишь
отодвинет  на  некоторый  срок  то  жуткое  мгновение,  когда  вас   снова
кто-нибудь окликнет и опять страшно забьется сердце. Но вас окликнут.  Вам
самому прекрасно известно,  что  вас  окликнут.  Без  этого  не  обойтись.
Подумайте, кстати, и о том, что  мы  с  вами  в  известном  смысле  старые
знакомые, что я добр с вами в ваши последние минуты... А  будут  ли  добры
те, другие?
   Он слушал меня мрачно. Сунул  револьвер  в  карман.  Опустил  голову  и
задумался.
   На поляне было тихо. Только неподалеку щелкала  и  заливалась  какая-то
пичужка.
   Потом он поднял голову.
   - Я всегда был слабым, - пожаловался он. - Некуда было деваться. Вообще
в этом мире слабым некуда деваться.  И  всю  жизнь  боялся  насильственной
смерти. Мне  пятнадцать  лет  было,  когда  штурмовики  повесили  отца.  В
концлагере, у меня на глазах.  А  в  конце  войны  Освенцим.  Там  я  тоже
насмотрелся. И так оно  пошло  дальше.  В  сорок  пятом,  после  того  как
американцы взорвали атомную бомбу, я понял, что надо держать  на  них.  Но
теперь ясно, что и это не избавляет от страха. В этом смысле вы  правы.  -
Вдруг он взорвался: - Черт побери, со мной всегда  так!  Обязательно  прав
кто-нибудь другой, а не я. Всю жизнь!
   - Это естественно, - сказал я.
   - Почему?
   - Потому что  правым  можно  быть  лишь  с  точки  зрения  каких-нибудь
убеждений. Вы же не только ни в ком не уверены, вы и ни в чем не убеждены.
   Он кивнул.
   - Возможно, так оно и есть... Так, значит, вы предлагаете мне это?
   - Да, именно это. Возьмите свою судьбу  хоть  один  раз  в  собственные
руки. Примите решение, и вы увидите, что это сразу избавит от страха.
   Бледный опять вытер лоб.
   - Может быть, верно. Я сам часто думал об этом. - Вдруг  в  голосе  его
зазвенела злоба. - Только  не  воображайте,  что  вы  убедили  меня  вашей
идиотской теорией добра и зла. Дело совершенно не в этом. Просто  вы  меня
слишком неожиданно окликнули.
   Я промолчал. Он улыбнулся со смущением и робостью. Такой странной  была
эта улыбка на его белом лице, которое сразу вдруг помолодело.
   - Кстати, это правильно, что мы с вами  старые  знакомые.  Вы  меня  не
узнаете?.. Я Цейтблом.
   Я вгляделся в его черты.
   - Цейтблом. Вальтер Цейтблом. Помните, мы вместе работали в лаборатории
Гревенрата? В тридцать девятом году.
   О господи! На миг через его измятое,  потасканное  бледное  лицо  вдруг
проявился другой образ, свежий, юный, но уже испуганный. Я  вспомнил  этот
удивлявший меня тогда взгляд, который как бы  силился  втиснуться  в  щель
между времен. Вальтер Цейтблом!.. Вот откуда тянулся след,  в  какой  дали
это началось. Двадцать  пять  лет  назад  убили  его  отца,  кости  людей,
сделавших  это,  уже  истлели,  а  преступление  еще  живет  в  несчастном
Вальтере, который собирался отдать мое черное новым убийцам.
   - Мы познакомились тогда, в тридцать девятом, -  смущенная  улыбка  все
еще держалась на лице Цейтблома, - а потом, когда я случайно узнал, что вы
выжили и снова в университете, я уже не упускал вас из виду. Я  знал,  что
вы должны что-нибудь сделать.
   Но пора было кончать.
   - Итак, - сказал я, - если вы решили, то приступим к делу.  Нет  смысла
медлить, верно же?
   Он вздохнул.
   - Да... Пожалуй, да. Похоже, что это лучший выход... А что мы сделаем с
этим? (Он имел в виду индукционную катушку и провод.)
   - Тут неподалеку озеро. Там можно все это утопить. И там же... -  Я  не
договорил.
   Мы взяли катушку с проводом и понесли. Продираться через кусты  с  этим
громоздким сооружением было чертовски трудно. Притом я все  время  боялся,
что он передумает.
   Действительно, он начал мрачнеть, идти все медленнее и в  конце  концов
остановился. Правда, мы оба уже дышали тяжело.
   - Давайте отдохнем.
   Мы положили катушку на траву.
   - Послушайте, - сказал он. - А что, если мне просто скрыться?
   - Куда?
   - Ну куда-нибудь. На острова Фиджи... Уехать во Францию.
   - Но вас все равно найдут. Вы же не можете  серьезно  думать,  что  вам
удастся скрыться от американской разведки. Вы очень заметный человек... И,
кроме того, вас опять будет преследовать страх. Это даже важнее. Вы всегда
будете бояться, оглядываться - всякая хорошая минута отравлена. Нельзя  же
убежать от собственного страха. Он часть вашего "я".
   Цейтблом покивал.
   - Возможно, вы пра... -  Потом  оборвал  себя,  выругавшись.  -  Ладно,
возьмем эту штуку.
   Опять мы подняли катушку. Она была такая тяжелая,  что  меня  удивляло,
как он смог один дотащить ее от автомобиля. Главное  -  ее  неудобно  было
держать. Не за что как следует ухватиться.
   Метров через триста, когда уже показалось озеро, он снова остановился.
   - Подождите минутку.
   Мы опустили катушку.
   Погода между тем стала портиться. Солнце  зашло  за  неизвестно  откуда
взявшиеся тучи. Вокруг потемнело. И лес здесь был мельче, пустее.
   Цейтблом огляделся.
   - Не особенно приятное место. Не очень подходящее  для  того,  что  мне
предстоит сделать.
   Я пожал плечами.
   - Выбирать, собственно, не из чего.
   Но ему в голову пришла новая мысль.
   - Да... А что вы сами-то собираетесь делать?
   - Я?.. Кончу свою работу и потом тоже уйду.
   - И никому не отдадите ее?
   - А кому?.. Нет, конечно.
   Он рассмеялся.
   - Это вы серьезно?
   - Вполне.
   Он вдруг повеселел и безропотно согласился отнести катушку на  глубокое
место. Затем вернулся на десяток шагов назад. Брюки  у  него  были  мокрые
выше коленей.
   - Что ж, пора, - сказал я.
   Он кивнул.
   - Действительно, я уже чувствую себя спокойнее. - Он усмехнулся. - И  я
обманул всех.
   Я  боялся,  что  последний  момент  будет  самым  мучительным,  и   мне
захотелось утешить его. В конце концов, он был лишь жертвой.
   - Прощайте, - сказал я. - Мне искренне жаль,  что  так  получается.  То
есть жаль, что вы стали таким. При других обстоятельствах все  могло  быть
иначе.
   Цейтблом снова кивнул. Лицо его, в общем-то мелкое, посерьезнело  и  на
миг приобрело трагическое, даже величественное выражение.
   - Да, страх кончается. Я чувствую себя свободным и, - он поднял голову,
-  даже  сильным.  Может  быть,  сильнее  тех.  -  Он  кивнул  куда-то   в
неопределенную сторону. В его голосе появилась нотка приказа: -  А  теперь
идите. Не хочу, чтобы кто-нибудь видел это.
   Я повернулся и медленно пошел. Было слышно, как он, взволновывая  воду,
продвинулся дальше на глубину. Сделалось  тихо,  и  донесся  знакомый  мне
щелчок. Не сильнее, чем отдаленный удар клавиши на пишущей машинке...
   Я был совсем измотан и еле-еле добрался до трамвайной остановки.
   Но испытаниям этого дня не суждено было кончиться.
   Когда  я  был  уже  возле  нашего  подъезда,  рядом  вдруг  остановился
стремительно подъехавший автомобиль.  Открылась  дверца,  оттуда  поспешно
вышел человек.
   Крейцер.
   - Я к тебе сегодня третий раз. Почему ты не звонил?.. Есть очень важное
дело. - Он не дал мне ответить. - Нам придется поехать вдвоем. Чрезвычайно
важное дело.
   - Куда?
   - Чрезвычайно важное дело. Садись. Я уже час караулил  тебя  в  машине.
Вон с того угла.
   Мы сели в автомобиль. Дорогой Крейцер молчал. Верфель остался позади  -
я уже начал предчувствовать.
   Машина остановилась на пустынном, теперь уже высохшем шоссе, ведущим  к
хуторам. Крейцер повернулся ко мне.
   - Прежде  всего,  это  дело  государственной  важности.  Понимаешь?  (Я
кивнул.) Сейчас покажу тебе кое-что. Но сначала ты даешь  мне  слово,  что
никто не узнает. (Я кивнул.) Ты согласился?.. Тогда... Извини, но придется
предпринять некоторые меры. - Он вынул из кармана  заранее  приготовленный
кусок  черного  бархата.  -  Завяжи  глаза.  Это  даже  больше  для  твоей
собственной безопасности. Для тебя же  лучше,  если  ты  не  будешь  знать
всего...
   Опять мы ехали, машину сильно качало и шатало. Затем  минут  пятнадцать
пешком. Наконец рука Крейцера остановила меня.
   - Здесь. Сними повязку.
   Я снял.
   Некоторое время мы оба молчали.
   Я сделал шаг вперед, обдумывая, как вести себя. Погрузил пальцы в пятно
и вынул их.
   - Что это такое?
   Крейцер, жадно смотревший на меня, нетерпеливо пожал плечами.
   - Вот это и надо выяснить. А ты как считаешь?
   - Ну, в общем... Некое субстанциональное состояние.  Если  самым  общим
образом... В первый момент заставляет вспомнить шаровую молнию.
   - Ну-ну-ну...
   - Оно все время висит так неподвижно? Или было какое-то движение?
   - Никакого... Я, между прочим,  сначала  тоже  подумал  о  шаровой.  Во
всяком случае, это не плазменное состояние.
   Я обошел пятно кругом.
   - Может быть, оно здесь всегда? От сотворения мира... Хотя, если б так,
тут уже давно стоял бы храм. И толпы верующих.
   - Да перестань. Значит, субстанциональное состояние?
   - Да. Полностью поглощает свет. По крайней мере, видимый. В  дальнейшем
все будет зависеть от того, какова способность поглощения. Если она близка
к бесконечности - без перехода в критическое состояние, - сюда может  уйти
в конце концов излучение всей вселенной. То есть попросту  вся  вселенная.
Естественно, на это потребовалось бы и время, близкое к бесконечности.
   Крейцер усмехнулся.
   - Такое отдаленное будущее нас мало интересует. - Он стал серьезным.  -
Слушай, кто-то поставил здесь эту штуку. Может быть, даже  не  так  важно,
кто и зачем, но это сила. Огромная сила,  которую  нельзя  отпускать  черт
знает куда. Она наша, она сделана  здесь,  на  немецкой  земле,  и  должна
служить нам. Американцы уже стараются  наложить  лапу,  но,  по  некоторым
сведениям, им не все известно. Повторяю, не столь уж существенно, кто  это
выдумал, сейчас самое важное - понять, что это за штука. Я хочу, чтобы  ты
подумал. Может быть, попробовать парамагнитный резонанс, а?
   Тут он и был весь, Крейцер. "Парамагнитный резонанс".
   - Ну вряд ли, - сказал я. - Видимо, мы имеем дело с  состоянием,  а  не
веществом. Парамагнитный резонанс показал бы обычный состав атмосферы.
   - Ах да... Пожалуй, да. - Он кивнул. - Но какие-то методы должны  быть.
- Кончиком языка он облизал внезапно высохшие губы. - Скажу  тебе  честно,
это мой шанс. Мне удалось выследить, куда ездит тот человек, о  котором  я
тебе говорил. Такие вещи не выпускают из рук. Я уже намекнул  кое-кому  из
руководства бундесвера... Если ты поможешь, я сделаю тебя человеком.  Твоя
жизнь совершенно переменится, понимаешь.
   - Надо попробовать, - сказал я.
   - Вот именно. - Глаза Крейцера блестели. - Я на тебя очень рассчитываю,
Георг.  Многие  считают  тебя  неудачником,  но  я-то  знаю,  что  у  тебя
теоретическая голова. Постарайся. Для меня, для друга -  все-таки  я  тебе
всегда помогал. А если что-нибудь  выйдет,  за  мной-то  не  пропадет,  ты
знаешь. Любой расчет в институте будет твой. Будешь приходить  к  нам  как
домой.
   - Надо попробовать.
   - Если нужны какие-нибудь аппараты или что-нибудь, я все организую.
   Я покачал головой.
   - Приборы не нужны. Только время. Следует подумать. Кое-какие идеи  уже
формируются.
   - Какие? - быстро спросил он.
   - Пока еще рано говорить.
   - Ну все-таки?
   - Рано. Это только меня собьет.
   - Нет. Намекни.
   - Я тебе говорю, нужно подумать. Ты же знаешь мою манеру. Я  ложусь  на
постель и обдумываю.
   - А сколько тебе нужно времени? - Его взгляд погас. - Имей  в  виду,  у
нас на счету каждая минута. Мы ведь еще не знаем, кто это сделал и что  он
предпримет в дальнейшем.
   - Три недели. Через три недели я тебе скажу, что это такое.
   - Может быть, две? Было бы очень кстати, если б две.
   - Почему?
   - Нет-нет, неважно.
   Он уклонился от ответа. Это одна  из  привилегий,  которые  присваивают
себе сильные мира сего:  спрашивать,  не  отвечая.  Крейцер,  правда,  еще
только шел к тому, чтобы стать сильным, но этим он  уже  пользовался.  Еще
бы! Начни он мне отвечать, это поставило бы его на  одну  доску  со  мной.
Вообще  он  должен  был  далеко  пойти,  я  это  чувствовал.   Чистенький,
гладенький, слова неосторожного не скажет. Естественно, что  оно  нелегко,
такое диетическое существование. Но дайте ему черное, и он развернется...
   Ему не стоялось на месте.
   - Слушай, но как я догадался, за кем  следить!  А?  -  Он  прошелся  по
поляне. - Да, значит, две недели... Может быть, тебе  все-таки  что-нибудь
надо? Я мог бы приходить  иногда  вечерами,  и  ты  бы  мне  излагал  свои
концепции. Знаешь, это ведь помогает самому... И как у  тебя  с  деньгами?
Кофе там, то и се? - Он полез в карман за бумажником. - Ты  не  стесняйся.
Между друзьями...
   - Нет-нет. Я же недавно получил.
   - Ах да... Отличная, кстати, была мысль насчет  Монте-Карло.  Я  так  и
сказал шефу. - Он прошелся еще раз. - Но никому ни звука. Когда тебе  надо
будет еще  раз  на  него  посмотреть,  ты  звонишь  мне,  что,  мол,  надо
встретиться. Не говоря, зачем. Я тебя буду привозить и отвозить домой,  но
пока - извини! - с повязкой. Так надо. Тут государственная  тайна.  Причем
имеющая прямое отношение к обороне страны.
   - Отчего именно к обороне?
   Он удивился.
   - Представь себе, что будет, если залить этой чернотой город...
   - Город погибнет. Но это как раз не оборона. Нельзя же с целью  обороны
губить свой собственный город.
   - Ах, в этом смысле!.. Ну, может быть... А если залить чернотой поле...
   - Поле никогда не сможет родить. Его уже не коснутся солнечные лучи.
   - Вообще территория, атакованная черным...
   -  Это  территория,  навсегда  перестающая  существовать   в   качестве
обитаемой территории.
   Он остановился.
   - Ты читаешь мои мысли.
   - Нет, что ты? Только свои.
   Секунду или  две  Крейцер  смотрел  мне  в  глаза  и  подтверждал  свою
установившуюся точку  зрения  на  меня:  неудачник.  (Кое-что  повисло  на
волоске.) Потом он подтвердил и успокоился.
   - Да... Короче говоря, это может быть как раз то оружие, которого  нам,
немцам, недоставало в 45-м году. Многое повернулось