и,  то  есть  июль,
неблагоприятен для рождения. То-то художник меня спросил, есть ли у меня
рисовое поле, я сказал, откуда у нас рисовые поля, хотя рис у меня в до-
ме есть, для плова, если хочет, мы ему плов сготовим. Но  он  отказался.
Оказывается, если июльский ребенок выживал, то ему следовало  незамедли-
тельно выделить рисовое поле, иначе смерть накличет. Нет у меня рисового
поля! Художник так испугался, что сам и не объявился, за него посольство
извинялось. Суеверие! Он еще моего рентгеновского снимка тогда  испугал-
ся, вот этого, из Кремлевской больницы. А мы на чем остановились?
   - На Скорпионе-Достоевском, подсказал я, и на его оКрокодилеп.
   Поэт строго посмотрел на меня и сказал: никто не может так хорошо на-
писать о крокодиле, как скорпион. Лев Троцкий - тоже скорпион. Как вы  в
вашем письме упомянули, он сейчас очень популярен кое-где в Южном  полу-
шарии. Кстати, Мадагаскар в южном полушарии? Я не уверен, что у них  Рак
приходится на июль. Но посмотрим, что у нас дальше на мониторе: Стрелец.
Упитан, бестактен, любит поучать, годится в спикеры. Политики - с  одной
стороны - Сталин, с другой - Черчилль. Работать с такими людьми приятно.
Ну, Сталин в Стрельцы входит лишь относительно. А вот Брежнев, тот  вхо-
дит абсолютно. Перейдем к вам, коллега. Козерог. Консерватор, враг  вся-
кого новаторства и реформаторства. Да, несвоевременный  вы  человек,  не
дай Бог, - были бы вы критиком! Но - терпелив, хотя  и  хитер,  себе  на
уме. Да, вы - Козерог, батенька, кто бы еще меня  вытерпел  почти  целый
день! Рак засмеялся и дружески похлопал меня по плечу, а так как я ниче-
го не ответил, снова, как однажды по телефону, вдруг перешел  на  ты:  -
Давай-ка, брат, выпьем! Он принес виски - Белая лошадь, хотя я не вспом-
нил, кто из поэтов воспевал виски, и он не стал вспоминать, мы выпили, и
он с хохотом продолжил:
   - А кто из Козерогов политик? Геринг, этот  символически  до  Сицилии
дошел. Ныне скандально разоблаченный директор Федерального бюро  рассле-
дований - Эдгар Гувер! В хорошую компанию попал,  старик!  А  культурный
революционер Мао Цзе дун!
   Меня это как-то задело, да и  выпивка  после  разгрузочного  дня  по-
действовала, и я поднял голос на крупную личность:
   - Что касается политиков, так вы к ним ближе, не я. Что касается  Фе-
дерального бюро расследований, то вы еще ждете прихода какого-то секрет-
ного агента, а я не ухожу только потому, что он никак  не  приходит!  Уж
вы-то, хотя и цензура вас не пускала, хотя и за границу, прежде чем  вы-
пустить, тоже, якобы, не пускали, так что с этими службами вы лучше меня
знакомы...
   - Ладно, старик, не обижайся, - он еще  разлил  по  бокалам  виски  и
вдруг сделал свирепое лицо, словно при изобличении незримого мерзавца: -
Молодой человек! Что вы знаете о нашем  многострадальном  поколении!  Мы
боролись с чудовищной гидрой, которая нежно (он пропел это слово -  неж-
но) душила нас, то ослабляя, то сжимая потные щупальца,  и  мы  искренне
пытались строить Вавилонскую башню утопического социализма, и мы  срыва-
лись наяву с этой (он сделал виток рукой)  развитой  башни,  многие  при
этом разбивались насмерть! Мы думали, что мы еще  понимали  друг  друга,
тогда как Господь уже давно смешал наши языки, и если даже  друзья  были
глухи друг к другу, то что говорить о казенном доме нашей самой  передо-
вой словесности? Свобода слова?
   Он встал и продолжил свой монолог стоя:
   - То, что вы сейчас сказали, было ли сказано до вас, или  это  только
вы догадались так сказать? Если это было до вас сказано, то было ли  это
записано? И было ли это потом напечатано? А  потом  одобрено  обществом,
вернее общественностью? Или до вас этого никто не догадался сказать,  то
есть вы берете на себя смелость говорить то, что еще никем не  одобрено?
Вы уверены, что это одобрят? Что это будет достойно напечатания? Тиражи-
рования? Что это начнут повторять, ссылаясь на вас? А как вы  относитесь
к ссылке? Вас не испортит слава при жизни? Вас не пугает забвение прежде
смерти? Вы считаете, что можете молвить слово поперек, когда все  молвят
вдоль? Это ваше пожизненное заключение? Или вы оставляете за собой право
из-менять свое мнение? Что принесет вам ваше из-менение,  ваша  из-мена?
Как ваше слово отзовется? Будет ли на него заведено дело? Вы  полагаете,
что слова поэта суть его дела? Нет, это наши дела. Это наше дело. Оно не
боится никакого мастера!
   Мастер снова сел и еще налил виски. Он несколько смягчился и уже  до-
верительно, даже как-то заговорчески, склонившись над столиком,  продол-
жал:
   - Личность моего масштаба не может не быть не задействована  в  самых
высоких эшелонах власти. А также личность моего масштаба не может  избе-
жать всевозможных слухов о себе, домыслов и кривотолков - личность хитро
подмигнула, - а также эта личность способна сама усиливать подобные слу-
хи...
   - Да, ко многим слухам в свое время даже привыкли, то вы готовитесь к
запуску в космос, но потом или уступаете место монгольскому  летчику,  с
которым вы, кстати, на снимке в гостиной, то на орбите вместо вас оказы-
вается ваш сборник стихов, ваши строки летят оттуда на грешную землю - в
буквальном смысле слова, я помню: зачем усталость и печаль нам, мы все в
полете орбитальном... Автор этих строк просиял и похвалил меня:
   Хорошая память! Должен согласиться с молвой, мне больше везет с небом
и землей, нежели с морем. Может быть, мой пращур Стенька  Разин  в  этом
виноват, когда они сожгли  первый  российский  военный  корабль  оОрелп,
построенный боярином Ордин-Нащокиным для спуска по  Волге  в  Каспийское
море. С тех пор мне все моря мстят. Я ведь о море писал не меньше, чем о
небе, но мне кажется, что на небе я более известен, чем на море. Видимо,
военно-морская цензура строже всех остальных, да и морских государствен-
ных тайн я знаю больше, чем сухопутных. К сему как раз история,  связан-
ная с моей агентурной деятельностью, ха, ха, ха...  Я  написал  поэму  о
подводных лодках - оЕвангелие от спрутап, где  спрут  свидетельствует  о
чудесах, которые происходят с лодками в автономном плавании. В  комитете
по охране государственной тайны мне сказали, что я таким образом раскры-
ваю дислокацию наших подводных лодок, к тому же изображать одно чудовище
с точки зрения другого чудовища это противоречит нашей  этике.  Тогда  я
заменил наши подлодки на американские субмарины, поэма тут  же  вышла  в
свет, и вскоре, как все, что выходит из-под моего пера, была  переведена
на американский диалект английского языка. Спустя два месяца я был приг-
лашен в университет в Лос-Анжелесе читать  спецкурс  -  секреты  русской
кухни. Там я встретил своих старых знакомых, профессора Алика Жолковско-
го, он автор интересной теории усиления, согласно коей каждый  художест-
венный факт это ход конем, а Андрон Михалков-Кончаловский снимал  фильм,
не помню сейчас о чем, кажется о любовниках. И вот  однажды  после  моей
лекции об искусстве приготовления украинского борща ко мне  подошли  два
немолодых супермена, сразу видно откуда. Я еще успел подумать, что Укра-
ина еще не отделилась от России, и я имел полное право читать такую лек-
цию. Супермены же вежливо проводили меня в свою машину, кстати, как  по-
том оказалось, за рулем ее сидел бывший одесский еврей  Володя,  который
мне с досадой поведал, как ему тяжело в этой проклятой стране.  Приезжаю
я в Москву, иду в Пекин, закупаю там в ресторане всю икру, а мне еще го-
ворят, Володя, не грабь, оставь немного людям, а я им отвечаю,  люди  не
здесь, а в Одессе. Имел я всю Москву в кармане! А здесь по телефону  за-
казывают мой лендровер, вроде и говорят по-американски, я уже понимаю, а
подъезжаю, гляжу - негры! А уж детям здесь вообще  житья  нет,  знакомых
мальчики, так, постреляли из пистолета, задели кого-то, умер, так я  вам
скажу, мальчики здесь больше не живут, пришлось их в  Канаду  отправить.
Да. Мне супермены предъявляют обвинение в том, что я раскрыл в своей по-
эме дислокацию американских субмарин, поэтому по закону штата Калифорния
мне грозит уже не профессорская кафедра, а электрический  стул.  Стул  у
меня и так был неважный, такая ирония судьбы, читать о русской кухне,  а
питаться в Макдональдсе! Но супермены поспешили меня утешить, как раз  в
это время рука Москвы схватила матерого разведчика, который  вскрыл  всю
дислокацию правительственных и неправительственных подземных  сооружений
нашей столицы. Попался он случайно, крыс в лабиринтах метро испугался  и
сам выскочил из лабиринта прямо на рельсы... Теперь он находится в одном
из вычисленных им подвалов, а грозит ему пожизненное  заключение.  Итак,
принято решение обменять этого опытного  агента  на  меня,  наше  прави-
тельство в лице своих спецслужб дало свое согласие. Выбора у меня не бы-
ло, я только спросил, могу ли еще прочитать заключительную лекцию о бли-
нах. Если нас тоже пригласите на блины,  напросились  супермены.  Я  дал
свое согласие.
   - Ну, и как вас обменяли?
   - Мне вручили авиабилет Лос-Анжелес -Нью-Йорк -Брюссель -Москва,  су-
пермены сопровождали меня до Брюсселя, потом меня должны были  встретить
в Шереметьево. От идеи побега я отказался сразу же, у меня был видеопле-
ер и другой тяжелый багаж, я воспользовался тем, что супермены не  имели
багажа, и я за счет этого мог провезти тройной груз,  такая  возможность
подворачивается не часто, вы уж мне поверьте. Кроме того, рассчитывая на
особую встречу в Шереметьево, я мог не опасаться нашего таможенного дос-
мотра и захватил с собой немало запрещенной тогда литературы.
   - И эти книги сейчас здесь в вашей библиотеке?
   - Частично здесь, а часть я отправил по просьбе Баруздина,  он  тогда
вел журнал оДружба народовп, в баруздинскую библиотеку Нурека,  тогда  в
Нуреке ожидалось, что все больше народу будет читать по-русски.
   - А что за книги?
   - Много, все не упомню. Сейчас их уже на каждом развале увидеть  мож-
но, а тогда - подпольная литература... оАвстралийские аборигены о  русс-
ком сексеп, оТолстой как зеркало для бритьяп, оНоменклатурап,  оКак  нам
обуздать Россиюп, оТретье ухо оккультизмап... Еще  Библию  прихватил  из
гостиницы Беверли Хиллз.
   - Агента, или, если его можно так назвать, вашего контрагента удалось
увидеть?
   - Это не было предусмотрено. При таких обменах,  если  они  неэквива-
лентные, случались трагедии: агент, понимающий, что его контрагент более
значителен, то есть более опасен для его державы, способен  в  последний
момент уничтожить своего контрагента, даже если  он  жертвует  при  этом
собственной жизнью. Поэтому наша сторона настояла на том,  что  мы  друг
друга не увидим, но будем пролетать на одном уровне в определенной точке
между Брюсселем и Лондоном, супермены показывали мне в иллюминатор  этот
Ил-62, заверив, что из него в меня никак попасть невозможно, но  я  даже
не повернул головы, я был занят написанием эссе оХаос и его прогрессп. В
этот момент раздался звонок. - Уж не агент ли? -  воскликнул  я,  а  мой
контрагент вскочил, схватился за кобуру и выхватил из нее пистолет,  за-
мер и обратился ко мне: оНа всякий случай, пойдем со мной!п. Он высунул-
ся в амбразуру, я не слышал его переговоров, но дверь он  все-таки  отк-
рыл. Вошел средних лет человек, в плаще, хотя на дворе стояла сухая  по-
года. В руках у него было по чемодану. - Руки вверх! - скомандовал поэт.
Вошедший выпустил чемоданы и поднял руки, застенчиво улыбаясь. - Извини-
те, Христа ради, я не могу по известным причинам назвать себя. Но я  ваш
давнишний почитатель...
   Поэт молча опустил пистолет.
   - Та-ак. Опустите руки, спокойно. Вы что, ко мне  жить  собрались?  С
чемоданами?
   - Понимаете, - мялся вошедший,  -  мне  давно  хотелось  вам  сделать
что-нибудь приятное. Я у вас не задержусь... Я, так сказать, давно слежу
за вашим творчеством... Я слышал, что вы готовите обширное собрание  ва-
ших сочинений... И вот... Мой посильный вклад... Вошедший показал на че-
моданы.
   - Что?! - вскричал поэт. - Это ваши графоманские сочинения?  Мне?  Вы
что, больной?
   - Никак нет! Успокойтесь, пожалуйста. Я только выполнял свой долг.  Я
ухожу.
   - Ступайте, ступайте, и забирайте свои чемоданы!
   - Никак нет, это - ваши чемоданы. Извините, по долгу службы, а теперь
в свете гласности и последних решений... Словом, это вам  для  собрания.
За много лет. Ваши телефонные разговоры...
   - Телефонные разговоры? - воскликнули мы с Померещенским.
   - Телефонные разговоры, - еще раз подтвердил гость. - С точной  дати-
ровкой, а где нужно и с идентификацией собеседника. Я считаю, что я  вы-
полнил свой долг перед российской культурой.  Извините  еще  раз.  Честь
имею кланяться! - Гость попятился, сделал кругом и уже решительно исчез.
   - Черт возьми, бывает же такое! Вот вам и секретный агент! - поэт был
явно ошеломлен. Я был не менее ошеломлен, но пришел в себя гораздо  ско-
рее, ведь это, собственно, не меня касалось. Поэт же еще не выпускал  из
руки пистолет, на что я и поспешил обратить его внимание:
   - А если бы вы вдруг в него выстрелили?
   - А, - поэт махнул рукой с пистолетом, - ничего страшного, обыкновен-
ный пугач, газовый пистолет, - и тут внезапно грохнул выстрел, меня  об-
дало чем-то горячим и я потерял сознание.
 
* * * 
 
   ...Меня то поднимало, то опускало из
   пучины, пучины, нет, пустыни, пустыни,
   нет, паутины, паутины, и предо мной
   в сиянии, нет, во мраке, нет, в тумане
   сидел на шести ногах шестиногий паук,
   нет, шестикрылый поэт Померещенский
   и делал на моей груди углем татуировку:
   сердечко, пронзенное стрелкой, и слова:
   восстань, и виждь, и внемли, и обходи, и жги -
   отчего меня снова бросило, запеленало в паутину, заткнуло рот и  отк-
лючило сознание и подсознание.
 
* * * 
   ...Я всплыл медленно со дна
   пучины, нет, я поднялся
   со дна пирамиды вместе со
   своим саркофагом в ее вершину
   но она была заткана паутиной
   где сидел шестиногий поэт
   который ко мне подбирался
   шепча: восстань, и виждь
   и попробуй еще что-то сделать глаголом -
   отчего я снова в страхе провалился  сквозь  собственное  подсознание,
где меня еще преследовали чудовищные два слова: авидья и шуньята.
 
   * * *
 
   Очнувшись, я увидел склоненное надо мной лицо миловидной блондинки, я
еще не мог понять, где я, на полу валялся черный парик, еще что-то  чер-
ное, я понял, что это - чадра, потом я увидел бледного поэта и  догадал-
ся, что это Померещенский. Я взглянул на правую руку поэта и с  удовлет-
ворением отметил, что держит он в ней не оружие, а бокал виски. Он  снял
и френч, облачившись в шелковый халат, расписанный драконами, а  в  углу
мирно бубнил телевизор: похороны за счет правительства, а теперь  минута
рекламы - только для состоятельных клиентов - бронежилеты для служебного
пользования и бронешорты, если вы отправляетесь на отдых...
   - Лежи, лежи, - засуетился надо мной поэт, - уж и не знаю,  как  про-
сить прощения. Никак не ожидал, что так получится,  это  все  -  взаимо-
действие прибора с объектом... Я и сам наглотался,  хорошо  еще  обычный
слезоточивый газ, а не нервно-паралитический.
   - Хорошо, - пролепетал и я.
   - На вот, выпей, - он подал мне бокал.
   Я поднялся с дивана и сел. Глоток виски был мне весьма кстати.
   - А что вы ощущали в отключке? Если бы вы не  ожили,  я  бы,  честное
слово, сам застрелился. И все-таки мне как художнику не  терпится  услы-
шать, что вы пережили, ведь вас не было с нами целую вечность!
   Я уже привык, что ко мне обращались то на ты, то на вы. Возможно, это
имело какие-то стилистические нюансы. Мне самому между тем  стало  инте-
ресно, смогу ли я по свежему своему же следу воссоздать, что промелькну-
ло в моем отключенном мозгу.
   Я лечу, распластав руки, в собственное отражение в  зеркале,  зеркало
лежит внизу, в глубине, словно в жерле вулкана, которое  расширяется,  я
не могу достигнуть дна-зеркала, оно растет, и растет мое в  нем  отраже-
ние, зеркало раздвигается до размеров пруда, по  краям  которого  темные
следы прибрежных деревьев, они вращаются, пропадают, стягиваясь к  бере-
гам, пруд растет до пределов озера, я уже не могу связать свое отражение
воедино, руки еще стремятся схватиться за убегающий берег, озеро раздви-
гается до размеров моря, волны размывают мой ускользающий контур, и  хо-
лод заполняет мою нарастающую пустоту, подобно ветру, дующему из глубины
зеркала, ставшего уже океаном... Я пытался найти свое лицо, но океанское
зеркало разбилось на осколки, и они тоже  стали  удаляться,  улетать,  я
только не понятно каким органом сознавал, что в каждом  осколке  улетает
нечто, связанное со мной. Из глубины всплывало навстречу мне  чужое  не-
объятное лицо, оно называло Слово, имя, сплеталась паутина слов, по  ним
можно было спускаться еще глубже, по медленному вихрю развивающейся спи-
рали, спуск, скольжение и паденье сдерживались ткущейся сетью слов, пока
ячейки сети не смыкаются  настолько,  что  образуют  прозрачную  твердь:
взгляд еще может проникать сквозь нее, но  твердь  начинает  отталкивать
взгляд, отталкивать Слово, отталкивать речь, и речь стремится проникнуть
внутрь, пробиться сквозь твердь, прогрызть ее, но твердь  не  дается,  и
речь съедает свои слова, слово за словом...  Потом...  Все  возвращается
вспять, но гораздо быстрее, чем развивалось вначале, океан, море, озеро,
пруд, над прудом мелькание бабочек, их крылья наносили тепло на мое  ли-
цо, потом от их щекотания вздрогнули мои ноздри,  дыхание  вернулось  ко
мне и я очнулся... но мне еще долго казалось, что я лечу где-то  высоко,
распластав руки.
   - Потрясающе! Я всегда говорил: фантастика есть жизнь! И  смерть  то-
же... И опять бабочки! Взмах крыльев бабочки в дебрях Амазонки  вызывает
ураган в другом краю света! Мой любимый хаос! Лечу, распластав  руки!  А
когда-то вместо них были крылья, - поэт распластал руки, и  вдруг  схва-
тился за голову: - Где Шагал?
   Он вскочил, оглядел в который раз свои  портреты,  выбежал  в  другие
комнаты, вернулся, лег на пол и заглянул под диван,  поднялся  и  строго
обратился ко мне:
   - Где Шагал?
   - Какой Шагал?
   - Мой Шагал, подаренный мне в Париже, подлинный, там  кто-то  зеленый
летел над крышами... Он снова схватился за голову и запричитал: - Я сов-
сем забыл, совсем забыл, я же недавно покупал холодильник, когда его пе-
ревозили на грузовике, я холодильник накрыл полотном  Шагала...  Наверно
ветром сдуло.
   В окно с улицы влетела  пяденица  настоящая  большая,  светло-зеленый
свет трепетал в электрическом свете, привлеченный этим светом из  неглу-
бины городского вечера. Лампа в прихожей тоже была окаймлена  стеклянным
листом Мебиуса, похожим на математический знак бесконечности. Нельзя  же
засиживаться до бесконечности в гостях,  и  бабочка-геометрида,  мелькая
перед зеркалом, хочет напомнить мне об истекающем времени.
   - Боюсь, что я уже превысил положенное мне время, да и вы,  по-моему,
устали, я пойду...
   - Я устал? Да я никогда не устаю, тем более, я ведь сегодня  вынужден
был отдыхать, а не работать. И не воспринимайте бабочку, как  знак,  она
же не прозерпина, никуда не манит, просто  дает  свою  меру  нашему  не-
большому пространству, успокаивая своим таким мягким цветом. А мы с вами
еще не до конца прочли политический гороскоп! - он был готов  снова  ув-
лечь меня в библиотеку.
   - Но вы же сами любите незавершенность. И что там осталось - Водолей,
я думаю, либерал, льет воду на мельницу Рыбы, Рыба ищет, где глубже, оп-
портунист и конформист.
   - Ну, воду вы совсем не понимаете! Вода таит в себе хаос, но хаос бо-
лее всего чреват неожиданностями,  то  есть  способствует  изобретениям.
Эйнштейн - Рыба. Глубочайшие поэты выходят из воды, Э. Т.  А.  Гофман  -
водолей, а Гельдерлин - рыба. И как водолей  в  политике  льет  воду  на
мельницу рыбы? Куда там! Водолей Ельцин утопил рыбу Горбачева!
   - Будем считать, что мои ошибки - результат взаимодействия при