мою черепную
коробку и вглядитесь  в извилины  моего мозга, вы  найдете там отпечатки его
пальцев  Он коснулся  меня  рукой.  Он был скульптором, я  уже  говорил вам.
"Ненавижу  римлянина  по  имени  Статус Кво, - сказал он мне однажды.-  Шире
открой глаза, живи так жадно, как будто через десять секунд умрешь. Старайся
увидеть мир. Он прекрасней любой  мечты, созданной  на фабрике  и оплаченной
деньгами.  Не  проси гарантий, не ищи покоя - такого зверя  нет на  свете. А
если есть, так он сродни обезьяне-ленивцу,  которая день-деньской  висит  на
дереве головою вниз и всю  свою жизнь проводит в  спячке. К черту! - говорил
он.  - Тряхни посильнее дерево, пусть эта ленивая скотина треснется задницей
об землю!"
     -  Смотрите! - воскликнул  вдруг Монтэг.  В  это  мгновенье началась  и
окончилась война.  Впоследствии  никто  из стоявших рядом  с Монтэгом не мог
сказать,  что именно они видели  и  видели ли  хоть  что-нибудь.  Мимолетная
вспышка света на черном небе. чуть уловимое движение...  За  этот кратчайший
миг  там. наверху, на  высоте десяти, пяти, одной  мили  пронеслись,  должно
быть, реактивные самолеты,  словно горсть  зерна, брошенная гигантской рукой
сеятеля, и тотчас же  с  ужасающей быстротой, и вместе с  тем  так медленно,
бомбы  стали  падать  на  пробуждающийся  ото   сна   город.   В   сущности,
бомбардировка  закончилась,  как только  самолеты,  мчась со скоростью  пять
тысяч  миль в час, приблизились к цели и приборы предупредили о ней пилотов.
И столь же молниеносно, как взмах серпа, окончилась  война. Она окончилась в
тот момент, когда пилоты  нажали рычаги бомбосбрасывателей. А за последующие
три секунды, всего  три  секунды,  пока бомбы не упали  на  цель,  вражеские
самолеты  уже  прорезали  все  обозримое  пространство  и ушли за  горизонт.
невидимые, как невидима пуля в бешеной быстроте своего полета, и не знакомый
с огнестрельным оружием дикарь не верит в нее, ибо  ее не  видит, но  сердце
его уже пробито,  тело, как подкошенное, падает на землю, кровь вырвалась из
жил, мозг тщетно пытается задержать  последние обрывки  дорогих воспоминаний
и, не успев даже понять, что случилось, умирает.
     Да,  в  это трудно было  поверить. То был  один-единственный мгновенный
жест. Но Монтэг видел этот взмах железного кулака,  занесенного  над далеким
городом, он знал, что сейчас последует рев самолетов, который, когда уже все
свершилось,  внятно скажет: разрушай, не  оставляй  камня на камне, погибни.
Умри.
     На какое-то  мгновенье Монтэг  задержал бомбы в  воздухе,  задержал  их
протестом разума,  беспомощно  поднятыми вверх  руками. "Бегите! - кричал он
Фаберу.- Бегите! - кричал он Клариссе. - Беги, беги!" - взывал он к Милдред.
И тут  же вспомнил: Кларисса умерла, а Фабер покинул город, где-то по долине
меж гор мчится  сейчас пятичасовой  автобус,  держа  путь  из одного объекта
разрушения в другой. Разрушение еще не наступило, оно еще  висит  в воздухе,
но оно неизбежно.  Не успеет автобус пройти  еще пятидесяти ярдов по дороге,
как  место  его назначения перестанет существовать, а  место  отправления из
огромной столицы превратится в  гигантскую кучу  мусора. А Милдред?..  Беги,
беги!
     В какую-то долю секунды, пока бомбы еще висели в воздухе, на расстоянии
ярда, фута,  дюйма от крыши отеля, в одной  из  комнат он увидел Милдред. Он
видел, как, подавшись вперед, она всматривалась в мерцающие стены, с которых
не умолкая говорили с ней "родственники". Они тараторили и болтали, называли
ее  по имени, улыбались ей,  но ничего не  говорили о бомбе, которая повисла
над ее  головой,-  вот уже только полдюйма,  вот  уже только четверть  дюйма
отделяют  смертоносный  снаряд от крыши  отеля. Милдред  впилась  взглядом в
стены, словно там  была  разгадка ее  тревожных бессонных  ночей. Она  жадно
тянулась к ним, словно хотела броситься в  этот водоворот красок и движения,
нырнуть в него, окунуться, утонуть в его призрачном веселье.
     Упала первая бомба.
     - Милдред!
     Быть может - но узнает ли  кто об этом? - быть может, огромные радио- и
телевизионные станции с их  бездной  красок, света и пустой болтовни первыми
исчезли с лица земли?
     Монтэг, бросившийся плашмя на  землю, увидел,  почувствовал  - или  ему
почудилось, что он видит,  чувствует,- как  в  комнате Милдред вдруг погасли
стены, как  они  из волшебной  призмы  превратились  в простое  зеркало,  он
услышал  крик Милдред, ибо  в миллионную долю той секунды,  что  ей осталось
жить, она увидела на  стенах свое лицо, лицо, ужасающее своей пустотой, одно
в пустой комнате, пожирающее глазами самое себя. Она поняла наконец, что это
ее собственное  лицо,  что это она сама, и быстро взглянула на потолок,  и в
тот  же миг все  здание  отеля  обрушилось на нее и  вместе  с сотнями  тонн
кирпича,  металла,  штукатурки, дерева  увлекло ее вниз,  на  головы  других
людей, а потом все ниже и ниже  по этажам, до самого подвала,  и там, внизу,
мощный взрыв бессмысленно и нелепо по кончил с ними раз и навсегда.
     -  Вспомнил! - Монтэг прильнул к земле.-  Вспомнил! Чикаго! Это было  в
Чикаго много лет назад.  Милли и я. Вот где  мы встретились! Теперь помню. В
Чикаго. Много лет назад.
     Сильный взрыв  потряс  воздух.  Воздушная волна прокатилась  над рекой,
опрокинула людей, словно костяшки домино, водяным смерчем прошлась по  реке,
взметнула черный  столб  пыли и, застонав в  деревьях, пронеслась дальше, на
юг. Монтэг еще теснее прижался к земле, словно хотел  врасти в нее, и плотно
зажмурил глаза. Только  раз он приоткрыл их и  в  это мгновенье  увидел, как
город  поднялся  на воздух.  Казалось, бомбы и город поменялись местами. Еще
одно  невероятное  мгновенье  -  новый  и  неузнаваемый,  с  неправдоподобно
высокими зданиями, о каких не мечтал ни один строитель, зданиями, сотканными
из брызг раздробленного цемента, из блесток разорванного в клочки металла, в
путанице  обломков,  с  переместившимися  окнами и  дверями,  фундаментом  и
крышами, сверкая яркими красками,  как водопад,  который  взметнулся  вверх,
вместо того чтобы свергнуться вниз, как фантастическая фреска, город замер в
воздухе, а затем рассыпался и исчез.
     Спустя несколько секунд грохот далекого взрыва  принес Монтэгу  весть о
гибели города.
     Монтэг лежал на земле. Мелкая цементная пыль засыпала ему глаза, сквозь
плотно  сжатые  губы  набилась  в  рот.  Он  задыхался  и  плакал.  И  вдруг
вспомнил...  Да, да, я  вспомнил  что-то! Что  это, что? Экклезиаст! Да, это
главы из  Экклезиаста и Откровения. Скорей, скорей,  пока я  опять не забыл,
пока  не  прошло  потрясение,  пока  не  утих  ветер.  Экклезиаст,  вот  он!
Прижавшись  к  земле,  еще  вздрагивающей от взрывов, он  мысленно  повторял
слова,  повторял  их  снова и снова, и они были  прекрасны и  совершенны,  и
теперь  реклама зубной  пасты  Денгэм не  мешала ему. Сам проповедник  стоял
перед ним и смотрел на него... - Вот  и все,-  произнес кто-то. Люди лежали,
судорожно  глотая воздух, словно выброшенные на берег рыбы. Они цеплялись за
землю, как ребенок  инстинктивно цепляется  за знакомые предметы, пусть даже
мертвые  и  холодные. Впившись пальцами  в  землю и широко разинув рты, люди
кричали, чтобы уберечь свои  барабанные перепонки от  грохота взрывов, чтобы
не  дать  помутиться  рассудку.   И   Монтэг   тоже   кричал,  всеми  силами
сопротивляясь ветру, который резал ему лицо, рвал губы, заставлял кровь течь
из носу.
     Монтэг лежа видел, как мало-помалу оседало густое облако пыли, вместе с
тем великое  безмолвие опускалось на землю.  И  ему казалось,  что  он видит
каждую крупинку  пыли,  каждый стебелек травы,  слышит каждый шорох,  крик и
шепот,  рождавшийся  в этом новом мире. Вместе с  пылью  на землю опускалась
тишина, а с ней и спокойствие, столь  нужное им для того, чтобы  оглядеться,
вслушаться  и вдуматься,  разумом  и  чувствами постигнуть  действительность
нового дня.
     Монтэг взглянул  на  реку.  Может быть,  мы  пойдем  вдоль  берега?  Он
посмотрел  на старую  железнодорожную колею.  А может  быть,  мы пойдем этим
путем?  А  может быть,  мы  пойдем по большим дорогам? И  теперь у нас будет
время все  разглядеть  и все запомнить.  И  когда-нибудь  позже,  когда  все
виденное уляжется где-то в нас, оно снова выльется наружу в наших словах и в
наших делах. И  многое  будет неправильно. но  многое окажется именно таким,
как нужно. Д  сейчас мы начнем наш путь, мы будем идти и смотреть на мир, мы
увидим, как он  живет, говорит,  действует,  как он  выглядит на самом деле.
Теперь я  хочу видеть  все!  И  хотя то,  что я увижу,  не  будет еще  моим.
когда-нибудь  оно сольется со мной  воедино  и станет моим "я".  Посмотри же
вокруг,  посмотри на  мир,  что  лежит перед тобой!  Лишь  тогда ты  сможешь
по-настоящему прикоснуться к нему, когда он глубоко проникнет в тебя, в твою
кровь  и  вместе с  ней  миллион раз за  день обернется в твоих жилах. Я так
крепко ухвачу его, что он уже больше не ускользнет от меня.  Когда-нибудь он
весь будет в моих руках, сейчас  я уже чуть-чуть коснулся его пальцем. И это
только начало.
     Ветер утих.
     Еще какое-то время  Монтэг и остальные лежали  а полузабытьи, на  грани
сна и пробуждения, еще  не в силах  подняться и начать новый день с тысячами
забот и обязанностей: разжигать костер, искать пищу, двигаться,  идти, жить.
Они  моргали,  стряхивая  пыль  с  ресниц.  Слышалось  их  дыхание,  вначале
прерывистое и частое, потом все более ровное и спокойное.
     Монтэг приподнялся и сел. Однако  он не сделал попытки  встать на ноги.
Его  спутники  тоже зашевелились.  На  темном  горизонте алела узкая полоска
зари. В воздухе чувствовалась прохлада, предвещающая ДОЖДЬ.
     Молча поднялся  Грэнджер.  Бормоча под  нос  проклятья, он  ощупал свои
руки, ноги. Слезы текли по его щекам. Тяжело передвигая ноги, он спустился к
реке и взглянул вверх по течению.
     - Города нет,-  промолвил он после долгого молчания.-  Ничего не видно.
Так,  кучка  пепла.  Город  исчез.-  Он  опять помолчал,  потом  добавил:  -
Интересно,  многие  ли  понимали,  что  так  будет?  Многих ли  это  застало
врасплох? А Монтэг думал: сколько еще городов погибло в других частях света?
Сколько их погибло в нашей стране? Сто, тысяча?
     Кто-то достал  из  кармана  клочок бумаги,  чиркнул спичкой, на  огонек
положили пучок травы и горсть сухих листьев. Потом стали подбрасывать ветки.
Влажные ветки  шипели и трещали, но вот наконец костер вспыхнул,  разгораясь
все жарче и жарче. Взошло солнце. Люди медленно  отвернулись от реки и молча
придвинулись к  костру, низко  склоняясь над огнем. Лучи солнца коснулись их
затылков.
     Грэнджер развернул промасленную бумагу и вынул кусок бекона.
     - Сейчас мы позавтракаем, а  потом  повернем обратно  и пойдем вверх по
реке. Мы будем нужны там.
     Кто-то подал небольшую сковородку, ее поставили  на огонь. Через минуту
на  ней  уже  шипели  и  прыгали кусочки бекона,  наполняя  утренний  воздух
аппетитном запахом.
     Люди молча следили за этим ритуалом.
     Грэнджер смотрел в огонь.
     - Феникс,- сказал он вдруг.
     - Что?
     -  Когда-то в  древности  жила на  свете  глупая птица  Феникс.  Каждые
несколько  сот лет она сжигала себя на костре. Должно быть, она была близкой
родней человеку. Но, сгорев, она всякий раз снова возрождалась из пепла. Мы,
люди,  похожи  на эту  птицу. Однако у нас  есть преимущество перед ней.  Мы
знаем,  какую глупость  совершили. Мы знаем все глупости, сделанные  нами за
тысячу  и  более  лет. А раз мы это знаем  и все  это  записано и  мы  можем
оглянуться назад  и увидеть  путь, который мы прошли,  то есть  надежда, что
когда-нибудь  мы  перестанем сооружать  эти дурацкие  погребальные костры  и
кидаться в огонь. Каждое новое поколение оставляет нам людей, которые помнят
об ошибках человечества.
     Он снял сковородку с  огня  и дал ей немного остынуть. Затем все молча,
каждый думая о своем, принялись за еду.
     - Теперь мы пойдем  вверх по реке,- сказал  Грэнджер.-  И помните одно:
сами по себе мы ничего не  значим. Не мы важны, а то, что мы храним в  себе.
Когда-нибудь  оно пригодится людям. Но заметьте -  даже в те давние времена,
когда мы свободно  держали книги в руках, мы  не использовали всего, что они
давали нам. Мы продолжали  осквернять память  мертвых,  мы плевали на могилы
тех, кто жил до нас. В ближайшую неделю, месяц, год мы всюду будем встречать
одиноких людей.  Множество одиноких людей. И когда они  спросят  нас, что мы
делаем, мы ответим: мы вспоминаем. Да, мы память человечества,  и поэтому мы
в  конце концов  непременно победим. Когда-нибудь мы вспомним так много, что
соорудим самый большой  в истории экскаватор, выроем  самую  глубокую, какая
когда-либо била,  могилу  и навеки похороним в  ней войну. А  теперь в путь.
Прежде всего мы должны построить фабрику зеркал.  И в ближайший год выдавать
зеркала, зеркала,  ничего, кроме зеркал, чтобы человечество могло хорошенько
рассмотреть в них себя.
     Они кончили  завтракать и погасили  костер. Вокруг я.-х день разгорался
все  ярче,  словно  кто-то  подкручивал  фитиль  в огромной лампе  с розовым
абажуром. Летевшие было птицы вернулись и снова щебетали в ветвях деревьев.
     Монтэг двинулся  в путь. Он шел  на север. Оглянув-шись, он увидел, что
все идут  за ним. Удивленный, он  посторонился,  чтобы  пропустить Грэнджера
вперед, но тот только посмотрел на него и молча кивнул. Монтэг пошел вперед.
Он взглянул на реку, и на небо, и на ржавые рельсы в  траве, убегающие туда,
где были фермы и  сеновалы, полные  сена, и куда под покровом ночи приходили
люди, покидавшие города. Когда-нибудь потом, через месяц или  полгода, но не
позже, чем через  год, он опять пройдет, уже один, по  этим местам  и  будет
идти до тех пор, пока не нагонит тех, кто прошел здесь до него.
     А сейчас  им предстоит долгий путь:  они будут идти все утро. До самого
полудня. И если пока что они шли молча, то только оттого, что каждому было о
чем подумать и что вспомнить. Позже, когда солнце  взойдет высоко и  согреет
их  своим  теплом, они станут  беседовать или,  может  быть,  каждый  просто
расскажет то, что запомнил, чтобы удостовериться, чтобы знать наверняка, что
все это цело в  его памяти. Монтэг чувствовал,  что и  в нем пробуждаются  и
тихо оживают  слова. Что  скажет  он, когда придет его черед? Что  может  он
сказать такого  в этот день, что  хоть  немного облегчит им путь? Всему свое
время. Время разрушать и время строить. Время молчать  и время говорить. Да,
это так. Но что еще? Есть еще что-то, еще что-то, что надо сказать...
     "...И  по ту  и  по другую  сторону реки  древо  жизни, двенадцать  раз
приносящее  плоды,  дающее  каждый  месяц плод  свой  и листья  древа  - для
исцеления народов".
     Да, думал Монтэг, вот что я скажу им в полдень. В полдень...
     Когда мы подойдем к городу.