производства в другую. Специалисты,  ученые  и
художники особенно легко становятся жертвами своей рассеянности:  внимание
им часто изменяет, они задумываются или забываются в созерцании.
   - А нервные больные - это, конечно, главным образом от переутомления?
   - Да, таких немало. Но не меньше и  болезней,  вызванных  волнениями  и
кризисами половой жизни, а также другими душевными потрясениями, например,
смертью близких людей.
   - А здесь есть душевнобольные с затемненным или спутанным сознанием?
   - Нет, таких здесь нет; для них есть  отдельные  лечебницы.  Там  нужны
особые приспособления для тех случаев, когда больной может причинить  вред
себе или другим.
   - В этих случаях и у вас прибегают к насилию над больными?
   - Настолько, насколько это безусловно необходимо, разумеется.
   - Вот уже второй раз я встречаюсь с насилием в вашем мире.  Первый  раз
это было в "доме детей". Скажите: вам, значит, не удается вполне устранить
эти элементы из вашей жизни, вы принуждены их сознательно допускать?
   - Да, как мы допускаем болезнь  и  смерть  или,  пожалуй,  как  горькое
лекарство. Какое же разумное существо откажется от насилия, например,  для
самозащиты?
   - Знаете, для меня это  значительно  уменьшает  пропасть  между  нашими
мирами.
   - Но ведь их главное различие вовсе не в том  заключается,  что  у  вас
много насилия и принуждения, а у нас мало. Главное различие в том,  что  у
вас то и другое облекается в законы, внешние и внутренние, в нормы права и
нравственности, которые господствуют над людьми и постоянно  тяготеют  над
ними. У нас же насилие существует либо как проявление  болезни,  либо  как
разумный поступок разумного существа. В том и другом случае ни из него, ни
для него не создается никаких общественных законов и норм, никаких  личных
или безличных повелений.
   - Но установлены же у вас правила, по которым вы ограничиваете  свободу
ваших душевнобольных или ваших детей?
   - Да, чисто  научные  правила  ухода  за  больными  и  педагогики.  Но,
конечно, и в этих технических правилах вовсе не предусматриваются  ни  все
случаи необходимости насилия,  ни  все  способы  его  применения,  ни  его
степень, - все это зависит от совокупности действительных условий.
   - Но  если  так,  то  здесь  возможен  настоящий  произвол  со  стороны
воспитателей или тех, кто ухаживает за больными?
   - Что означает это слово -  "произвол"?  Если  оно  означает  ненужное,
излишнее насилие, то оно возможно только  со  стороны  больного  человека,
который сам подлежит лечению. А разумный и сознательный человек,  конечно,
не способен на это.
   Мы миновали комнаты больных, операционные, комнаты  лекарств,  квартиры
ухаживающих за больными и, поднявшись в верхний  этаж,  прошли  в  большую
красивую залу, через прозрачные стены которой открывался вид на озеро, лес
и отдаленные горы. Комнату украшали высокохудожественные статуи и картины,
мебель была роскошна и изящна.
   - Это комната умирающих, - сказал Нетти.
   - Вы приносите сюда всех умирающих? - спросил я.
   - Да, или они сами сюда приходят, - отвечал Нетти.
   - Но разве ваши умирающие могут еще сами ходить? - удивился я.
   - Те, которые физически здоровы, конечно, могут. Я понял, что речь  шла
о самоубийцах.
   - Вы предоставляете самоубийцам эту комнату для выполнения их дела?
   - Да, и все средства спокойной, безболезненной смерти.
   - И при этом никаких препятствий?
   - Если сознание пациента ясно и его решение твердо, то какие  же  могут
быть   препятствия?   Врач,   конечно,   сначала    предлагает    больному
посоветоваться с ним. Некоторые соглашаются на это, другие нет.
   - И самоубийства очень часты между вами?
   -  Да,  особенно  среди  стариков.  Когда  чувство  жизни   слабеет   и
притупляется, тогда многие предпочитают не ждать естественного конца.
   - Но вам приходится  сталкиваться  и  с  самоубийством  молодых  людей,
полных сил и здоровья?
   - Да, бывает и это, но это нечасто. На моей  памяти  в  этой  лечебнице
было два таких случая; в третьем случае попытку удалось остановить.
   - Кто же были эти несчастные и что привело их к гибели?
   - Первый был мой учитель, знаменитый врач, который внес в  науку  много
нового. У него была чрезмерно развита  способность  чувствовать  страдания
других людей. Это направило его ум и энергию в сторону медицины, но это  и
погубило его. Он не вынес. Свое душевное состояние он скрывал от всех  так
хорошо, что крушение произошло совершенно неожиданно. Это случилось  после
тяжелой эпидемии,  возникшей  при  работах  по  осушению  одного  морского
залива,  вследствие  разложения  нескольких  сот   миллионов   килограммов
погибшей при этом рыбы. Болезнь была мучительна, как ваша холера,  но  еще
гораздо опаснее  и  в  девяти  случаях  из  десяти  оканчивалась  смертью.
Благодаря этой  слабой  возможности  выздоровления  врачи  не  могли  даже
исполнять просьб своих больных о  скорой  и  легкой  смерти:  ведь  нельзя
считать вполне сознательным  человека,  захваченного  острой  лихорадочной
болезнью.  Мой  учитель  безумно  работал  во  время   эпидемии,   и   его
исследования помогли довольно скоро покончить с нею.  Но  когда  это  было
сделано, он отказался жить.
   - Сколько лет ему было тогда?
   - По нашему счету - около пятидесяти. У  нас  это  еще  совсем  молодой
возраст.
   - А другой случай?
   - Это была женщина, у которой умерли муж и ребенок одновременно.
   - И наконец, третий случай?
   - Его мог бы рассказать вам только сам товарищ, его переживший.
   - Это правда, - сказал я. - Но объясните  мне  другое:  почему  у  вас,
марсиан, так долго сохраняется молодость? Особенность ли  это  вашей  расы
или результат лучших условий жизни, или еще что-нибудь?
   - Раса тут ни при чем: лет  двести  тому  назад  мы  были  вдвое  менее
долговечны. Лучшие условия жизни? Да, в значительной мере именно  это.  Но
не только это. Главную роль тут играет применяемое нами обновление жизни.
   - Это что же такое?
   - Вещь, в сущности, очень простая,  но  вам  она,  вероятно,  покажется
странной. А между тем в вашей науке  уже  имеются  все  данные  для  этого
метода. Вы знаете, что природа, чтобы повысить жизнеспособность клеток или
организмов,  постоянно  дополняет  одну  особь  другою.  Для   этой   цели
одноклеточные существа, когда их жизнеспособность понизится в однообразной
обстановке, сливаются по два в одно, и только этим  путем  возвращается  в
полной мере способность их к размножению -  "бессмертие"  их  протоплазмы.
Такой же смысл имеет и половое скрещивание  высших  растений  и  животных:
здесь также соединяются жизненные элементы двух различных  существ,  чтобы
получился более совершенный зародыш третьего. Наконец,  вы  знаете  уже  и
применение кровяных сывороток для  передачи  от  одного  существа  другому
элементов жизнеспособности, так сказать, по частям  -  в  виде,  например,
повышенного сопротивления той или другой болезни.  Мы  же  идем  дальше  и
устраиваем _обмен  крови_  и  между  двумя  человеческими  существами,  из
которых каждое может передать другому массу условий повышения  жизни.  Это
просто одновременное  переливание  крови  от  одного  человека  другому  и
обратно,  путем  двойного   соединения   соответственными   приборами   их
кровеносных сосудов. При соблюдении всех предосторожностей это  совершенно
безопасно; кровь одного человека  продолжает  жить  в  организме  другого,
смешавшись там с его кровью и внося глубокое обновление во все его ткани.
   - И таким образом можно возвращать молодость старикам, вливая в их жилы
юношескую кровь?
   - Отчасти да, но не вполне, разумеется,  потому  что  кровь  не  все  в
организме и она, в свою очередь, им перерабатывается.  Поэтому,  например,
молодой человек не стареет от крови пожилого: то, что в ней есть  слабого,
старческого, быстро преодолевается молодым организмом, но в то же время из
нее усваивается многое такое, чего не хватает этому организму;  энергия  и
гибкость его жизненных отправлений также возрастают.
   - Но если это так просто, то почему же наша земная медицина до сих  пор
не пользуется этим средством?  Ведь  она  знает  и  переливание  крови  уж
несколько сот лет, если не ошибаюсь.
   - Не знаю, может быть, есть какие-нибудь особые  органические  условия,
которые у вас лишают это средство его значения. А может быть,  это  просто
результат господствующей у  вас  психологии  индивидуализма,  которая  так
глубоко отграничивает у вас одного человека от другого, что  мысль  об  их
жизненном слиянии для ваших ученых почти недоступна.  Кроме  того,  у  вас
распространена  такая  масса  болезней,  отравляющих  кровь,  болезней,  о
которых  сами  больные  часто  не  знают,  а  иногда  и  просто  скрывают.
Практикуемое в вашей медицине - теперь очень  редко  -  переливание  крови
имеет какой-то филантропический характер:  тот,  у  кого  ее  много,  дает
другому, у  которого  в  ней  есть  острая  нужда,  вследствие,  например,
большого кровотечения из раны. У нас бывает, конечно, и это; но  постоянно
применяется  другое  -  то,  что   соответствует   всему   нашему   строю:
товарищеский обмен жизни не только  в  идейном,  но  и  в  физиологическом
существовании...



6. РАБОТА И ПРИЗРАКИ

   Впечатления первых дней, бурным потоком нахлынувшие  на  мое  сознание,
дали мне понятие о громадных размерах той работы, которая мне  предстояла.
Надо  было  прежде  всего  постигнуть  этот  мир,  неизмеримо  богатый   и
своеобразный в своей жизненной стройности. Надо было затем войти в него не
в качестве интересного музейного экземпляра, а в качестве  человека  среди
людей, работника среди работников. Только тогда могла быть  выполнена  моя
миссия, только тогда я мог послужить началом действительной взаимной связи
двух  миров,  между  которыми  я,  социалист,  находился  на  границе  как
бесконечно малый момент настоящего между прошлым и будущим.
   Когда я уезжал из лечебницы, Нэтти сказал мне: "Не очень спешите!"  Мне
казалось, что он не прав. Надо было именно спешить, надо  было  пустить  в
ход все свои силы, всю  свою  энергию,  потому  что  ответственность  была
страшно велика! Какую  колоссальную  пользу  нашему  старому,  измученному
человечеству, какое гигантское ускорение его развития, его расцвета должно
было  принести  живое,  энергичное  влияние  высшей  культуры,  могучей  и
гармоничной! И каждый момент замедления в моей  работе  мог  отдалять  это
влияние... Нет, ждать, отдыхать было некогда.
   И я очень много работал. Я знакомился с наукой и техникой нового  мира,
я напряженно наблюдал его общественную жизнь, я изучал его литературу. Да,
тут было много трудного.
   Их научные методы ставили меня в  тупик:  я  механически  усваивал  их,
убеждался на опыте, что применение их легко, просто и непогрешимо, а между
тем я не понимал их, не понимал, почему они ведут к цели, где их  связь  с
живыми явлениями, в чем их сущность. Я был точно те старые математики XVII
века, неподвижная мысль  которых  органически  не  могла  усваивать  живой
динамики бесконечно малых величин. Общественные собрания марсиан  поражали
меня своим напряженно-деловым характером. Были ли они  посвящены  вопросам
науки, или вопросам организации работ,  или  даже  вопросам  искусства,  -
доклады и речи были страшно сжаты и  кратки,  аргументация  определенна  и
точна, никто никогда не повторялся и не повторял других. Решения собраний,
чаще  всего  единогласные,  выполнялись  со  сказочной  быстротой.  Решало
собрание  ученых  одной  специальности,  что  надо  организовать  такое-то
научное учреждение; собрание статистиков труда, что надо устроить такое-то
предприятие; собрание жителей  города,  что  надо  украсить  его  таким-то
зданием,  -  немедленно  появлялись  новые   цифры   необходимого   труда,
публикуемые центральным бюро, приезжали по воздуху сотни  и  тысячи  новых
работников, и через несколько дней или недель  все  было  уже  сделано,  а
новые работники исчезали неизвестно куда.  Все  это  производило  на  меня
впечатление как будто своеобразной  магии,  странной  магии,  спокойной  и
холодной, без заклинаний и мистических украшений, но тем более  загадочной
в своем сверхчеловеческом могуществе.
   Литература нового мира, даже чисто художественная, не  была  также  для
меня ни отдыхом, ни успокоением. Ее образы были как будто несложны и ясны,
но как-то внутренне чужды для меня. Мне хотелось глубже в них  проникнуть,
сделать их близкими и понятными, но  мои  усилия  приводили  к  совершенно
неожиданному  результату:  образы  становились  призрачными  и   одевались
туманом.
   Когда я шел в театр, то и здесь меня преследовало  все  то  же  чувство
непонятного. Сюжеты были просты,  игра  превосходна,  а  жизнь  оставалась
далекой. Речи героев были так сдержанны и мягки, поведение так спокойно  и
осторожно, их чувства подчеркивались так мало, как  будто  они  не  хотели
навязывать  зрителю  никаких  настроений,  как  будто  они  были  сплошные
философы  да  еще,  как  мне  казалось,  сильно  идеализированные.  Только
исторические пьесы из далекого прошлого давали мне сколько-нибудь знакомые
впечатления, а игра актеров там была настолько же  энергична  и  выражения
личных чувств настолько  же  откровенны,  как  я  привык  видеть  в  наших
театрах.
   Было одно обстоятельство, которое, несмотря на все, привлекало  меня  в
театр нашего маленького городка с особенной силой. Это именно  то,  что  в
нем вовсе не было актеров. Пьесы, которые я там видел,  либо  передавались
оптическими и акустическими передаточными аппаратами  из  далеких  больших
городов, либо даже - и  это  чаще  всего  -  были  воспроизведением  игры,
которая была  давно,  иногда  так  давно,  что  сами  актеры  уже  умерли.
Марсиане,  зная  способы  моментального  фотографирования  в  естественных
цветах, применяли их для того, чтобы фотографировать жизнь в движении, как
это  делается  для  наших  кинематографов.  Но  они  не  только  соединяли
кинематограф с фотографом, как это начинают делать у нас на Земле, -  пока
еще весьма неудачно, - но они пользовались идеей стереоскопа и  превращали
изображения кинематографа в рельефные. На экране давалось одновременно два
изображения - две половины стереограммы, а перед каждым креслом зрительной
залы был прикреплен  соответствующий  стереоскопический  бинокль,  который
сливал два плоских изображения  в  одно,  но  всех  трех  измерений.  Было
странно видеть ясно и отчетливо живых людей, которые движутся,  действуют,
выражают свои мысли и чувства, и сознавать в то же время, что  там  ничего
нет, а есть матовая пластинка и за нею - фонограф и электрический фонарь с
часовым механизмом. Это было почти мистически странно и порождало  смутное
сомнение во всей действительности.
   Все это, однако, не облегчало мне выполнения моей задачи - понять чужой
мир. Мне, конечно, нужна была помощь со стороны. Но я все реже обращался к
Мэнни за указаниями и объяснениями. Мне  было  неловко  обнаруживать  свои
затруднения во всем их объеме. К тому же внимание Мэнни в это  время  было
страшно  занято  одним   важным   исследованием   из   области   добывания
"минус-материи". Он работал неутомимо, часто не спал целые ночи, и мне  не
хотелось мешать ему и отвлекать его; а  его  увлечение  работой  было  как
будто живым примером, который невольно побуждал меня идти дальше  в  своих
усилиях.
   Остальные друзья между тем временно исчезли с  моего  горизонта.  Нэтти
уехал за несколько тысяч километров руководить устройством и  организацией
новой гигантской лечебницы в другом полушарии планеты. Энно был занят  как
помощник  Стэрни  в   его   обсерватории   измерениями   и   вычислениями,
необходимыми  для  новых  экспедиций  на  Землю  и  Венеру,  а  также  для
экспедиций на Луну и Меркурий с целью их лучше сфотографировать и привезти
образчики их минералов. С другими  марсианами  я  близко  не  сходился,  а
ограничивался необходимыми расспросами и деловыми  разговорами:  трудно  и
странно было сближаться с чуждыми мне и высшими, чем я, существами.
   С течением времени мне стало казаться, что работа моя идет, в сущности,
недурно. Я все меньше нуждался в отдыхе и даже в сне. То,  что  я  изучал,
как-то механически легло и свободно стало укладываться в  моей  голове,  и
при этом ощущение было таково, словно голова  совершенно  пуста  и  в  ней
можно поместить еще очень, очень много. Правда, когда я пытался по  старой
привычке отчетливо формулировать для себя то, что узнавал, это мне большей
частью не удавалось; но я находил, что это неважно,  что  мне  не  хватает
только выражений да каких-нибудь частностей и мелочей, а общее  понятие  у
меня имеется, и это главное.
   Никакого живого удовольствия мне мои занятия уже не  доставляли;  ничто
не вызывало во мне  прежнего  непосредственного  интереса.  "Что  же,  это
вполне понятно, - думал я, - после всего, что я видел и узнал, меня трудно
чем-нибудь еще удивить; дело не в том, чтобы это мне  было  приятно,  а  в
том, чтобы овладеть всем, чем надо".
   Только одно было непонятно:  все  труднее  становилось  сосредоточивать
внимание на одном предмете. Мысли отвлекались то и дело то в  одну,  то  в
другую сторону; яркие воспоминания, часто  очень  неожиданные  и  далекие,
всплывали в сознании и заставляли забывать окружающее, отнимая драгоценные
минуты. Я замечал это, спохватывался и  с  новой  энергией  принимался  за
работу; но проходило короткое время, и снова летучие образы  прошлого  или
фантазии овладевали моим мозгом, и снова приходилось подавлять  их  резким
усилием.
   Все чаще меня тревожило какое-то странное, беспокойное  чувство,  точно
было что-то важное и спешное, чего я не исполнил и о  чем  все  забываю  и
стараюсь вспомнить. Вслед за этим чувством поднимался целый  рой  знакомых
лиц и минувших событий и неудержимым потоком уносил меня все дальше назад,
через юность и отрочество  к  самому  раннему  детству,  теряясь  затем  в
каких-то  смутных  и  неясных  ощущениях.  После  этого  моя  рассеянность
становилась особенно сильной и упорной.
   Подчиняясь внутреннему  сопротивлению,  которое  не  давало  мне  долго
сосредоточиваться на чем-нибудь  одном,  я  начинал  все  чаще  и  быстрее
переходить от предмета к предмету и для  этого  нарочно  собирал  в  своей
комнате целые груды книг, раскрытых заранее на нужном месте, таблиц, карт,
стенограмм, фонограмм и т.д.  Таким  путем  я  надеялся  устранить  потерю
времени, но рассеянность все незаметнее подкрадывалась ко мне, и  я  ловил
себя на том, что уже долго смотрю в одну точку, ничего не понимая и ничего
не делая.
   Зато когда я ложился в постель и смотрел  сквозь  стеклянную  крышу  на
темное небо, тогда  мысль  начинала  самовольно  работать  с  удивительной
живостью и энергией. Целые страницы цифр и  формул  выступали  перед  моим
внутренним зрением с такой ясностью, что я мог перечитывать их строчка  за
строчкой. Но эти образы скоро уходили, уступая место другим; и  тогда  мое
сознание превращалось в какую-то панораму удивительно ярких  и  отчетливых
картин, не имевших уже ничего общего с моими занятиями и заботами:  земные
ландшафты, театральные сцены, картины детских  сказок  спокойно,  точно  в
зеркале, отражались в  моей  душе  и  исчезали  и  сменялись,  не  вызывая
никакого волнения, а только легкое чувство интереса  или  любопытства,  не
лишенное очень слабого приятного оттенка. Эти отражения сначала  проходили
внутри моего сознания, не смешиваясь с окружающей обстановкой,  потом  они
ее вытесняли, и я погружался в сон, полный  живых  и  сложных  сновидений,
очень легко прерывавшийся и не дававший мне главного, к чему я  стремился,
- чувства отдыха.
   Шум в ушах уже довольно давно меня беспокоил, а  теперь  он  становился
все постояннее и сильнее, так что иногда мешал мне слушать  фонограммы,  а
по  ночам  уносил  остатки  сна.  Время  от  времени  из  нег