- сказал Беркутов. - Разрешите идти?
   - Учтите, это будет трудно, - заметил Диомидов.  -  Поэтому  мы  решили
подключить к вам Ромашова. Вы знакомы, надеюсь?
   Беркутов кивнул.
   - Ну и ладно. Желаю удачи.
   ...Ложась спать,  Диомидов  подумал,  что  завтра  предстоит  хлопотный
денек. Протянул руку к выключателю, а затем, уже в  темноте,  взглянул  на
часы.
   Часы лежали на  прикроватном  столике.  Светящиеся  стрелки  показывали
два...


   А в другом  полушарии  был  день.  В  другом  полушарии  кипела  жизнь.
Вертелись стеклянные двери отелей,  поблескивая  в  лучах  солнца.  Клерки
корпели над  бумагами  в  канцеляриях  и  конторах.  Неслись  лимузины  по
автострадам.  Стояли  в  очередях  за   бесплатным   обедом   безработные.
Вспыхивали  и  гасли  табло  на  биржах.  Кричали  газетчики  и   продавцы
патентованных средств. Много кое-чего делалось в другом  полушарии.  Здесь
совершались  убийства  и  сделки,  преступления  против  нравственности  и
бракосочетания, именины и похороны.
   Пророчества о сошествии на грешную землю антихриста  в  образе  лиловых
обезьян не  сбылись.  Телекинетик  Вилли  Браун  из  Филадельфии  забыл  о
пришельцах и вернулся к своим прямым обязанностям. На экраны  вышел  фильм
"Моя жизнь с шимпанзе". В главной роли выступала Глэдис Годфри.
   И в самом эпицентре  "фиолетовой  чумы"  наступило  затишье.  Оцепление
пораженной местности поредело. В сельву  отправились  вооруженные  отряды.
Восстанавливались телефонные линии, жители стали возвращаться в  покинутые
поселки и города.
   Все кончилось так же неожиданно,  как  и  началось.  Странные  существа
исчезли, словно провалились сквозь землю.  Только  пепелища  напоминали  о
бедствии.  По  обочинам  дорог  еще  кое-где  валялись   останки   лиловых
страшилищ.  Пришлось  срочно  организовать  санитарные   группы.   Порядок
понемногу восстанавливался.
   Но вдруг газеты сообщили  новое  известие.  Из  сельвы  в  Рио  явилась
самодеятельная экспедиция,  которую  организовал  Курт  Мейер.  Он  закрыл
зубопротезную мастерскую, снял со счета в банке свои сбережения  и,  найдя
четырех смельчаков, которым можно было довериться, уговорил их отправиться
в   путешествие,   чреватое   опасностями   и    неожиданностями.    Тайна
профессора-эсэсовца не давала покоя Курту.
   Курт Мейер добрался до лаборатории Хенгенау.  Побывал  он  и  в  храме.
Вернувшись в Рио, Курт на другой же день рассказал своим знакомым о разных
странных находках. Кое-что тут же попало в  газеты,  которым  уже  надоело
комментировать внезапное исчезновение фиолетовых обезьян. Новость  явилась
допингом, подхлестнувшим истощившуюся фантазию журналистов. Умолкшие  было
разговоры об обезьянах возродились с новой силой  и  на  новой  основе.  В
газетах стали появляться сообщения, которые  очень  не  нравились  полному
джентльмену. Хотя остатки оборудования  и  были  вывезены,  упоминания  об
одной из фирм босса в газетах проскальзывали.
   Некоторые из этих заметок попали на  стол  к  Диомидову.  Он  прочитал,
подчеркнул фамилию полного джентльмена и показал газеты генералу.
   - Дирксен? - спросил генерал. - Ишь ты... Ну-ну... Значит, надо думать,
что и Лейстер где-нибудь рядом.
   - А помните того иностранца, что приезжал в ставку? - спросил Диомидов.
   - Как же. Конечно. Выходит, вот оно куда поворачивает. - Генерал сломал
сигарету и сунул половинку в мундштук. - Размах, видно, у предприятия  был
солидным. Эти джентльмены денег на ветер не бросают. Только что же в итоге
получается? Надул их Хенгенау, что ли? Или погиб?
   - Бергсон заявил московскому Ридашеву, что погиб, - напомнил Диомидов.
   - Занятная история, - пробормотал генерал. - Однако сейчас самое  время
уточнить кое-что. Вы с учеными консультировались?
   - Собираюсь, - сказал Диомидов.  -  К  академику  Кривоколенову  схожу.
Потом к Лагутину.
   - А это кто?
   - Психофизиолог. Говорят, занимается наследственной памятью.
   - Подождите-ка - перебил его генерал. - Я  что-то  не  соображу,  какое
отношение эти вопросы к нашему делу имеют.
   - Я и сам плохо понимаю, - сказал Диомидов. - В  общем,  помните  этого
чудного старичка Бухвостова?
   - Ну, ну... Лиловая рука... И так далее.
   - Вот, вот. В этом  "и  так  далее",  кажется,  что-то  есть.  Странные
галлюцинации Бухвостова напоминают пробуждение  наследственной  памяти.  И
тут усматривается связь с этой  штукой,  которая  была  зарыта  в  саду  у
Беклемишева.  Бухвостов  однажды,  незадолго  до  убийства  старика,   был
приглашен к нему в дом починить письменный стол. После этого он неожиданно
для себя запил. Причем не помнил об этом факте. Затем,  это  было  в  ночь
убийства Беклемишева, он шатался около  дома  последнего  как  раз  в  тот
момент, когда чудной  прибор  действовал.  И  сразу  же  у  него  начались
галлюцинации. Понимаете  мою  мысль?  Первый  раз  Бухвостов  находился  в
нескольких десятках метров от этого прибора. И потерял память. Второй  раз
был вблизи от него, когда прибор действовал. Результат  -  галлюцинации  и
лиловая рука.
   - Н-да, - протянул генерал. - А почему только Бухвостов? Другие-то, сам
Беклемишев, например.  Или  этот  Ридашев.  Да  и  вообще  что-то  тут  не
сходится.
   -  Не  сходится,  -  уныло  произнес  Диомидов.  -   Если   только   не
предположить, что в этом Бухвостове есть какая-то особенность. Отличие  от
других, что ли...
   - Какое там отличие, - махнул рукой генерал. - Однако...  чем  черт  не
шутит...
   - Вот я и хочу поговорить с учеными, - сказал Диомидов. - Да и дневники
Беклемишева  следует  изучить  тщательнее.  Одно  дело  -  мы.  Другое   -
специалисты.
   - Правильно, - одобрил генерал. - А как с алиби  московского  Ридашева?
Перепроверили?
   - Да, - сказал Диомидов. - Совершенно точно. Он  из  Москвы  никуда  не
выезжал.
   - Так, так. А во время войны он, значит, был в Треблинке?
   - Да, - кивнул Диомидов.
   - Послушайте, - сказал генерал. - А не кажется вам?..
   - Кажется, - улыбнулся Диомидов. - И очень давно уже кажется. Как раз с
того дня, когда Бергсон  полез  к  Ридашеву  с  разговорами.  Но  как  нам
поступить, ума не приложу.
   - Надо придумать - сказал генерал. - Время идет.  Кстати,  подберите-ка
мне все сведения об этих джентльменах - Дирксене и Лейстере. Возможно,  мы
что-нибудь упустили. А господа они серьезные. В то, что  они  с  Бергсоном
промашку дали, верится с трудом.
   - Бывает, - усмехнулся Диомидов.
   - Ну, ну, - заключил генерал. - Не очень-то на это рассчитывайте.




ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ПРОШЛОЕ ВОЗВРАЩАЕТСЯ


1. "ВЫ ТОЖЕ БОРЕТЕСЬ?"

   Жители больших городов редко смотрят на  небо.  Возможно,  потому,  что
высокие дома заслоняют его и,  чтобы  взглянуть  вверх,  надо  запрокинуть
голову.  А  это  опасно:  ненароком  можно  потерять  фуражку  или  шляпу,
ненароком можно сойти с тротуара  и  угодить  под  машину:  словом,  много
разных  "ненароком"  ожидает  неосторожного  зеваку  в   большом   городе.
Заглядишься на небо, а  тебя  толкнет  невзначай  спешащий  на  троллейбус
прохожий. Толкнет, да и отругает вдобавок. И больно и обидно.
   А может быть, жителям больших городов просто неинтересно  пялить  глаза
на небо. Что там есть - на  небе?  Тучи,  солнце,  голубизна,  на  которой
облака-барашки пасутся? Разве может это идти в сравнение  с  витриной,  на
которой только сегодня появилась новая синтетическая шубка? Заглядишься на
небо - прозеваешь объявление об обмене  двухкомнатной  квартиры  со  всеми
удобствами на две однокомнатные в разных районах. А человеку как раз  надо
именно однокомнатную. Человек только что развелся с женой. Когда уж тут на
небо глядеть. Кстати, процент разводов в городах значительно выше,  чем  в
деревне. Объяснения этому, правда, никто не давал. Подсчетов  точных  тоже
никто не делал. Но это  так.  Разводятся  почему-то  чаще  те,  кто  редко
взглядывает на небо. И в чем тут дело?
   Задав этот вопрос, рыжеволосая девушка засмеялась и остановилась  перед
газетным киоском. Ее спутник шутливо заметил:
   - Ты много читаешь, Маша. Ты прямо впитываешь в себя афишную  мудрость.
И задаешь вопросы, на которые нельзя ответить.
   -  Афиши  и  газеты,  дорогой  товарищ  Лагутин,  читать   полезно,   -
наставительно сказала Маша. - Это  давно  замечено  умными  людьми.  Давай
купим какую-нибудь. Я хочу узнать свежие новости об обезьянах.
   "Дорогой товарищ Лагутин"  купил  газету.  Они  свернули  в  скверик  и
уселись на пустую скамейку. Осенний ветер играл листьями на дорожках. Этот
же ветер прогнал отсюда мамаш с колясками и пенсионеров с шахматами.  Маша
развернула газету. Лагутин пробежал взглядом по заголовкам.
   - Ого! - сказал он удивленно. - Они отказались от нашей помощи.
   Маша подняла голову.
   - Уж не рассчитывал ли ты?.. - начала она, но Лагутин перебил:
   - Не вижу в этом ничего странного. Я бы перестал уважать себя...
   - И все за моей спиной, - обиженно сказала Маша.  -  И  это  называется
любовь...
   - Но мы же с тобой на эту тему не говорили.
   - Все, - сказала Маша. - Меняю двухкомнатную со всеми удобствами.
   - Сперва ее надо получить.
   - Я думаю, это несложно. Будущему спасителю человечества от "фиолетовой
чумы"   квартиру   предоставят   вне   очереди.   Из   пяти   комнат.    С
кабинетом-музеем, у входа в который будет стоять чучело лиловой  обезьяны.
В руках она будет держать  поднос  с  визитными  карточками.  Ученые  мира
приедут на симпозиум. И знаменитый психофизиолог Иван Прокофьевич  Лагутин
расскажет им о своем  величайшем  открытии  и  о  победе  над  марсианской
обезьяной.
   - Ты злишься?
   - Шучу, - сказала Маша. - Но  мне  страшно.  Я  поняла  сейчас,  что  я
большая эгоистка. Потому что думала не о тебе, а о себе. Мне  жалко  себя.
Ты  бы  уехал  и,  конечно,  погиб...  Да,  да...  Оттуда  еще  никто   не
возвращался... В исключения из правил я не верю.
   Маша подняла прутик и  принялась  чертить  им  треугольники  на  песке.
Лагутин вздохнул. Он не любил душещипательных объяснений. Да, он собирался
в экспедицию. Но теперь этот вопрос отпал. Он не задумывался  о  том,  что
встретит его в сельве. Над такими вещами  нельзя  задумываться.  В  сельве
творились странные дела. И он считал, что  поступает  правильно,  попросив
включить его в экспедицию. Да, он не сказал Маше об этом.  Но  в  подобных
ситуациях женщины плохие советчицы.
   - Перестанем щипать нервы. У нас будет  памятрон,  -  перевел  разговор
Лагутин. - Как-то все это будет выглядеть?
   - В институте только и слышишь об этом памятроне, - сказала Маша. -  Уж
скорей бы...
   - Теперь скоро. Монтаж закончен. Через пару дней начнем первые опыты.
   - Ох, страшно, - поежилась  Маша.  -  Вдруг  с  этим  полем  ничего  не
получится?
   - Будем надеяться, получится, - сказал Лагутин.
   Маша бросила прутик и выпрямилась. Серые деревья стояли  нахохленные  и
жалкие. Холод проник под легкое пальто.  Она  зябко  повела  плечами.  Уже
конец сентября. А когда все только начиналось, был апрель. Они  пришли  на
концерт электронной музыки. Сейчас уже забыты  и  название  инструмента  и
фамилия  исполнителя.  Не  забыта  только  музыка.  Музыка,   с   которой,
собственно, все и началось.
   ...Первые же аккорды,  обрушившись  откуда-то  сверху,  заставили  Машу
вздрогнуть. Она закрыла глаза, вслушиваясь в волну звуков. И вот  уже  нет
зала. Широкие пространства полыхают всплесками света  и  тепла.  И  что-то
неведомое увлекает Машу, зовет вперед, туда, где искрится  и  переливается
звездами бездонная глубина. Потом свет сменяется чернотой. И  Маша  мчится
сквозь густой мрак навстречу малюсенькому красному пятнышку. И снова  море
света заливает ее. И все время  тревожит  какое-то  неясное  воспоминание.
Кажется, вот сейчас, сию минуту она вспомнит давно забытое, узнает  что-то
важное. Но музыка обрывается. С просцениума  смотрит  на  Машу  человек  в
черном костюме. Он кланяется аплодирующему залу...
   Да, тот концерт нельзя забыть...
   Тогда же родилась идея памятрона...
   - Памятрон - это возможность серии опытов. Это не слюна в пробирке и не
энцефалограф, - говорил тогда Лагутин. -  Не  мутное  зеркало,  в  котором
отражается малая  толика  процессов,  протекающих  в  нервных  клетках,  а
открытая дверь в  эти  самые  клетки.  Под  звуки  вальсов  вьюнок  растет
быстрее. Вывод - музыка пробуждает в клетке какие-то силы, природу которых
мы еще не  в  состоянии  понять.  Но  только  ли  музыка?  Облучение  тоже
действует на клетку. Я уверен, что  памятрон  даст  нам  поле,  в  котором
наследственная память как бы заговорит. Он  явится  инструментом,  которым
можно воздействовать на наследственную память...
   Потом появилась статья Тужилина, в которой он камня на камне не оставил
от лагутинских идей. Маша опасалась, что после  этой  статьи  им  запретят
даже думать о приборе. Но  ошиблась.  Все  обошлось.  А  Тужилин  уехал  в
отпуск.
   Маша поежилась. Замерзла спина. Сходить бы  в  кино.  Там,  по  крайней
мере, тепло. Только дура вроде нее могла забыть ключ от дома. Теперь  сиди
и жди, пока отец возвратится.
   - Ты совсем посинела, - сказал Лагутин, заглянув ей в  лицо.  -  Может,
пройдемся? Нам еще целый час ждать.
   - Ага, - сказала Маша.  -  Это  верно.  У  меня  спина  уже  ничего  не
чувствует. Кроме того, я думаю о Тужилине.
   - Стоит ли? - спросил Лагутин. - Вот если мы с тобой провалим опыты...
   - Тогда, - подхватила Маша, вставая, - Тужилин спляшет чечетку на наших
поверженных телах.
   Лагутин усмехнулся. Маленький лысый Тужилин, пляшущий чечетку, выглядел
бы забавно. Но стоит ли об этом говорить?
   - Да, - сказала Маша. - Да, я, кажется, совсем замерзла. Мы будем  пить
чай. И немножко вина. Ладно?
   - Ага. И ты познакомишь меня наконец со своим папой.
   - Он сердитый. Но ты не обращай внимания. А я правда ужасно замерзла.
   Они торопятся. Обгоняют прохожих. Маша сует газету в подвернувшуюся  на
пути урну. Газета мешает - холодно руке.
   - Зря, - сказал Лагутин. - Ты же так и не прочла про обезьян.
   - Дома, - отмахнулась Маша. - Папа выписывает уйму газет. А я читаю их.
С карандашом. Отмечаю наиболее любопытное и складываю на стол к  папе.  Он
полагает, что таким способом сберегает час в сутки.
   - Ну что ж, - заметил Лагутин. - Пойдем к папе. Сегодня  мы  отнимем  у
него этот час.


   К вечеру на город  опустился  туман.  Электрические  фонари,  одетые  в
молочную дымку, стали похожи на привидения. Если бы академик  Кривоколенов
был поэтом, он, быть может, придумал бы сравнение и получше. Но он не  был
поэтом. Он не был им ни в восемнадцать, ни в  тридцать  пять,  ни  сейчас,
когда ему перевалило за семьдесят. Поэтому появление тумана в сентябрьский
вечер не вызвало у  него  особенных  эмоций.  В  своей  жизни  он  не  раз
встречался с туманами. Он видел туман в камере Вильсона, и туман в  горах,
и самый обыкновенный городской туман, который предвещал боль в суставах.
   Академик шел домой. Рядом с ним шагал Диомидов.  Полковник,  не  застав
Кривоколенова в институте, догнал его на улице.
   Академик Кривоколенов  был  физиком-теоретиком.  Практика  сводилась  к
наблюдениям за траекториями полета частиц в туманной  камере,  а  также  к
изучению фотопластинок, на которых  эти  частицы  оставляли  следы  своего
кратковременного существования. Частицы делали свое дело, а академик свое.
На полке в его кабинете стояло уже несколько томов отнюдь не  поэтического
содержания. Для непосвященного это была абракадабра, а для посвященного  -
целый мир. В этом мире жили, рождались и умирали. В этом мире  происходили
столкновения и катастрофы. Были здесь  свои  загадки  и  тайны.  Законы  и
правила. И исключения из правил.
   В этом мире все было не так. Жизнь здесь измерялась даже не  секундами,
а ничтожными долями секунд. Здесь начисто исчезали привычные представления
о покое и движении, о массе и энергии, о  времени  и  пространстве.  И  ум
академика, проникая в этот мир, открывал  в  нем  новые  закономерности  и
новые загадки.
   Но недавно академик Кривоколенов столкнулся с  загадкой,  которая,  как
чертик из табакерки, выскочила в другом  мире,  в  том  самом,  в  котором
находилось тело академика, в котором он обедал, разговаривал, гулял. И  он
увидел это не в камере Вильсона, не на мишени, вынутой из ускорителя, а на
зеленой лесной лужайке.
   Об этом трудно  было  говорить  серьезно.  Но  и  уйти  от  факта  было
невозможно. И  волей-неволей  академик  мысленно  возвращался  к  событию,
которое требовало  объяснения.  Эта  странная  яма  поражала  воображение.
Происшествие в лесу ломало привычные представления  о  веществе.  Академик
вспомнил чекиста с ножиком. И вдруг увидел Диомидова во плоти. Тот обогнал
его и сказал:
   - Здравствуйте.
   - Здравствуйте, - ответил академик. - Вы что же, пешочком ходите?
   - Иногда, - сказал Диомидов.
   - Это  вы  ведь  проделывали...  э...  некоторые  рискованные  опыты  с
ножичком? - спросил Кривоколенов. - Я, часом, не ошибаюсь?
   - Было дело, - усмехнулся Диомидов. - А я вот  ходил  в  институт,  вас
хотел найти.
   - Да, да, - пробормотал академик. - А  что,  собственно,  побудило  вас
столь настойчиво искать... э... встречи с вашим покорным слугой?
   - Мы хотели бы  уточнить,  -  сказал  Диомидов,  -  насколько  все  это
серьезно...
   Кривоколенов не дал ему договорить.
   - Я бы тоже, молодой человек, хотел. Но увы. Одним хотением даже  блоху
не поймаешь. Извините за неподобающее выражение. Обтекаемой формулировочки
на этот счет я не придумал. Ножичек ваш... э... взят на исследование.  Вот
пока и все, чем могу порадовать.
   - Неужели ничего? - огорчился Диомидов.
   Академик рассердился. Не рассказывать же этому  любопытному  чекисту  о
чепухе, которая посыпалась как из рога изобилия. Предположения  и  догадки
юнцов, начитавшихся фантастических романов и задумчиво пяливших  глаза  на
небо, академик не принимал во внимание. Привлекать в  качестве  объяснения
космос было глупо, потому что это, в сущности, ничего не объясняло. Космос
в  руках  таких  объяснителей  становился  опасным  инструментом.  Он   не
оттачивал мысль, а притуплял ее. Существо  явления  продолжало  оставаться
тайной,   а   ее    разгадка    отодвигалась.    Рождалось    своеобразное
богоискательство на новой основе. Выдумывались теории, в которых, как  это
ни странно, звучал старый, как мир, вопрос о курице и яйце. Только  теперь
курица называлась космическим пришельцем, а яйцо - человеческим мозгом. Но
разве подмена понятий изменяла вопрос? Разве сама постановка вопроса  -  а
что раньше? - становилась менее глупой?  Еще  больше  академика  возмущала
удивительная легкость мысли. Достаточно одного-двух фактов, и  уже  готова
гипотеза.
   Диомидову он сказал:
   - Конечно, мне тоже хочется знать, что это такое. Но я не всезнайка.  И
потом, эти разговоры не для улицы. Вот мой дом. Прошу!  Или  пришлите  мне
повестку...
   - Спасибо, - сказал Диомидов. - Я зайду.
   ...А через час перед дверью с  медной  табличкой,  на  которой  чернела
старомодная каллиграфическая надпись "С.А.Кривоколенов", остановились Маша
и Лагутин.  Лифт  не  работал,  и  они  запыхались,  поднимаясь  бегом  по
лестнице.
   Диомидов к этому времени успел уже уйти. Папа встретил Лагутина  не  то
чтобы неприветливо, но суховато и  церемонно.  Подал  ему  руку  так,  как
подают для поцелуя сознающие свое достоинство  дамы  незнакомым  мужчинам.
Лагутин руку академика целовать не стал, но пожатия не  рассчитал.  Старик
ойкнул и вскинул бороду.
   - Век нынешний и век минувший, - сказал он, морщась, и  попросил  гостя
пройти в комнаты.
   Маша фыркнула и пошла переодеваться. Потом что-то зазвенело на кухне.
   - Не обращайте внимания, - заметил академик. - Если все, что  я  слышал
от нее, - он кивнул в сторону кухни, - если все это правильно,  то  вам...
э... придется привыкать к некоторым звукам. Жена умерла... э...  нес