Мэнни предложил мне сейчас же взглянуть в телескоп на покинутую  Землю.
Он сам направил трубу.
   - Расстояние теперь около двух тысяч километров, - сказал он. - Узнаете
ли вы, что перед вами?
   Я сразу узнал гавань скандинавской столицы,  где  нередко  проезжал  по
делам партии. Мне было интересно  рассмотреть  пароходы  на  рейде.  Мэнни
одним поворотом боковой ручки, имевшейся при телескопе, поставил на  место
окуляра фотографическую  камеру,  а  через  несколько  секунд  снял  ее  с
телескопа  и  целиком  перенес  в  большой  аппарат,  стоявший   сбоку   и
оказавшийся микроскопом.
   - Мы проявляем и  закрепляем  изображение  тут  же,  в  микроскопе,  не
прикасаясь  к  пластинке  руками,  -  пояснил  он   и   после   нескольких
незначительных операций,  через  какие-нибудь  полминуты  предоставил  мне
окуляр микроскопа. Я с поразительной ясностью увидел знакомый мне  пароход
Северного общества, как будто он находился в нескольких десятках шагов  от
меня; изображение в проходящем свете казалось рельефным и имело совершенно
натуральную окраску. На мостике стоял седой капитан, с которым  я  не  раз
беседовал во время поездки. Матрос, опускавший на палубу большой ящик, как
будто застыл в своей позе, так же как и пассажир, указывающий  ему  что-то
рукою. И все это было за две тысячи километров...
   Молодой марсианин, помощник Стэрни, вошел  в  комнату.  Ему  надо  было
произвести точное  измерение  пройденного  этеронефом  расстояния.  Мы  не
хотели мешать ему в работе и  прошли  дальше,  в  "водяную"  комнату.  Там
находился огромный резервуар с водой и большие аппараты для  ее  очищения.
Множество труб проводили эту воду из резервуара по всему этеронефу.
   Далее шла "вычислительная" комната.  Там  стояли  непонятные  для  меня
машины со множеством циферблатов  и  стрелок.  За  самой  большой  машиной
работал Стэрни. Из нее  тянулась  длинная  лента,  заключавшая,  очевидно,
результаты вычислений Стэрни; но знаки на ней, как и на всех  циферблатах,
были мне незнакомы. Мне не хотелось мешать Стэрни и вообще разговаривать с
ним. Мы быстро прошли в последнее боковое отделение.
   Это была "кислородная" комната. В ней хранились запасы кислорода в виде
25 тонн  бертолетовой  соли,  из  которой  можно  было  выделить  по  мере
надобности 10 тысяч кубических метров кислорода: это количество достаточно
для нескольких путешествий, подобных нашему. Тут  же  находились  аппараты
для разложения бертолетовой соли. Далее, там же хранились запасы барита  и
едкого кали для поглощения из воздуха углекислоты, а также запасы  серного
ангидрида для  поглощения  лишней  влаги  и  летучего  левкомаина  -  того
физиологического яда, который выделяется при дыхании и который несравненно
вреднее углекислоты. Этой комнатой заведовал доктор Нэтти.
   Затем мы вернулись  в  центральное  машинное  отделение  и  из  него  в
небольшом подъемнике переправились прямо в самый верхний  этаж  этеронефа.
Там центральную комнату занимала вторая  обсерватория,  во  всем  подобная
нижней, но только  с  хрустальной  оболочкой  вверху,  а  не  внизу,  и  с
инструментами более крупных размеров.  Из  этой  обсерватории  видна  была
другая половина небесной сферы вместе с "планетой назначения".  Марс  сиял
своим  красноватым  светом  в  стороне  от  зенита.  Мэнни  направил  туда
телескоп,  и  я  отчетливо  увидел  знакомые  мне  по  картам  Скиапарелли
очертания материков, морей и сети каналов. Мэнни фотографировал планету, и
под микроскопом выступила детальная карта. Но я не мог ничего понять в ней
без объяснений Мэнни: пятна городов,  лесов  и  озер  отличались  одни  от
других неуловимыми и непонятными для меня частностями.
   - Как велико расстояние? - спросил я.
   - Сейчас сравнительно близкое - около ста миллионов километров.
   - А почему Марс не в зените купола? Мы, значит, летим не прямо к  нему,
а в сторону?
   - Да, и мы не можем иначе. Отправляясь  с  Земли,  мы  в  силу  инерции
сохраняем,  между  прочим,  скорость  ее  движения  вокруг  Солнца  -   30
километров в секунду. Скорость же Марса всего  24  километра,  и  если  бы
летели по перпендикуляру между обеими  орбитами,  то  мы  ударились  бы  о
поверхность Марса с остаточной боковой скоростью 6 километров  в  секунду.
Это очень неудобно, и мы должны выбирать криволинейный  путь,  на  котором
уравновешивается и лишняя боковая скорость.
   - Как же велик в таком случае весь наш путь?
   - Около 160  миллионов  километров,  что  потребует  не  менее  двух  с
половиной месяцев.
   Если бы я не был математиком, эти цифры ничего  не  говорили  бы  моему
сердцу. Но теперь они вызывали во мне ощущение, близкое  к  кошмару,  и  я
поспешил уйти из астрономической комнаты.
   Шесть  боковых  отделений   верхнего   сегмента,   окружавших   кольцом
обсерваторию, были совсем без окон, и  их  потолок,  представлявший  часть
шаровой  поверхности,  наклонно  опускался  к  самому  полу.   У   потолка
помещались большие резервуары "минус-материи", отталкивание которой должно
было парализовать вес всего этеронефа.
   Средние  этажи  -  третий  и  второй  -  были  заняты  общими   залами,
лабораториями  отдельных   членов   экспедиции,   их   каютами,   ваннами,
библиотекой, гимнастической комнатой и т.д.
   Каюта Нэтти находилась рядом с моею.



7. ЛЮДИ

   Потеря тяжести все  больше  давала  себя  знать.  Возраставшее  чувство
легкости  перестало  быть   приятным.   К   нему   присоединился   элемент
неуверенности и какого-то смутного беспокойства. Я ушел в свою  комнату  и
лег на койку.
   Часа два спокойного положения и усиленных размышлений привели  к  тому,
что я незаметно заснул. Когда я проснулся, в моей комнате  у  стола  сидел
Нэтти. Я невольно  резким  движением  поднялся  с  постели  и,  как  будто
подброшенный чем-то кверху, ударился головой о потолок.
   - Когда весишь менее  двадцати  фунтов,  то  надо  быть  осторожнее,  -
добродушно-философским тоном заметил Нэтти.
   Он пришел ко мне со специальной целью дать все необходимые указания  на
случай той "морской болезни",  которая  уже  началась  у  меня  от  потери
тяжести. В каюте имелся особый сигнальный звонок в его комнату, которым  я
мог его всегда вызвать, если бы еще потребовалась его помощь.
   Я воспользовался случаем разговориться с юным доктором, -  меня  как-то
невольно влекло к этому симпатичному, очень ученому, но и  очень  веселому
мальчику. Я спросил его,  почему  случилось  так,  что  из  всей  компании
марсиан на этеронефе он один, кроме Мэнни, владеет моим родным языком.
   - Это очень просто, - объяснил он. - Когда мы искали человека, то Мэнни
выбрал себя и меня для вашей страны, и мы провели в ней больше года,  пока
нам не удалось покончить это дело с вами.
   - Значит, другие "искали человека" в других странах?
   - Конечно, среди всех главных народов Земли. Но, как Мэнни и предвидел,
найти его всего скорее удалось в вашей стране,  где  жизнь  идет  наиболее
энергично и ярко, где люди вынуждены все  больше  смотреть  вперед.  Найдя
человека, мы известили остальных; они собрались изо всех стран; и  вот  мы
едем.
   -  Что  вы,  собственно,  подразумеваете,   когда   говорите:   "искали
человека", "нашли человека"? Я понимаю, что дело шло о субъекте, пригодном
для известной роли, - Мэнни объяснил мне, какой именно. Мне  очень  лестно
видеть, что выбрали меня, но я хотел бы знать, чему я этим обязан.
   - В самых общих чертах я могу сказать вам это. Нам нужен был человек, в
натуре которого совмещалось бы как можно больше здоровья и  гибкости,  как
можно больше способности к разумному труду, как можно меньше чисто  личных
привязанностей на Земле, как можно меньше индивидуализма. Наши физиологи и
психологи полагали, что переход от условий жизни  вашего  общества,  резко
раздробленного   вечной   внутренней   борьбой,   к    условиям    нашего,
организованного, как вы сказали, социалистически, - что переход этот очень
тяжел и труден для отдельного человека и  требует  особенно  благоприятной
организации. Мэнни нашел, что вы подходите больше других.
   - И мнения Мэнни было для всех вас достаточно?
   - Да, мы вполне доверяем его оценке. Он -  человек  выдающейся  силы  и
ясности ума и ошибается очень редко. Он имеет больше опыта в  сношениях  с
земными людьми, чем кто-либо из нас; он первый начал эти сношения.
   - А кто открыл самый способ сообщения между планетами?
   - Это дело  многих,  а  не  одного.  "Минус-материя"  была  добыта  уже
несколько десятков лет тому назад. Но вначале ее удавалось получать только
в ничтожных количествах, и  понадобились  усилия  очень  многих  фабричных
коллегий,  чтобы  найти  и  развить  способы  ее  производства  в  больших
размерах.  Затем  понадобилось  усовершенствовать  технику   добывания   и
разложения радиирующих  материй,  чтобы  иметь  подходящий  двигатель  для
этеронефов. Это также требовало  массы  усилий.  Далее,  много  трудностей
вытекало из самих условий межпланетной среды,  с  ее  страшным  холодом  и
жгучими солнечными лучами, не смягченными воздушной оболочкой.  Вычисление
пути оказалось тоже делом  нелегким  и  подверженным  таким  погрешностям,
которых  не  предвидели  раньше.  Словом,  прежние  экспедиции  на   Землю
оканчивались гибелью всех участников, пока Мэнни не  удалось  организовать
первую успешную экспедицию. А теперь, пользуясь его методами, мы  проникли
недавно и на Венеру.
   - Но если так, то Мэнни настоящий великий человек, - сказал я.
   - Да, если вам нравится так называть  человека,  который  действительно
много и хорошо работал.
   - Я хотел сказать не это:  работать  много  и  хорошо  могут  и  вполне
обыкновенные люди, люди-исполнители. Мэнни же, очевидно, совсем  иное:  он
гений, человек-творец, создающий новое и ведущий вперед человечество.
   - Это все неясно и, кажется, неверно. Творец - каждый  работник,  но  в
каждом работнике творит человечество и природа. Разве  в  руках  Мэнни  не
находится весь опыт предыдущих поколений и современных ему  исследователей
и разве не исходил из этого опыта  каждый  шаг  его  работы?  И  разве  не
природа предоставила ему все элементы и все  зародыши  его  комбинации?  И
разве не из самой  борьбы  человечества  с  природой  возникли  все  живые
стимулы этих комбинаций? Человек - личность, но дело  его  безлично.  Рано
или поздно он умирает с его радостями  и  страданиями  а  оно  остается  в
беспредельно  растущей  жизни.  В  этом  нет  разницы  между  работниками;
неодинакова только величина того, что они пережили, и того, что остается в
жизни.
   - Но ведь, например, имя такого человека,  как  Мэнни,  не  умирает  же
вместе с ним, а остается в памяти  человечества,  тогда  как  бесчисленные
имена других исчезают бесследно.
   - Имя каждого сохраняется до тех пор, пока живы те, кто  жил  с  ним  и
знает его. Но человечеству не нужен мертвый символ личности, когда ее  уже
нет. Наша наука и наше искусство безлично хранят  то,  что  сделано  общей
работой. Балласт имен прошлого бесполезен для памяти человечества.
   - Вы, пожалуй, и правы; но чувство нашего мира возмущается против  этой
логики. Для нас имена вождей мысли и дела - живые символы, без которых  не
может обойтись ни наша наука, ни наше искусство, ни вся наша  общественная
жизнь. Часто в борьбе сил и в борьбе идей имя на знамени  говорит  больше,
чем отвлеченный лозунг. И имена гениев не балласт для нашей памяти.
   - Это оттого, что единое дело человечества для вас все  еще  не  единое
дело; в иллюзиях, порождаемых борьбой между людьми, оно дробится и кажется
делом людей, а не человечества. Мне тоже было  трудно  понять  вашу  точку
зрения, как вам нашу.
   - Итак, хорошо это или плохо, но бессмертных нет в нашей компании. Зато
смертные здесь, вероятно, все из самых отборных - не так  ли?  -  из  тех,
которые "много и хорошо работали", как вы выражаетесь?
   - Вообще да. Мэнни подбирал товарищей из числа многих тысяч, выразивших
желание отправиться с ним.
   - А самый крупный после него, - это, может быть, Стэрни?
   - Да, если уж вам упорно хочется измерять и сравнивать людей. Стэрни  -
выдающийся ученый,  хотя  и  совершенно  в  другом  роде,  чем  Мэнни.  Он
математик, каких очень мало. Он  раскрыл  целый  ряд  погрешностей  в  тех
вычислениях, по которым устраивались все прежние экспедиции  на  Землю,  и
показал, что  некоторые  из  этих  погрешностей  сами  по  себе  уже  были
достаточны для гибели дела и работников. Он нашел новые методы  для  таких
вычислений,  и  до  сих   пор   результаты,   полученные   им,   оказались
непогрешимыми.
   - Я так его себе  и  представлял  на  основании  слов  Мэнни  и  первых
впечатлений. А между тем я сам не понимаю, почему его вид вызывает во  мне
какое-то тревожное чувство, какое-то  неопределенное  беспокойство,  нечто
вроде беспричинной антипатии. Не найдется ли у вас, доктор,  какого-нибудь
объяснения для этого?
   - Видите ли, Стэрни -  очень  сильный,  но  холодный,  главным  образом
аналитический ум. Он все разлагает, неумолимо и последовательно, и  выводы
его часто односторонни, иногда чрезмерно суровы, потому что анализ  частей
дает ведь не целое, а меньше целого: вы знаете, что везде, где есть жизнь,
целое бывает больше  суммы  своих  частей,  как  живое  человеческое  тело
больше, чем груды его членов. Вследствие этого Стэрни меньше прочих  может
входить в настроения и мысли других людей. Он вам всегда охотно поможет  в
том, с чем вы сами к нему обратитесь, но он никогда не угадает за вас, что
вам нужно. Этому мешает, конечно, и то,  что  его  внимание  почти  всегда
поглощено его работой, его голова  постоянно  полна  какой-нибудь  трудной
задачей. В этом он непохож на Мэнни: тот всегда все видит вокруг и не  раз
умел объяснить даже мне самому, чего мне хочется, что меня беспокоит, чего
ищет мой ум или мое чувство.
   - Если все это так, то Стэрни, должно быть, к нам, земным людям, полным
противоречий и недостатков, относится довольно враждебно?
   - Враждебно? Нет; ему это чувство  чуждо.  Но  скептицизма  у  него,  я
думаю,  больше,  чем  следует.  Он  пробыл  во  Франции  всего  полгода  и
телеграфировал Мэнни: "Здесь искать нечего". Может быть,  он  был  отчасти
прав, потому что и Летта, который был вместе с ним, не  нашел  подходящего
человека. Но характеристики, которые он дает виденным людям  этой  страны,
гораздо суровее, чем те, которые дает Летта,  и,  конечно,  гораздо  более
односторонни, хотя и не заключают в себе ничего прямо неверного.
   - А кто такой этот Летта, о  котором  вы  говорите?  Я  его  как-то  не
запомнил.
   - Химик, помощник  Мэнни,  немолодой  человек,  старше  всех  на  нашем
этеронефе. С ним вы сойдетесь легко, и это будет для вас очень полезно.  У
него мягкая натура и много понимания чужой души, хотя он не психолог,  как
Мэнни. Приходите к нему в лабораторию, он будет рад этому  и  покажет  вам
много интересного.
   В этот момент я вспомнил, что мы уже далеко улетели  от  Земли,  и  мне
захотелось посмотреть на нее. Мы отправились вместе в одну из боковых  зал
с большими окнами.
   - Не придется ли нам проехать близко от Луны? - спросил я по дороге.
   - Нет, Луна остается далеко в стороне, и это жаль.  Мне  тоже  хотелось
посмотреть на Луну поближе. С  Земли  она  казалась  мне  такой  странной.
Большая, холодная, медленная, загадочно-спокойная, она совсем не  то,  что
наши две маленькие луны, которые так быстро бегают по небу  и  так  быстро
меняют свое личико, точно живые, капризные дети. Правда,  ваша  Луна  зато
гораздо ярче, и свет ее такой приятный. Ярче и ваше Солнце; вот в  чем  вы
гораздо счастливее нас. Ваш мир вдвое светлее: оттого и не нужны вам такие
глаза, как наши, с большими зрачками для собирания слабых лучей нашего дня
и нашей ночи.
   Мы сели у окна. Земля сияла вдали,  как  гигантский  серп,  на  котором
можно было различить только очертания запада Америки, северо-востока Азии,
тусклое пятно, обозначавшее часть Великого океана, и белое пятно Северного
Ледовитого. Весь Атлантический океан и Старый Свет  лежали  во  мраке;  за
расплывчатым краем серпа их можно было только угадывать, и именно  потому,
что невидимая  часть  Земли  закрывала  звезды  на  обширном  пространстве
черного неба. Наша  косвенная  траектория  и  вращение  Земли  вокруг  оси
привели к такой перемене картины.
   Я смотрел, и мне было грустно, что я не вижу родной страны, где столько
жизни, борьбы и страданий, где вчера еще я  стоял  в  рядах  товарищей,  а
теперь на мое место должен был стать другой. И сомнение поднялось  в  моей
душе.
   - Там, внизу, льется кровь, - сказал я, - а здесь вчерашний работник  в
роли спокойного созерцателя...
   - Кровь льется там ради лучшего будущего, - отвечал Нэтти, - но  и  для
самой борьбы надо знать лучшее будущее. И ради этого знания вы здесь.
   С невольным порывом я сжал его маленькую, почти детскую руку.



8. СБЛИЖЕНИЕ

   Земля все более удалялась и, точно худея  от  разлуки,  превращалась  в
луновидный серп, сопровождаемый теперь совсем маленьким  серпом  настоящей
Луны.  Параллельно  с  этим  все  мы,  обитатели  этеронефа,   становились
какими-то фантастическими акробатами,  способными  летать  без  крыльев  и
удобно располагаться в любом направлении пространства, головой к полу, или
потолку, или к стене - почти безразлично... Понемногу я сходился со своими
новыми товарищами и начинал чувствовать себя с ними свободнее.
   Уже на другой день  после  нашего  отплытия  (мы  сохранили  этот  счет
времени, хотя для нас, конечно,  уже  не  существовало  настоящих  дней  и
ночей) я по собственной инициативе переоделся в марсианский костюм,  чтобы
меньше выделяться между всеми. Правда, костюм этот и сам по себе  нравился
мне: простой, удобный,  без  всяких  бесполезных,  условных  частей  вроде
галстука  или  манжет,  он  оставлял  наибольшую  возможную  свободу   для
движений. Отдельные части костюма так соединялись  маленькими  застежками,
что весь костюм превращался в одно целое, и в то же  время  легко  было  в
случае надобности отстегнуть и снять, например, один рукав или оба или всю
блузу. И манеры  моих  спутников  были  похожи  на  их  костюм:  простота,
отсутствие всего лишнего и  условного.  Они  никогда  не  здоровались,  не
прощались, не благодарили, не затягивали  разговора  из  вежливости,  если
прямая цепь его была исчерпана; и в то же время они  с  большим  терпением
давали  всегда  всякие  разъяснения,  тщательно  приспособляясь  к  уровню
понимания собеседника и входя  в  его  психологию,  как  бы  мало  она  ни
подходила к их собственной.
   Разумеется, я с первых же дней принялся за изучение их родного языка, и
все они с величайшей готовностью исполняли роль моих наставников, а больше
всех Нэтти. Язык этот очень оригинален; и, несмотря  на  большую  простоту
его грамматики и правил  образования  слов,  в  нем  есть  особенности,  с
которыми  мне  было  нелегко  справиться.  Его  правила  вообще  не  имеют
исключений, в нем нет таких разграничений, как мужской, женский и  средний
род; но рядом с этим  все  названия  предметов  и  свойств  изменяются  по
временам. Это никак не укладывалось в моей голове.
   - Скажите, какой смысл в этих формах? - спрашивал я Нэтти.
   - Неужели вы не понимаете? А между тем в ваших языках, называя предмет,
вы старательно обозначаете, считаете ли вы его мужчиной или женщиной, что,
в сущности, очень  неважно,  а  по  отношению  к  неживым  предметам  даже
довольно странно. Насколько важнее различие между теми предметами, которые
существуют, и  теми,  которых  уже  нет,  или  теми,  которые  еще  должны
возникнуть. У вас "дом" - "мужчина", а "лодка" -  "женщина",  у  французов
это наоборот, - и дело от того нисколько не меняется. Но когда вы говорите
о доме, который уже сгорел  или  который  еще  собираетесь  выстроить,  вы
употребляете слово в той же форме, в которой говорите о  доме,  в