остите меня, - вновь заговорила Ванни, - что решилась прийти сюда со столь безнадежной затеей. Но и поймите - я должна сделать все, чтобы вернуть его обратно. Сделать все, что могу сделать, или, по крайней мере, попытаться...
     Вторая женщина подняла свой странный взгляд на Ванни и заговорила.
     - Нет необходимости пытаться, - сказала она, - ибо вы никогда не теряли его. Он всегда стремился к миражу под названием прекрасное, который, находя в вас, теряет во мне.
     Легкой краской радостного возбуждения заалели мертвенно бледные щеки Ванни.
     - Это он так сказал? - срывающимся голосом спросила она.
     - Он не сказал ничего. В этом нет никакой необходимости. А сейчас, пожалуйста, уходите и не делайте больше попыток увести его от меня, ибо вы, безусловно, преуспеете, и результат будет ужасен.
     - Ужасен! Для кого же?
     - Из нас четверых, для всех, - сказала Сара, - но более всего для Эдмонда. - И снова Сара замолчала, а Ванни терялась в догадках, как она могла узнать о Поле.
     Более не о чем было говорить, и Ванни поднялась уходить.
     - Я все же буду пытаться, - сказала она, двигаясь к дверям.
     Сара провожала ее молча, не проронив ни единого слова, но, кажется, Ванни показалось, что промелькнула в странных глазах, чтобы тут же исчезнуть, тень сожаления и печали.

Глава пятнадцатая

ПОТЕРЯ КРАСОТЫ

     Сара должна была родить Эдмонду ребенка в марте, и к концу сентября их временное меблированное жилище начало приобретать видимые очертания семейного дома, в котором ожидают рождения ребенка. И может быть, потекли бы один за другим покойные дни, но с прогрессом беременности, по естеству природы своей, погружаясь в глубины новых для нее переживаний и ощущений, Сара стала все заметнее уходить в себя. Два ее сознания, и до этой поры покойно проживавшие в фантастическом мире грез, теперь окончательно повернули свои одинаковые спины к реальности, довольствуясь лишь собой и очертаниями своих собственных построений. Никогда, подобно Эдмонду, не испытывавшая настоятельного желания иметь подле себя понимающего и близкого по духу сотоварища, ожидающая ребенка женщина теперь еще в меньшей степени, чем прежде, нуждалась в компаньоне из внешнего мира. Правда, время от времени Сара искала его ласку, и он давал ей желанное - давал без страсти, с едва скрываемым безразличием. И рожденное глубоким разочарованием чувство одиночества - одиночества еще более мучительного, чем прежде, - вновь вернулось к Эдмонду.
     "Красота покинула мой мир, - думал он, - ничего не оставив взамен, кроме готовящегося стать матерью и потому не способного быть спутником и товарищем моим существа".
     И пока думала так одна половина его сознания, вторая рисовала в воображении плавные изгибы тела Ванни, пробуждая сладкие воспоминания и рождая картины лучей солнечного света и обманчивой безмятежности болотных топей - всего земного, простого и прекрасного.
     "Проклятие первобытной Пещеры, - размышлял Эдмонд, - хоть и в меньшей степени, - чем у тех джентльменов, кто каждое утро, оставляя своих дам беречь огонь семейного очага, отправляется на охоту, - все же руководит мною. Жизнь - это последовательность строго повторяющихся циклов, и даже самая независимая личность рано или поздно обнаруживает, что ее маленький жизненный круг захвачен кругом гигантским, и название ему - общество".
     А вторая половина уже рисовала новый образ, и был он...
     Однажды вечером он увидел Ванни и Поля на Мичиган-авеню - увидел и, подчиняясь уже не чуждому, а отныне хорошо знакомому ему чувству сострадания и жалости, затаился в темном подъезде "Норт Американ Билдинг". Древнее, как этот мир, желание вмиг разметало логические построения его двойного сознания, а неживая бледность щек Ванни болью остро отточенного клинка пронзила плоть. Но и в смятении чувств все же увидел Эдмонд, как затрепетал взгляд женщины, как отчаянно заметался по сторонам в поисках чего-то безнадежно потерянного. А Поль, видимо, ничего не понял и говорил о чем-то ненужном и мелком.
     "Она чувствует близость моего присутствия, как дано чувствовать только Саре, - думал Эдмонд в это мгновение. - Гибкость ее ума поразительна. Разве можно было в представлениях своих ограничивать потенциальное могущество простого человеческого мозга? Оказывается, она взяла от меня гораздо больше, чем считал я возможным!"
     Но никакие логические построения холодного разума не в силах были заглушить мучительной боли от утраты. Снова Эдмонд жаждал страстной и сильной любви человеческого существа, и оттого вялые ласки Сары казались еще более постылыми, чем прежде.
     "Я вкусил опиумной отравы, - сказал он тогда себе. - Человеческая любовь не для моей породы. Ванни и я - мы смертельный яд друг для друга, и если я способен убить ее разум запретными видениями, она уничтожит мое тело фатальной прелестью наслаждения. Мы - чужие друг другу, мы - враги по природе своей; ничего дарующее счастье не родится в мимолетном союзе нашем".
     Сказал и горящим взором проводил уходящую в темноту и теряющуюся там фигурку Ванни.
     "Серебряное пламя чистого леса, - думал он. - Почему не Сара, а это враждебное духу моему существо так манит и зовет меня? Почему стремлюсь я не к породе своей, подобно жеребцу, стремящемуся к кобылице?"
     Но молчало его второе "Я", не находя ответа.
     "Потому, что мое понимание прекрасного замкнулось на женском теле. Красота - есть результат опыта; и не Сара, а Ванни ее живое воплощение".
     Все чаще пока еще слабая, неоформившаяся в конкретное действие мысль о самоубийстве приходила и манила его за собой. Но упрямая гордость за расу свою отметала ее, негодуя.
     "Без всяких сомнений, раса, чей первый индивид становится самоубийцей, не наделена природой способностью к выживанию. Именно на мне лежит груз ответственности доказать обратное".
     А вторая половина возражала: "Столь примитивное понимание, что есть Долг, безусловно приведет к выводам ошибочным и непоправимым. Патриотизм, зов крови и гордость за текущую в жилах кровь - это химера. Покой - вот, чего стоит жаждать, вот, чего действительно проще всего добиться; и главное, что я знаю путь к нему".
     Но первый разум настойчиво продолжал взывать к рациональному: "Мысль, допускающая слабость вида моего, в самой природе своей отвратительна. Для меня лучше будет продолжать жизнь и страдания жизни, дабы приблизить и облегчить приход расы моей".
     И опять лукаво нашептывало второе сознание: "Зачем обрекать на страдания, подобные моим, последователей своих? Если суждено им прийти, пусть придут они; но не указывай им пути, не веди их на муки Ада. У Цербера было три головы - не две..."
     И закончил Эдмонд обречено: "Ни в погоне за знаниями, ни в погоне за властью невозможно обрести счастья. Счастье таится лишь в поисках его. Поиск - вот истинное наслаждение, а от достигнутого лишь удовлетворение. Но для меня - того, кто пришел в этот мир раньше назначенного ему срока, - недоступно ни одно, ни другое, ибо и желанная награда скрывается вне этого времени".
     Но о чем бы ни думал он, все равно в самой малой частице сознания настойчиво жила Ванни, и вновь возвращался он к ней в мыслях своих. И понял тогда, что в любви живут две составные части, два великих атома: рождаемое разумом единство духа, и страсть - влечение тела.
     "Вот так и моя любовь - разлучилась, рассыпалась на части, и не собрать мне ее половин, ибо люблю одну мозгом своим, а вторую - телом".
     И он улыбнулся своей горькой улыбкой, услышав, как лукаво шепнуло одно из сознаний своему спящему двойнику: "И из этих двух - любовь тела слаще!"
     "Значит, существует в мире наслаждение, которое не испытать мне, - единство этих двух атомов любви. Разум Сары и тело Ванни".
     И в ту же секунду отринула прочь грезы сладких воспоминаний его вторая половина, на мгновение взглянула прямо в глаза темной мысли, поиграла лениво, взвесила и отбросила прочь. Он понял, что бывают вещи неизменной судьбы, а монстры могут вызвать лишь страх ненависти.
     И от Ванни он вернулся мысленно к Саре - спокойной, мудрой Саре - единственной, кто мог блуждать вместе с ним по лабиринтам мысли, но не способной идти рядом по широкой и прямой дороге плоти. К Саре, чье наслаждение носить в себе ребенка - есть величайшее из всех доступных наслаждений. К Саре, не познавшей силу человеческой любви и потому не алчущей ее. К Саре, чей разум не отравлен смертельным ядом плотских наслаждений.
     "Она есть нормальное порождение своего вида, - устало заключил размышления свои Эдмонд. - В безмятежности чистого разума недоступно ей падать в пропасти отчаяния и взбираться на вершины наслаждений; ее существование есть результат покойного течения идей - их гладь никогда не нарушит даже слабый бриз чувственности. Я же рожден в темных глубинах и обречен безнадежно стремиться к залитым солнцем вершинам, подобно горизонту, тающим, исчезая в белесой пелене тумана. Суть моя испорчена чуждыми по духу радостями; по природе своей и я должен быть подобен Саре, но испита до дна ядом наполненная чаша".

Глава шестнадцатая

В КОТОРОЙ ЭДМОНД ОТКАЗЫВАЕТСЯ СЛЕДОВАТЬ ЗА ОБРАЗОМ

     В один из тихих осенних дней вновь оказался Эдмонд на крутом обрыве уходящего к озеру холма, - того самого холма, где когда-то в страхе пальцами впивался в землю вращающейся в бешеном танце планеты, и вновь опустился на траву памятного ему склона. И смотрел Эдмонд, как важно чистит перышки щегол - этот не знающий, что такое бегство в теплые страны, лентяй, - и любовался живой грацией птицы. Он ответил его щебетанию, и ответ породил новый ответ - все живые существа, кроме Человека и его верного слуги - Пса, не отвергали Эдмонда.
     "Наверное, я все-таки не Враг сущему, а скорее Хозяин его, - размышлял Эдмонд. - По природе своей я способен мирно жить рядом с тем, что человек готов разрушать".
     Но вторая его половина не поддавалась искушению занять себя отвлеченными рассуждениями и, подобно закованной в тяжелую броню статуе, молчала угрюмо, в своем воображении пытаясь возродить иной образ - далекий и незабываемый. И тогда перелетными птицами мысли Эдмонда покинули закованный в ледовые торосы полюс бесстрастных логических построений и умчались в теплые края экватора, где, соединяясь в единое целое, встречались друг с другом две полусферы его сознания. И не противясь их воле, Эдмонд снова закачался на волнах печали, в тихой грусти находя для себя единственно доступное утешение.
     "А теперь предположим, - думал он, - что я способен создать для себя некий мираж, духовный образ той, кого так страстно и трепетно жажду. И предположим, что я могу - не только могу, но и знаю, как - наделить этот образ достоинствами своих собственных мыслей, и разве полученный результат не удовлетворит страсть мою? Нет, невозможно такое. Но почему же? Не оттого ли, что чувства и индивидуальность ее как две капли воды станут моими? Тоже нет, ибо и настоящая, из живой плоти сотворенная Ванни существовала сообразно моим мыслям мною же созданного характера".
     И тогда второй разум добавил: "Что действительно будет отсутствовать в созданном силой разума образе, так это живущие в настоящей Ванни чувства любви и поклонения. Этим я никогда не смогу наделить мысленный образ, ибо только Творцу моему доподлинно известно, отчего мне чужды эти чувства!"
     Тем не менее Эдмонд сотворил для своих чувств желанный образ и благодаря доступному лишь его способностям дару высочайшей концентрации сделал реальным, существующим вне пределов его сознаний. А так как, противясь строгим доводам холодной логики, всегда испытывал невыразимое наслаждение от созерцания белоснежных прелестей возлюбленной своей, то получился образ таким, будто танцевала Ванни у огня камина, и ее гибкое тело было подобно отточенному клинку. И еще он сделал так, чтобы тихий осенний полдень превратился для них двоих в ночные сумерки, и смотрел, как они опускаются, накрывая все таинственным пологом. И только потом приблизил к себе образ и, почувствовав на груди своей знакомое тепло, прикоснулся губами к нежно раскрывшимся губам и заговорил с видением:
     - Ответь мне, Ванни, стала ли жизнь твоя с Полем менее несчастной, чем со мною была? И образ отвечал тихо:
     - Я - Ванни, которая всегда принадлежала тебе, и забыла я Поля.
     - Не хочешь ли ты вернуться? Призвать назад все то, чем жили мы с тобой?
     - Как могу я вернуться? Как могу я вернуться к тому, что не покидала никогда.
     - Это горький упрек мне, Ванни. Но знай, любимая, без тебя и жизнь, и разум мои пусты.
     - Я буду твоей всегда, стоит лишь пожелать тебе.
     - Нет, - не сразу нашел в себе силы, но все-таки сказал Эдмонд. - Я следую по пути наименьшего зла, и разлука для нас двоих - единственное спасение.
     - С каких пор рациональное стало мерилом поступков твоих, Эдмонд?
     И тогда Эдмонд взглянул в темные, печалью наполненные глаза возлюбленного видения своего, и показалось ему, что в этот момент образ уже не его, а собственные мысли он облек в слова. И на короткий миг Эдмонд почувствовал себя творцом всего сущего, божеством, силою проникновенных чувств своих вдохнувшим жизнь в мысленный образ. И потому страстно возжелал он сделать то, против чего восставал разум, - признать законченной реальностью существование сотворенного им милого образа и отвергнуть здравый смысл как мерило всего.
     "Предположим, - погрузился он в размышления, ощущая живую теплоту прекрасного женского тела в объятиях своих. - Предположим, отрекусь я от мира реальности и приму за действительно существующее образ сей, и перенесусь вместе с ним в мир грез, чего жажду я истинно и что не составит труда исполнить. И возможно, именно в таком мире смогу обрести я счастье, и фантазии мои не будут противны холодной логике, ибо не противоречит сие утверждению, что лишь в мечтах доступно счастье. И если в этом заключается истина, не станет ли решение мое частью великой мудрости, ибо только в мире грез все желания мои станут законами, и только ими будет измеряться покорность спутника моего и всесилие собственного разума?"
     И откуда-то из самых глубин малая частица сознания усмехнулась глумливо: "Смотри, Ницше, вот стоит перед тобой сверхчеловек, растрачивающий ласки свои на мираж и наслаждающийся мечтаниями, подобно ребенку с больным воображением. Отречься от реальности бытия, уйти в мир созданных тобой грез значит обречь себя на добровольное сумасшествие!"
     Он снова вернулся в мыслях к творению, и образ с благодарностью улыбнулся ему в ответ.
     - В моей забаве с тобой нет ни капли мудрости, ни капли разума, - сказал он. - Насыщение чувств несуществующим очарованием - это путь к сумасшествию.
     - Но почему бы и нет? - мечтательно возразил образ. - Разве не тебе принадлежит утверждение, что красота, как и истина, - есть понятия относительные, существующие лишь в сознании наблюдателя? Если здравый смысл остается твоим единственным проводником, откажешься ли ты от выводов собственной логики?
     И тогда пронзил Эдмонд взглядом создание свое - тем самым взглядом, что было для Ванни олицетворением ужаса, но заговорил так, как всегда жаждала слышать она:
     - Ванни! Ванни! Ответь на вопрос, о котором я думаю сейчас!
     Образ затрепетал, и сверкающий взор темных глаз устремился в глубины души создателя.
     - Я люблю тебя, Эдмонд! Ты не такой, как все мужчины, но величественнее их. Демон - ты или нет, но я люблю тебя. Не будь жесток ко мне.
     - Фу-ты! - сказал Эдмонд. - Я забавляюсь миражами! Ведь это мои собственные, возвращенные мне же слова.
     И он прогнал образ прочь, встал и поднялся к машине, но в тот момент ему показалось, что не обезлюдел склон, не застыл в угрюмом одиночестве, ибо под ветвями дерева ожило, затрепетало марево золотого тумана, словно концентрацией своего сознания он создал объединившее блуждающие атомы поле, и теперь оно, переливаясь, золотым туманом следовало за ним, тянулось, звало вернуться назад. И, понимая, что разумнее будет отвернуться и бежать от своего видения, Эдмонд смотрел с застывшей думою во взгляде, как танцевало, постепенно исчезая в лучах солнца, золотое облако.

Глава семнадцатая

БЕСЕДА НА ЗЕМЛЕ

     С той поражающей воображение сноровкой, что всегда отличала его в общении с машинами, Эдмонд вел свой серый родстер по Шеридан-роуд, к югу. Не будет большим преувеличением сказать, что любой механизм являлся как бы естественным продолжением его тела. Вот и сейчас необходимые импульсы мозга с такой же непосредственной легкостью передавались по его конечностям до вращающихся по шершавому бетону дороги колес машины, как если бы они предназначались лишь для кончиков пальцев на его руках. Эдмонд Холл и его автомобиль двигались в пространстве, как единое живое существо, - разве что мысли их занимали разные.
     Родстер затормозил под красным сигналом светофора, и Эдмонд увидел человека в очках с толстыми стеклами и палку в его руке - характерную особенность Альфреда Штейна, терпеливо дожидавшегося на остановке прибытия своего автобуса. Эдмонд жестом пригласил профессора сесть в машину, и со вздохом облегчения тот уселся на переднее сиденье.
     - Маленькие электроны, что приходится носить на себе, к старости становятся все тяжелее и тяжелее, - близоруко щурясь, вздохнул профессор.
     - Награда найдет вас несколько позже, когда другие ухватятся за результаты ваших трудов, сочинят обзоры, придумают теории, которые просуществуют месяцев шесть, а в лучшем случае чуть больше.
     На что Штейн улыбнулся в достаточной степени миролюбиво, хотя порой требовалось немало усилий заставить себя любить этого странного Эдмонда Холла.
     - Таков удел всякой экспериментальной науки, а вы, кажется, о ней не особо высокого мнения?
     - Ваша наука, - ответил Эдмонд, - по сути своей приближается к состоянию китайской науки - огромное тело, подчиняющееся совершенным законам, в которых полностью отсутствует всякий здравый смысл. Снежный ком знаний становится слишком тяжел для всех ваших толкающих его вперед мудрецов.
     - Что прикажете в таком случае делать? По крайней мере, мы продолжаем поступательное движение вперед.
     - А вам нужен новый Аристотель, новый Роджер Бэкон, чья провинция - универсальная наука; некто - кто бы смог систематизировать все факты, накопленные при изучении особенностей строения этого мира.
     - Не хотелось бы вас особенно огорчать, но сие утверждение является полнейшей утопией, ибо никакая, пусть даже сверхгениальная личность не способна постичь бесконечного множества мельчайших фактов и фактиков, что удалось отвоевать у природы. Для того чтобы сделаться специалистом в какой-то, пусть даже не очень значимой области, требуется вся сознательная жизнь.
     - Я бы не стал торопиться с подобными выводами.
     - Тогда, может быть, вы назовете имя такого человека?
     - Это - я, - спокойно произнес Эдмонд и тут же невольно вздрогнул, услышав рядом с собой довольный смешок. "У меня полностью отсутствует чувство юмора, - напомнила вторая половина его сознания. - Вещи, вызывающие бурное веселье этих существ, кажутся мне порой весьма удивительными".
     - Послушайте, мой юный друг, - отсмеявшись, попросил старый профессор Штейн. - Если вы так уверены в собственных возможностях, то не рискнете ли пролить свет на некоторые из наших вечных тайн?
     - Вполне возможно, - сухо кивнул Эдмонд. - Какие вас интересуют больше всего?
     - С вашего позволения - некоторые. К примеру, как освободить энергию материи, энергию атома?
     Взвешивая вопрос, сопоставляя возможные варианты продолжений, Эдмонд на короткое мгновение заколебался. Все могло быть чрезвычайно просто - несколько осторожных намеков, и, если у господина Штейна достанет проницательности, ключ к вратам, за которыми сокрыта недостижимая для человечества тайна, окажется в его в руках. И пока одно из сознаний рисовало мрачные картины вырвавшейся на свободу, неуправляемой огненной энергии, второе настойчиво подсказывало: "Расскажи им, как из атомов радона сделать вибратор..." "Молнии Зевса в обезьяньих лапах. Ты увидишь, как пожирают друг друг