и  Вы
убедитесь в том, что нормальному человеку сделать это не удастся.
   Установить имя владельца книжки не составляло труда. "Людвиг  Хенгенау"
- эти слова были вытеснены на обложке. А характер записей позволял сделать
вывод, что они  предназначались  только  для  хозяина,  который,  по  всей
видимости, никогда не предполагал, что они могут стать известны кому-либо,
кроме него.
   Когда я поднимал обрывки книжки с пола, из кармашка на  обложке  выпала
часть фотографии. Вторая часть нашлась в другом куске. Да, это  был  он  -
тот самый профессор-эсэсовец. Я не мог забыть его лица, как не забыл  лица
сопровождавшего его Бергсона. Такое не забывается.
   Но я не буду отвлекаться, а  перейду  непосредственно  к  записям.  Они
очень  отрывочны,  бессистемны  и  на  первый  взгляд  лишены   логической
последовательности. Хенгенау, видимо, записывал мысли, приходившие  ему  в
голову во время работы. Даты  отсутствуют.  В  то  же  время  складывается
впечатление, что в этих записях есть некая путеводная  нить,  центральная,
стержневая  мысль.  Впрочем,  судите  сами.  Я  воспроизвожу  то,  что  мы
прочитали".


   - Наконец-то, - сказала Маша.
   - Да, - Лагутин перевернул страницу. - Это, кажется, то самое.
   "Сегодня Луиза в припадке  какой-то  бешеной  откровенности  призналась
мне, что она не арийка. Она вообразила, что сообщает мне новость. А я знал
это, еще когда нанимал ее в помощницы. Луиза - хороший  врач.  И  она  мне
нужна. Разве имеет значение то обстоятельство, что в ее жилах  есть  капли
цыганской крови?.. "Доноси", - сказала она. Я пожал плечами. "Ты могла  бы
этого не говорить", - сказал я ей. "Ненавижу", - заявила  она.  "Кого?"  -
равнодушно спросил я. "Тебя", - сказала  она.  Как  глупо!  Мы  уже  давно
охладели друг к другу, я знаю, что она  любит  Гюнтера,  и  не  мешаю  им.
Работа! Только работа  нужна  мне!  Луиза  же  ведет  себя  как  последняя
идиотка..."
   "...Снова сцена. Странная вещь. Скандалит она всегда в  одни  и  те  же
часы. День проходит нормально, Луиза тиха, как кролик. В пять часов  вдруг
она преображается: в глазах вспыхивает ненависть, и она начинает беситься.
Вчера разбила штатив с колбой. Сегодня бросилась на меня с кулаками. Может
быть, она сходит с ума? Но проходит  минут  пять,  и  все  возвращается  к
норме..."
   "Ничего не понимаю. Новая мания? Я обследовал Луизу.  Реакции  обычные.
Никаких отклонений. И все-таки  что-то  с  ней  происходит.  Наша  работа?
Конечно, все то, что мы  делаем,  не  для  впечатлительных  людей.  Однако
откуда этот ритм?.."
   "Пять часов. Почему именно пять? Что происходит  в  лаборатории  в  это
время? Я скрупулезно изучаю весь цикл наших опытов  и  не  нахожу  ничего.
Смущает меня и другое. Если причина припадков Луизы внешняя, то почему  ни
Понтер, ни я не испытываем никаких ощущений?  Сегодня  незадолго  до  пяти
попросил Луизу проводить меня в город. Наблюдал за ней  внимательно  и  не
заметил никаких изменений в поведении..."
   "Что же происходит в лаборатории? Эта мысль не дает мне покоя.  Неужели
я накануне открытия? Неужели Луиза - тот случай, которого я жду так давно?
А все наши опыты не стоят ломаного гроша..."
   "Новое. Ровно в пять Луиза  начала  бредить.  Она  смотрела  на  нас  с
Гюнтером горящими глазами и  рассказывала,  что  видит  свою  мать.  В  ее
поведении   наступила    перемена.    Припадки    раздражения    сменились
галлюцинациями. Я перелистал гору книг, но аналогов этой мании не нашел. К
ясновидению  я  всегда  относился  критически.  Да  это  и   непохоже   на
ясновидение. Хотя упоминания о подобных прецедентах в литературе  имеются.
Граф  Сен-Жермен,  например.  Человек,  который  заявлял  иногда,  что  он
явственно видит картины далекого прошлого, причем так, будто  сам  являлся
участником событий. Но граф -  лжец,  авантюрист  и  выдумщик.  А  что  же
делается с Луизой?"
   "Гулял по лагерю и  думал.  Возле  нашей  лаборатории  построили  новую
газовую камеру. И в голову  пришла  странная  мысль:  нет  ли  тут  связи?
Установил число, когда в камеру была загружена первая партия  заключенных.
Именно в тот день у Луизы началось это. И час совпал. Камера, оказывается,
загружается ежедневно в пять часов. У  меня  похолодела  спина:  вот  оно,
открытие..."
   "Подвожу итоги. С Луизой покончено. Я застрелил ее собственноручно, ибо
другого выхода не было. Гюнтер погиб. Такая дикая смерть. Как хорошо,  что
я ношу с собой пистолет.
   Да, я сделал открытие. Когда-нибудь это назовут "полем Хенгенау". Я для
себя называю его "полем смерти". Оно возникает, когда одновременно  гибнет
толпа людей. Природа поля пока неясна, однако характер его воздействия мне
удалось проследить. Только почему одна Луиза?  Этот  вопрос  не  дает  мне
спокойно спать. Мы с Гюнтером находились в одних условиях  с  ней.  Может,
секрет в том, что мы арийцы? И прав  фюрер,  который  считает  нас  высшей
расой. Но фюрер уверен, что человечество живет внутри шара, а  не  на  его
поверхности. Фюрер исповедует какую-то дикую веру, он  приносит  в  жертву
своему божеству целые дивизии. И хочет принести  все  человечество.  "Поле
смерти" придется ему по душе. А у меня будут деньги".
   "Случай. Я всегда в него верил. И он принес мне  открытие.  После  того
как я понял, что происходит с  Луизой,  я  стал  наблюдать  за  ней  более
внимательно и заметил, что ее кожа с каждым днем меняет  цвет,  приобретая
какой-то лиловый оттенок. Она это тоже заметила  и  однажды  заявила,  что
больна. Но я не мог отпустить ее. Я  должен  был  довести  эксперимент  до
конца. И довел. Изо дня в день Луиза подвергалась воздействию поля. А в ее
организме происходила какая-то перестройка. Я изолировал  ее  от  Гюнтера.
Она теперь не выходила из лаборатории. Гюнтер был недоволен, но он считал,
что так нужно, ибо видел, что Луиза больна. Он верил, что мы ее лечим.  Да
и сама она, пожалуй, тоже верила в это. А потом произошел взрыв...
   Как всегда, в пять часов у Луизы начались галлюцинации. Мы  с  Гюнтером
были около нее. Вдруг взгляд ее потускнел, она как-то странно  изогнулась,
вскрикнула и кинулась к Гюнтеру. Он  подхватил  ее  на  руки,  но  тут  же
отпустил, издав дикий вопль, и упал на пол. Луиза бросилась  ко  мне.  Еще
плохо соображая, в чем дело, я выхватил пистолет. С Луизой было покончено.
Я взглянул на Гюнтера. Его руки и лицо приобрели густо фиолетовый оттенок,
взгляд потускнел и не выражал ничего. Минуть" две его тело еще  корчилось,
потом замерло.
   Трупы опасности не представляли. Я убедился в этом, позвав санитаров  и
попросив их перенести тела моих бывших  помощников  в  прозекторскую.  Мне
нужно было исследовать мозг Луизы и Гюнтера..."
   "Сделан доклад фюреру. Принято решение переправить лабораторию в  Южную
Америку.  Сыворотка  из  вытяжек  мозга  Луизы  приготовлена  и  испытана.
Эксперименты на животных не дают никакого результата. Но на всякий  случай
я забираю в сельву с десяток шимпанзе. Благословляю  войну,  которая  дает
мне человеческий материал..."
   "Попрощался с Отто. Теперь у меня остаются два организатора - Бергсон и
Зигфрид. Первый - продажная тварь. Второй  -  верен,  как  овчарка.  А  из
Германии надо удирать".
   "С отправкой Отто получается какая-то путаница.  Кремировали  не  того,
кого надо. Так вчера мне доложил Зигфрид.  В  конце  концов  это  меня  не
касается. Я не разведчик, а ученый..."
   "Называю это "Маугли". Достаточно темно и достаточно прозрачно..."
   "Привезли  "этих".  Их  мало,  очень  мало.  Странная  вещь.  Сыворотка
действует  избирательно.  Девяносто  процентов  гибнет.  А  поле  все  еще
недосягаемо для меня".
   "Конечно, мозг "этих"  несет  в  себе  неведомое  пока  "поле  смерти".
Странный мозг, по-видимому лишенный всякой информации. Поле убивает ее, но
организм живет. Примитивные инстинкты не исчезают. Они хотят  есть,  пить,
размножаться. Первое поколение, правда, быстро вымерло. Сколько же  лет  я
вожусь с "этими"? Семь? Восемь?"
   "Бергсон был у Дирксена. Субсидии на опыты будут. Но Дирксен хитер. Ему
мало того, что Бергсон шпионит за  мной,  он  еще  и  Зигфрида  заставляет
работать на себя. Все словно сговорились против меня. Однако Зигфрид верен
по-прежнему. Когда Дирксен заговорил об Отто, Зигфрид доложил мне об  этой
беседе.  Я  посоветовал  сохранить  Отто.  "Как?"   -   спросил   Зигфрид.
"Предупредить Отто, - сказал я. - Пусть джентльмены  думают,  что  условия
связи с ним прежние..."
   "Поле! Я понял, как его усилить!.."
   "Нет, это не  "поле  смерти".  Я  открыл  нечто  странное  и  страшное.
Эволюция необратима, как я думал раньше... "Маугли" - это  часть  чего-то,
причем очень малая. Да, организм человека можно мгновенно перестроить. Да,
можно превратить половину человечества в "этих", а другую  уничтожить.  Но
за "этими" что-то стоит. Я узнал это сегодня,  когда  втолкнул  индейца  в
камеру усилителя поля..."
   "Приносящий жертву". Смерть. И странный жезл в руках  бога.  Вот  когда
мне пригодится Отто.  Я  словно  чувствовал,  что  он  понадобится.  Опять
Случай".
   "Над "Маугли" пора  поставить  точку.  С  джентльменами  мы  как-нибудь
поладим. А  мой  верный  Зигфрид  знает  слишком  много.  Придется  с  ним
расстаться..."
   "И снова я подвожу итог перед очередным прыжком.  Через  жертвы,  через
смерть я иду вперед, к своему торжеству. Я все-таки назову  это  "эффектом
Хенгенау" или "парадоксом Хенгенау". Так будет даже лучше. Через смерть! Я
иду к этому через смерть".



7. ЛЮБОВЬ И ОТКРЫТИЯ

   -  Я  поняла  только,  что  этот  ученый-эсэсовец  производил  какие-то
страшные опыты над людьми, - сказала Маша,  возвращая  Лагутину  листки  с
записями Хенгенау. - И все. А под конец он, видимо, сошел с ума.
   - Да, - произнес Лагутин задумчиво. -  Может,  он  и  сошел  с  ума.  А
может...
   - Что?
   - Он все-таки не совершил открытия.
   - А фиолетовые обезьяны? "Поле смерти".
   - Понимаешь, Маша. Он был близок к открытию. Но он бродил  в  потемках.
Он вслепую нашел способ воздействия на живые клетки.  А  "поле  смерти"...
Мне кажется, что это его самая главная ошибка.
   Лагутин  задумался.  В  циничных  записях   эсэсовца   предстояло   еще
разобраться.  Но  главное  Лагутин  понял.  Хенгенау  совершенно  случайно
наткнулся на "поле памяти". Не последняя вспышка гаснущего сознания  сотен
людей вызывала галлюцинации у Луизы. Нет,  в  действие  вступал  последний
резерв мозга - поле, возбуждаемое нервными клетками, неизвестное  странное
поле, слабое у отдельного индивидуума, настолько  слабое,  что  оно  почти
никогда не проявляет себя. Но многократно усиленное, оно способно вызывать
определенные  реакции  у  некоторых  людей.   Избирательность...   "Почему
все-таки  оно  действует  избирательно?  -  мелькнула  мысль.  -  Странно.
Памятрон тоже действует избирательно. А вдруг у этих полей  одна  природа?
Вдруг..." И новая, еще более странная мысль обожгла мозг. Лагутин вспомнил
случай с Машей. Материализованные привидения... Поле тогда было необычайно
сильным. И если?
   - Маша, - спросил он. - Ты тогда запирала дверь изнутри?
   - Когда?
   - Ну тогда, когда двойников увидела?
   - Нет.
   - А раньше, утром, например?
   - Только на одну минуту. Сразу по приходе в лабораторию.
   - Все ясно. Теперь это можно объяснить.
   - Ничего не понимаю, - жалобно сказала Маша. - Что ты хочешь объяснить?
   - Да все, что происходило с тобой тогда. Твои двойники  повторяли  все,
что ты делала. Не обязательно в тот именно день. Понимаешь? В течение всей
жизни. Но они обязательно должны были повторять твои действия...
   Маша недоуменно взглянула на него.
   - Подожди, - сказала она. - Надо вспомнить все. Действительно. К  крану
я тогда подходила... Да, да...  А  девочка?..  Луг...  Ну,  луг  я  помню,
допустим.  А  стекло?  Ой!..  И  стекло  помню...  Девочка,  то  есть   я,
спрашивала, почему я за стеклом сижу. Мы были  с  отцом  в  зоопарке.  Там
чистили большой стеклянный... Как он называется? Вольер для змей, что  ли?
И я спрашивала женщину через стекло... Но что сей сон значит?
   - Да то, - сказал Лагутин, - что  в  поле  памятрона  можно  видеть  не
только галлюцинации. Оно способно проецировать в пространстве определенные
образы, реальные, так сказать.
   - Но это же страшно...
   - Страшно, пока мы не понимаем, не проникли в механизм. Я вот еще думаю
об этом эсэсовце. Он вел  себя  как  любознательный  дурак.  Ползал  возле
потрясающих вещей и  не  догадывался  даже,  что  за  ними  стоит.  Дальше
"фиолетовой чумы" его мышление не могло проникнуть.
   - А твое? Проникло?
   - Не так быстро, - сказал Лагутин. -  Однако  кое-что  и  сейчас  можно
вообразить.
   - Что же?
   - До сих  пор  мы  знали,  что  добиться  изменения  видовых  признаков
организма можно,  во-первых,  путем  гибридизации,  а  во-вторых,  облучая
половые клетки. Теперь мы видим, что есть третий путь.
   - Зачем? Это же ужасно! Об этом нельзя спокойно рассуждать.
   - Напрасно. Конечно, когда такое открытие находится в руках Хенгенау  и
ему подобных, которые видят в нем только средство массового уничтожения, -
это страшно. Но представь себе на минуту такую картину. Наши  селекционеры
уже давно работают  над  проблемой  продвижения  теплолюбивых  культур  на
север. Результаты пока малообещающие. Апельсины в вологодских садах еще не
растут. Но вот в яблоневый сад в день сбора урожая  приезжает  человек.  В
руках у него... Впрочем, стоп! Я не знаю, что у  него  в  руках.  Да  это,
собственно, и неважно. Мы рассуждаем пока  отвлеченно.  Словом,  что-то  у
него в руках есть. И с помощью этого "что-то" человек превращает яблоки  в
апельсины. Или в лимоны. Или, если хочешь, в картошку.
   Мы перестанем зависеть от природы. Мы в любой момент можем получить  из
болотной осоки сахарный тростник. Мы навсегда забудем о таких словах,  как
"неурожай" и  "бескормица".  Мы  в  любых  масштабах  сможем  регулировать
производство  мяса,  яиц,  шерсти.  Да  что  говорить!  Открываются  такие
колоссальные возможности, что сейчас еще и представить  себе  нельзя  всех
последствий. Я привел тебе жалкие примеры. Воображение  пока  не  в  силах
подсказать мне большего. Я просто  подумал  о  первых  шагах.  Это  как  в
сказке...
   - Чем дальше, тем страшней, - улыбнулась Маша.
   - Нет, - серьезно сказал Лагутин. - Водородная  бомба  была  изобретена
раньше термоядерного реактора. Фиолетовые  обезьяны  вынырнули  из  сельвы
тоже в качестве сеятелей смерти. Но они  же  явились  предвестниками,  они
вынесли на своих плечах и жизнь. Тут все зависит от точки зрения. Бомба  и
реактор - это два полюса. Компасная стрелка науки бесстрастно указывает на
оба. Долг ученого - сделать выбор. И он делает его в зависимости от своего
мировоззрения.  Кроме  того,  уничтожать  легче,   чем   созидать.   Этим,
по-видимому,  и  объясняется,  что  развитие  средств  истребления  всегда
опережает развитие средств защиты.
   - Ты увлекся и забыл, что мы еще ничего не знаем. Сказка про  оборотней
или "эффект Хенгенау", называй как угодно, далека  от  нас,  как  небо  от
земли.
   - Ты не права, - возразил Лагутин.  -  Помнишь,  я  тебе  говорил,  что
кто-то идет тем же путем, что и мы. Тогда я еще не улавливал  связи.  Было
накоплено слишком мало фактов, чтобы рассуждать о них.
   - А что изменилось с тех пор?
   - Да вот хотя бы побочные явления, о которых  пишет  этот  эсэсовец.  Я
понял, что ему мешало. Наследственная память. Он нашел способ внедряться в
живую клетку, ломать по своему произволу  генетический  код  и  направлять
развитие этой клетки в нужное ему русло. Говоря проще, он воплотил в жизнь
сказку  об  оборотнях,  но  при   этом   столкнулся   с   непонятным   ему
сопротивлением клеток.  Сплошь  и  рядом  организмы  ему  не  подчинялись.
Почему, спрашивается? Да потому, что он не учитывал наследственной  памяти
или не мог ее подавить. Он  вторгся  в  глубинные  процессы  строительства
белка. Но дальше  не  пошел.  Дальнейшее  он  предоставил  самой  природе,
надеясь на законы эволюции. Он полагал, что овладел этими законами или, на
худой конец, правильно их понимал. И  в  этом  его  ошибка.  Или  глубокое
заблуждение. Не знаю. Он считал, что стоит  сломать  некий  механизм,  как
организм сразу соскочит вниз по лестнице  эволюции.  А  лестницы-то  и  не
оказалось. Перед ним  разверзлась  пропасть.  Из  нее  полезли  фиолетовые
существа. Он понял, что реакция неуправляема. Вот место, где он пишет  про
это.
   - Я помню. Но ты только что говорил обратное. Про яблоки и апельсины.
   - Когда я говорил об этом, то имел в виду, что  мы  научимся  управлять
реакцией. Противоречия тут нет. Фокус в том, что мы еще крайне мало  знаем
об  эволюции  жизни.  Мы  прослеживаем  действие  ее  закономерностей   на
исторически незначительном отрезке времени. Наука пока еще не в  состоянии
ответить  на  ряд  вопросов,   возникающих   при   исследовании   событий,
происшедших на Земле. Почему,  например,  век  бронтозавров  кончился  так
внезапно? Наивно теперь объяснять  это  изменениями  климата  на  планете.
Можно  считать  доказанным,  что  гигантские  земноводные  вымерли  именно
внезапно. Сейчас найдены громадные кладбища, где, как говорится, смешалось
все: и кони и люди. Вероятнее  всего  предположить,  что  произошла  некая
катастрофа, положившая конец существованию рептилий. В то же время до  сей
поры живет и процветает лохнесское чудовище, которое является ни больше ни
меньше как самым рядовым ихтиозавром. Представим себе,  что  когда-то  ему
чудом удалось избежать судьбы своих сородичей. Что же, оно так с тех пор и
живет в озере на севере Шотландии? Живет  и  здравствует  миллионы  лет  в
единственном экземпляре? Это нонсенс! Значит, оно  не  одно,  значит,  оно
размножается? Тогда почему озеро Лох-Несс не кишит этими чудовищами? Опять
загадка.
   Я  не  собираюсь  строить  на  этот  счет  гипотезы.  Я   хочу   только
продемонстрировать этим примером, как мало мы знаем о законах эволюции.  А
сколько подобных примеров? Происхождение рас? Темное пятно. Гигантопитеки?
Большущий знак вопроса. Сам человек?..
   Лагутин замолчал. Маша задумчиво смотрела на  него.  На  эту  тему  они
говорили  часто,  много  спорили.  В   институте   взгляды   Лагутина   не
пользовались  популярностью.  Правда,  в  последние  дни,  особенно  после
происшествия с памятроном, их лаборатория оказалась в центре внимания.  От
фактов нельзя было  просто  отмахнуться.  Одно  дело  -  точка  зрения  на
эволюцию и наследственную память. И совсем другое - создаваемое памятроном
поле, в котором Маша встретилась сама  с  собой  во  множественном  числе.
Понять это было невозможно. Так, по крайней мере, казалось Маше. А Лагутин
пытался. И не только понять, но и объяснить.
   - Да, человек, - сказал он, рассеянно перебирая листки с выдержками  из
записной книжки Хенгенау. - Сам человек должен ответить  нам  на  все  эти
вопросы. Другого выхода я не вижу.
   - Что ты имеешь в виду? - спросила Маша.
   - Я вспомнил слова твоего отца. "Пылкие и приверженные", - говорил  он.
Пылкие и приверженные прививали себе чуму и хватали  голыми  руками  куски
урана. Потому что они хотели знать. Я тоже хочу знать. Это можно  устроить
просто. Надо установить в лаборатории киноаппарат. Понимаешь?
   - Нет.
   - Видишь ли, я уже говорил тебе, что  создаваемое  памятроном  поле  не
только выбивает из нашей памяти определенные образы, но и проецирует их во
времени и пространстве.
   - Значит, эти фантомы?.. Живые они, что ли?
   - Подожди, не сбивай мысль. Назовем это порождением твоей памяти.  Пока
можно утверждать одно - поле памятрона в  определенных  условиях  способно
разбудить нашу память. А ведь отсюда недалеко и до  наследственной.  Если,
конечно, мы на верной дороге. Вот тогда нам и понадобится киноаппарат.
   - А объект?
   - Тут сложнее, -  задумчиво  сказал  Лагутин.  -  Ведь  если  попросить
Тужилина