з  этих  цистерн  материал  при  помощи   особых   аппаратов,
устраняющих доступ воздуха, переливался  в  огромный,  высоко  подвешенный
металлический резервуар, плоское дно которого имело сотни тысяч  тончайших
микроскопических отверстий. Через отверстия вязкая жидкость продавливалась
под большим давлением тончайшими струйками, которые под действием  воздуха
затвердевали уже в нескольких  сантиметрах  и  превращались  в  прозрачные
паутиновые волокна. Десятки тысяч механических  веретен  подхватывали  эти
волокна, скручивали их десятками в нити различной толщины  и  плотности  и
тянули их дальше, передавая готовую "пряжу" в следующее ткацкое отделение.
Там на ткацких станках нити переплетались  в  различные  ткани,  от  самых
нежных, как кисея и батист, до самых плотных, как сукно и войлок,  которые
бесконечными широкими лентами тянулись еще дальше,  в  мастерскую  кройки.
Здесь их подхватывали новые машины, тщательно складывали во много слоев  и
вырезали из них тысячами заранее  намеченные  и  размеренные  по  чертежам
разнообразные выкройки отдельных частей костюма.
   В швейной мастерской скроенные куски сшивались в готовое платье, но без
всяких  иголок,  ниток  и  швейных  машин.  Ровно  сложенные  края  кусков
размягчались  посредством  особого  химического  растворителя,  приходя  в
прежнее  полужидкое  состояние,  и  когда  растворяющее  вещество,   очень
летучее, через минуту испарялось,  то  куски  материи  оказывались  прочно
спаянными, лучше, чем это могло быть сделано каким бы  то  ни  было  швом.
Одновременно с этим впаивались везде, где требовалось, и застежки, так что
получались готовые части костюма - несколько тысяч образцов, различных  по
форме и размеру.
   На каждый возраст имелось  несколько  сотен  образцов,  из  которых  на
всякого желающего почти всегда можно было выбрать вполне  подходящий,  тем
более что одежда у марсиан обыкновенно очень свободная.  Если  подходящего
найти не удавалось, например, вследствие не вполне  нормального  сложения,
то немедленно снимали особую мерку, устанавливали  машину  для  кройки  по
новым  чертежам  и  "шили"  специально  на  данное  лицо,  что   требовало
какого-нибудь часа времени.
   Что касается цвета  костюма,  то  большинство  марсиан  удовлетворяется
обычными оттенками,  темными  и  мягкими,  в  каких  приготовляется  самая
материя. Если же требуется иной цвет, кроме того, какой  оказался  налицо,
то костюм отправляют в красильное отделение, где  в  несколько  минут  при
помощи  электрохимических  приемов  он  приобретает  желательную  окраску,
идеально-ровную и идеально-прочную.
   Из  таких  же  тканей,  только  гораздо  более  плотных  и  прочных,  и
приблизительно такими же способами приготовляется обувь  и  теплая  зимняя
одежда. Наша фабрика этим не занималась, но  другие,  еще  более  крупные,
производили сразу решительно все, что нужно, чтобы одеть человека с головы
до ног.
   Я работал  поочередно  во  всех  отделениях  фабрики  и  вначале  очень
увлекался своей работой. Особенно интересно было  заниматься  в  отделении
кройки, где мне приходилось применять  на  деле  новые  для  меня  способы
математического анализа. Задача состояла в том,  чтобы  из  данного  куска
материи с наименьшей  потерей  материала  выкраивать  все  части  костюма.
Задача, конечно, очень прозаичная, но и очень серьезная; потому  что  даже
минимальная ошибка, повторенная  много  миллионов  раз,  давала  громадную
потерю. И достигать успешного решения мне удавалось "не хуже" других.
   Работать "не хуже" других - к этому я стремился всеми силами и в  общем
не без успеха. Но я не мог не заметить, что мне это стоит гораздо  больших
усилий, чем остальным работникам. После обычных  4-6  (по  земному  счету)
часов труда я бывал сильно утомлен, и мне  нужен  был  немедленный  отдых,
тогда как прочие отправлялись по музеям, библиотекам, лабораториям или  на
другие фабрики наблюдать производство, а иногда даже там еще работать...
   Я надеялся, что придет привычка к новым видам труда и сравняет меня  со
всеми работниками. Но этого не было. Я все более убеждался, что у меня  не
хватает _культуры внимания_. Физических движений требовалось очень мало, и
по их быстроте и ловкости  я  не  уступал,  даже  превосходил  многих.  Но
требовалось такое непрерывное и напряженное  внимание  при  наблюдении  за
машинами  и  материалом,  которое  было  очень  тяжело  для  моего  мозга:
очевидно,  только  в  ряде  нескольких  поколений  могла   развиться   эта
способность до той степени, какая здесь являлась обычной и средней.
   Когда - обыкновенно к концу моей дневной работы - в  ней  начинало  уже
сказываться утомление и внимание мне начинало изменять, я делал ошибку или
замедлял на секунду выполнение какого-нибудь акта работы, тогда  неминуемо
и безошибочно рука кого-нибудь из соседей поправляла дело.
   Меня  не  только  удивляла,  но  порой  прямо  возмущала  их   странная
способность, ни  на  йоту  не  отрываясь  от  своего  дела,  замечать  все
происходящее вокруг. Их заботливость  не  столько  трогала  меня,  сколько
вызывала во мне досаду и раздражение; у меня являлось такое  чувство,  как
будто все они постоянно следят  за  моими  действиями...  Это  беспокойное
настроение увеличивало еще более мою рассеянность и портило мою работу.
   Теперь, спустя долгое время, когда я  тщательно  и  уже  беспристрастно
вспоминаю  все  обстоятельства,  я  нахожу,  что  все  это  воспринималось
неверно. Совершенно с такой же заботливостью и совершенно таким же образом
- может быть, только менее часто - мои товарищи на фабрике помогали и друг
другу.  Я  не  был  предметом  какого-нибудь  исключительного  надзора   и
контроля, как мне тогда казалось. Я сам  -  человек  индивидуалистического
мира - невольно и бессознательно выделял себя из  остальных  и  болезненно
воспринимал их доброту и товарищеские услуги, за которые, как это казалось
мне, человеку товарного мира, мне нечем было заплатить.



4. ЭННО

   Миновала и долгая осень; зима, малоснежная, но холодная,  воцарилась  в
нашей области - в средних широтах северного  полушария.  Маленькое  солнце
совсем не грело и светило меньше прежнего. Природа сбросила яркие  краски,
стала бледной и суровой. Холод заползал в сердце, сомнения росли в душе, и
нравственное одиночество пришельца из другого мира становилось  все  более
мучительным.
   Я отправился к Энно, с которой давно уже не виделся. Она встретила меня
как близкого и родного человека, - точно  яркий  луч  недалекого  прошлого
прорезал холод зимы и сумрак заботы. Потом я заметил, что она и сама  была
бледна и как будто утомлена или измучена  чем-то;  была  какая-то  скрытая
печаль в ее манерах и разговоре. Нам было о чем говорить  между  собою,  и
несколько часов прошли для меня незаметно и хорошо, как не бывало с самого
отъезда Нэтти.
   Когда я встал, чтобы отправиться домой, нам обоим стало грустно.
   - Если ваша работа не приковывает вас  здесь,  то  поедем  со  мною,  -
сказал я.
   Энно сразу согласилась,  взяла  с  собой  работу  -  она  в  это  время
занималась не наблюдением на обсерватории, а  проверкой  огромного  запаса
вычислений, - и мы поехали в химический городок, где я жил один в квартире
Мэнни. По утрам я каждый день путешествовал на свою фабрику,  находившуюся
в сотне километров, то есть в получасе пути оттуда, а долгие зимние вечера
мы с Энно стали теперь проводить вместе в научных занятиях,  разговорах  и
иногда прогулках по окрестностям.
   Энно рассказала мне свою историю. Она любила Мэнни и  была  раньше  его
женой. Ей страстно хотелось иметь от него  ребенка,  но  проходил  год  за
годом, а ребенка не было. Тогда она обратилась к Нэтти за  советом.  Нэтти
самым  внимательным  образом  выяснила  все  обстоятельства  и  пришла   к
категорическому выводу, что детей никогда не будет. Мэнни  слишком  поздно
сложился из мальчика в мужчину и слишком рано стал жить самой  напряженной
жизнью  ученого  и  мыслителя.  Активность  его  мозга  своим   чрезмерным
развитием подорвала и подавила жизненность элементов размножения с  самого
начала; и это было непоправимо.
   Приговор Нэтти был  страшным  ударом  для  Энно,  у  которой  любовь  к
гениальному человеку и  глубокий  материнский  инстинкт  слились  в  одном
страстном стремлении, оказавшемся вдруг безнадежным.
   Но  это  было  не  все;  исследование  привело  Нэтти  еще  к   другому
результату. Оказалось, что для гигантской  умственной  работы  Мэнни,  для
полноты развития его гениальных способностей было нужно как  можно  больше
физической сдержанности, как можно меньше любовных ласк. Энно не могла  не
последовать этому совету и быстро убедилась, насколько он был справедлив и
разумен. Мэнни оживился, стал работать энергичнее, чем  когда-либо,  новые
планы с необыкновенной быстротой зарождались в его  голове  и  выполнялись
особенно успешно, и, по-видимому,  он  нисколько  не  чувствовал  лишения.
Тогда Энно, для которой ее любовь была дороже  жизни,  но  гений  любимого
человека дороже любви, сделала все выводы из того, что узнала.
   Она разошлась с Мэнни; это вначале его огорчило,  но  потом  он  быстро
примирился с фактом. Истинная причина разрыва  осталась  для  него,  может
быть, даже неизвестной: Энно и Нэтти сохраняли ее в тайне; хотя,  конечно,
нельзя было знать наверное, не угадал ли проницательный ум  Мэнни  скрытую
подкладку событий. А для  Энно  жизнь  оказалась  настолько  опустошенной,
подавленное чувство создавало такие страдания, что спустя  короткое  время
молодая женщина решила умереть.
   Чтобы помешать самоубийству, Нэтти,  к  содействию  которой  обратилась
Энно, под разными предлогами затянула  на  день  его  выполнение,  а  сама
известила Мэнни. Тот в это  время  организовывал  экспедицию  на  Землю  и
тотчас послал Энно приглашение принять участие в  этом  важном  и  опасном
предприятии. Уклониться было трудно. Энно приняла предложение. Масса новых
впечатлений  помогла  ей  справиться  с  душевною  болью;  и  ко   времени
возвращения на Марс она успела уже овладеть  собою  настолько,  что  могла
принять на себя вид веселого мальчика-поэта, которого я знал на этеронефе.
   В новую экспедицию Энно не поехала потому, что  боялась  вновь  слишком
привыкнуть к присутствию Мэнни. Но тревога за его судьбу не  покидала  ее,
пока она оставалась в одиночестве:  она  слишком  хорошо  знала  опасности
предприятия. В долгие зимние  вечера  наши  мысли  и  разговоры  постоянно
возвращались к одной и той  же  точке  вселенной:  туда,  где  под  лучами
огромного солнца, под дыханием палящего ветра, самые близкие для нас обоих
существа с лихорадочной энергией вели свою титанически смелую работу.  Нас
глубоко сближало это единство мысли настроения. Энно была для  меня  более
чем сестрою.
   Как-то само собою, без порыва и без борьбы, наше сближение привело  нас
к любовным отношениям. Неизменно-кроткая и добрая Энно  не  уклонялась  от
этой близости, хотя и не стремилась к ней сама. Она только решила не иметь
от меня детей... Был оттенок мягкой грусти в ее  ласках  -  ласках  нежной
дружбы, которая все позволяет...
   А зима по-прежнему простирала над нами свои холодные, бледные крылья  -
долгая марсианская  зима  без  оттепелей,  бурь  и  метелей,  спокойная  и
неподвижная, как смерть. И у нас обоих не было желания лететь на юг, где в
это время грело солнце и полная  жизни  природа  развертывала  свою  яркую
одежду. Энно не хотелось той природы, слишком мало  гармонировавшей  с  ее
настроением; я же избегал новых  людей  и  новой  обстановки,  потому  что
знакомиться и привыкать к ним требовало нового, лишнего труда и утомления,
а я и без того слишком медленно шел к своей цели. Призрачно-странной  была
наша дружба - любовь в царстве зимы, заботы, ожидания...



5. У НЭЛЛЫ

   Энно еще в ранней юности была самой  близкой  подругой  Нэтти  и  много
рассказывала мне о ней. В одном из  наших  разговоров  мой  слух  поразило
такое сочетание имен Нэтти и  Стэрни,  которое  показалось  мне  странным.
Когда я задал прямой вопрос, Энно сначала  задумалась  и  как  будто  даже
смутилась и затем ответила:
   - Нэтти была раньше женой  Стэрни.  Если  она  этого  вам  не  сказала,
значит, и мне не следовало говорить. Я сделала, очевидно, ошибку, и дальше
вы меня не расспрашивайте об этом.
   Я был как-то странно потрясен тем, что услышал...  Как  будто  не  было
ничего нового... Я никогда не предполагал, что я первый муж Нэтти. Было бы
нелепостью думать, что женщина, полная жизни и здоровья, красивая телом  и
душой, дитя свободной высококультурной расы, могла без  любви  прожить  до
нашей встречи. Чем же вызвано было мое непонятно-ошеломленное состояние? Я
не мог рассуждать об этом, я чувствовал только одно, что  мне  надо  знать
все, знать точно и ясно. Но допрашивать Энно, очевидно, было невозможно. Я
вспомнил о Нэлле.
   Нэтти, уезжая, говорила: "Не забывай о  Нэлле,  иди  к  ней  в  трудную
минуту!" И я не раз уже думал о том, как бы повидаться с  ней;  но  мешала
отчасти работа, отчасти какой-то смутный страх  перед  сотнями  любопытных
детских глазок, которые ее  окружали.  Но  теперь  всякая  нерешительность
исчезла, и я в тот же день был в "доме детей", в Большом городе машин.
   Нэлла тотчас бросила работу, которой была занята,  и,  попросив  другую
воспитательницу заменить себя, провела меня в свою комнату,  где  дети  не
могли мешать нам.
   Я решил не говорить ей сразу о цели моего посещения, тем более что  мне
самому эта цель не казалась ни особенно разумной, ни особенно благородной.
Было как нельзя более естественно, что я завел разговор  о  самом  близком
для нас обоих человеке; а затем оставалось ожидать подходящего момента для
моего вопроса. Нэлла много и с увлечением рассказывала мне о Нэтти, об  ее
детстве и юности.
   Первые годы своей жизни Нэтти провела при  матери,  как  в  большинстве
случаев и бывает у марсиан. Затем, когда надо было  отдать  Нэтти  в  "дом
детей", чтобы не лишать  ее  воспитательного  влияния  детского  общества,
Нэлла не могла уже с нею расстаться и сначала временно поселилась  в  этом
же доме, а потом навсегда осталась там воспитательницей. Это подходило и к
ее научной специальности: она занималась главным образом психологией.
   Нэтти была живым, энергичным, порывистым  ребенком,  с  большой  жаждой
знаний и деятельности. Особенно интересовал и  привлекал  ее  таинственный
астрономический мир за пределами планеты.  Земля,  которой  тогда  еще  не
удавалось достигнуть, и ее  невидимые  люди  были  любимой  мечтой  Нэтти,
любимым сюжетом ее разговоров с другими детьми и с воспитателями.
   Когда был опубликован отчет о первой удачной экспедиции Мэнни на Землю,
девочка чуть не сошла с ума от радости  и  восхищения.  Доклад  Мэнни  она
запомнила от слова до  слова  и  поэтому  замучила  Нэллу  и  воспитателей
требованиями объяснять ей каждый  непонятный  термин  этого  доклада.  Она
влюбилась в Мэнни заочно и написала ему восторженное письмо; в этом письме
она, между прочим, умоляла его привезти с Земли ребенка,  которого  некому
воспитывать; она бралась воспитать его самым лучшим образом.  Она  увешала
всю свою комнату земными видами и портретами земных людей и стала  изучать
словари земных языков, как только они появились в печати.  Она  негодовала
на насилие, которое Мэнни и его спутники применили к первому  встреченному
ими  земному  человеку:  они  взяли  его  в  плен,  чтобы  он   помог   им
познакомиться с земными языками; и в то же время она горячо сожалела, что,
уезжая обратно, они отпустили его на свободу, а не  привезли  с  собой  на
Марс. Она твердо решила когда-нибудь поехать на Землю и в ответ  на  шутку
матери, что там она выйдет замуж за земного человека, подумавши,  заявила:
"Очень может быть!"
   Всего этого сама Нэтти никогда не рассказывала мне; в своих  разговорах
она вообще избегала касаться прошлого. И конечно, никто, даже она сама, не
мог бы рассказать этого лучше Нэллы. Как ярко сияла материнская  любовь  в
описаниях Нэллы! Минутами я совсем забывался и как живую видел перед собою
чудную девочку с горящими большими глазами  и  с  загадочным  влечением  к
далекому, далекому миру... Но это быстро проходило: возвращалось  сознание
окружающего и воспоминание о цели разговора, и вновь  становилось  холодно
на душе.
   Наконец, когда разговор перешел к более поздним годам  жизни  Нэтти,  я
решился спросить с возможно спокойным и непринужденным видом, как возникли
отношения Нэтти и Стэрни. Нэлла задумалась на минуту.
   - А, вот что! - сказала она. - Так вы явились  ко  мне  из-за  этого...
Почему же вы не сказали мне этого прямо?
   Непривычная строгость звучала в ее голосе. Я молчал.
   - Разумеется, я могу рассказать вам это, - продолжала она. - Это  очень
несложная история. Стэрни был один из учителей Нэтти,  он  читал  молодежи
лекции по математике и астрономии.  Когда  он  вернулся  из  своей  первой
поездки на Землю -  то  была,  кажется,  вторая  экспедиция  Мэнни,  -  он
выступил с целым рядом докладов об этой планете и ее обитателях. При  этом
Нэтти была его постоянной слушательницей. Особенно сблизило их то терпение
и внимание, с которым он относился к ее бесконечным расспросам.  Сближение
привело к браку. Тут  было  своего  рода  полярное  тяготение  двух  очень
несходных, во многом  противоположных  натур.  Впоследствии  то  же  самое
несходство, проявляясь более постоянно и во всей полноте в  их  совместной
жизни, привело к охлаждению и к разрыву. Вот и все.
   - Скажите, когда совершился этот разрыв?
   - Окончательно - после смерти Летта. Собственно, уже сближение Нэтти  и
Летта было  началом  этого  разрыва.  Нэтти  становилось  не  по  себе  от
аналитически холодного  ума  Стэрни;  он  слишком  систематично  и  упорно
разрушал все воздушные замки, все фантазии ума и чувства, которыми она так
много и так сильно жила.  Она  невольно  стала  искать  человека,  который
относился бы ко всему этому иначе. А у  старого  Летта  было  на  редкость
отзывчивое сердце и много  полудетского  энтузиазма.  Нэтти  нашла  в  нем
такого товарища,  какого  ей  было  надо:  он  не  только  умел  терпеливо
относиться к порывам ее воображения, но нередко и сам увлекался  вместе  с
нею. У него она отдыхала душой  от  суровой,  все  замораживающей  критики
Стэрни. Он, как и она, любил Землю мечтой и  фантазией,  верил  в  будущий
союз двух миров, который принесет с собою великий расцвет и великую поэзию
жизни. И когда она узнала, что человек с таким сокровищем чувства  в  душе
никогда не знал женской любви и ласки, она не могла  с  этим  примириться.
Так возникла ее вторая связь. [...]
   Почему Нэтти не говорила мне всего этого? И сколько еще тайн и  обманов
вокруг меня? И сколько их ожидать в будущем? Опять неправда! Тайна  -  да,
это верно. Но обмана тут не было. А разве в этом случае тайна не обман?..
   Эти мысли вихрем пронеслись в моей голове, когда дверь отворилась  и  в
комнату  опять  вошла  Нэлла.  Она,  очевидно,  прочитала  на  моем  лице,
насколько мне было тяжело,  потому  что  в  ее  тоне,  когда  она  ко  мне
обратилась, уже не было прежней сухости и суровости.
   - Конечно, - сказала она,  -  нелегко  привыкать  к  совершенно  чуждым
жизненным отношениям и к обычаям другого мира, с которым не имеешь кровной
связи. Вы преодолели уже много препятствий, справитесь и с этим.  Нэтти  в
вас верит, и я думаю, что она права. А разве ваша вера в нее поколебалась?
   - Отчего она скрывала все это от меня? Где тут ее вера? Я  не  могу  ее
понять.
   - Почему она так поступила, я этого не знаю. Но я знаю, что она  должна
была иметь для этого серьезные и хорошие, а не мелкие мотивы. Может  быть,
их объяснит вам это письмо. Она мне оставила его для вас на случай  именно
такого разговора, какой сейчас был между нами.
   Письмо было написано на моем родном языке, который так  хорошо  и