точно также и  кура  вчераш-
няя, едва приспустившись на стол, завертелась и обратилась в жалкую цып-
лячью кость. В свою очередь фирменный напиток сам по себе булькнул,  вы-
пятился из стакана и тут же обратно в  стакан  плюхнулся,  будто  кто-то
воздушный плюнул туда. Тут я и понял, что это значит, когда часто повто-
ряют в этой земле - несолоно хлебавши. Я расплатиться  был  вынужден  не
столько под угрозой физической силы, а скорее силы нечистой,  какой  мне
показались потянувшиеся ко мне руки официанта и подоспевшего ему на  по-
мощь повара, тут я догадался, зачем в этом заведении вообще повар. Ухожу
писать продолжение оРоссии во мглеп. Другая запись более  сбивчива,  по-
черк слабый и неровный, как будто перо писало само без достаточного  на-
жима: ...Я не нашел поблизости ничего более приличного, вот  и  заглянул
сюда. А как я очутился здесь, где трудно найти что-нибудь приличное, из-
вестно едва ли даже моему Создателю. О, мой Создатель! Я думал,  что  ко
мне отнесутся здесь не как к обычному посетителю, ведь я  известен  все-
мирно. На мое удивление, разбитной малый, разносивший с большой неохотой
скудные кушанья, не обратил на меня ни малейшего внимания, когда я занял
место за пустующим столиком. Я попытался объяснить ему жестами, как  Ро-
бинзон Крузо дикому Пятнице, что мне от него нужно, не мог  же  я  обра-
щаться к нему по-английски, я уже давно понял, что я не на острове.  Мои
жесты остались без ответа, в отчаянии я схватил малого за полу  засален-
ной жакетки, когда он пробирался мимо, но он только пошатнулся, это  ни-
как на него не подействовало, так как он и без этого шатался. В это вре-
мя вошел господин в котелке и с тростью, сел как раз  напротив  меня  за
столик, не удостоив меня даже взглядом, он обратился к  малому  с  каки-
ми-то междометиями, и тот нелюбезно завернул к нему. Они объяснялись  на
неизвестном мне наречии, после чего моему новому, более удачливому сосе-
ду доставили первое блюдо. Но я оказался проворнее, съев и первое и обг-
лодав мужественно второе, пока тот обстоятельно пытался разглядеть,  что
же ему подано.  Кое-как  насытившись  этой  скверной,  хотя  и  дармовой
снедью, я уже дал волю своему вкусу, почему и выплюнул  глоток  жидкости
из стакана, принесенного моему озадаченному соседу,  думаю,  это  спасло
жизнь как мне, так и ему. Где-то я его видел, по  манерам  он  напоминал
островитянина, столь сдержанно и благородно воспринимал он  исчезновение
своих заказов. Завершив свою победу над миром в  акте  еды,  я  поспешил
удалиться, чтобы не видеть уныния благородного джентльмена, когда к нему
придут за расплатой. Унылое место, унылое и убогое, вот что я хочу  ска-
зать, и не эту харчевню я имею в виду, а всю обжитую вселенную. Подпись:
Человек-Невидимка.
   ...Празднуя нашу сокрушительную  победу  над  командой  оСтреноженные
кентаврып, мы тарелки перебили на счастье и от избытка радости,  едой  и
питьем довольны, за что выражаем благодарность охране, персоналу и пова-
рам ресторана оКосмосп. Просим простить за осколки. Все оплачено  нашими
болельщиками. Подпись: игроки команды оПучинап, всего одиннадцать подпи-
сей, одна из них крестиком (левый крайний).
   ...Совершив вынужденную ночную посадку на этом необыкновенном  небес-
ном теле, мы с гордостью и горечью обнаружили здесь груду осколков в та-
ком далеком и унылом углу космоса. С гордостью, ибо  приятно  сознавать,
что и здесь уже побывали наши гуманоиды. С горечью, ибо от их  величест-
венных кораблей остались одни белые осколки. Мы еще вернемся сюда на по-
иски наших пропавших без вести предков! Подпись: экипаж летающей тарелки
» 794652138046291004 -Х. Таковы извлечения из некоторых книг, написанных
нашими братьями по разуму. Эволюция этих книг проста, от бедности  языка
и жизни к богатству языка и жизни. Одна из первых жалобных книг -  оБед-
ные людип - была написана тогда, когда еще были бедные, поэтому и  писал
ее всего один человек. С прогрессом человечества появилась такая  знаме-
нитая книга, как оБогатые тоже плачутп, автор которой уже не важен. Зато
важно, что в ней объясняется простым языком то, что было уже видно нево-
оруженным глазом на посиневшем от слез экране. Становясь  все  богаче  и
богаче, массы пишут все меньше и меньше жалоб,  и  все  меньше  обращают
внимания на писанину бедных, все еще грамотных. Зато на пути к богатству
массы все больше пляшут и поют. Пение более ограничено для масс, чем пи-
санина. Если подумать хорошенько, то как могут водить одним пером  дюжи-
ны, сотни и тысячи, не говоря уже о миллионах. А музыка  масс  возникает
как бы сама собой, давая выход не унылой жалобе, а всеобщему  ликованию.
Вначале кто-то начинает пыхтеть, сипеть, повизгивать, хрюкать,  жужжать,
лепетать,  квакать,  улюлюкать,  крякать,  квохтать,  кукарекать,  выть,
ухать, мяукать, причмокивать, урчать, гундосить, фыркать, ржать, блеять,
тявкать, шипеть, каркать, икать, гоготать, рявкать - и тому подобное,  и
все это вызывает безусловное неодобрение окружающих.  Но  если  огромное
скопище окружающих само подхватит это великолепное начинание и тоже  бу-
дет всем скопом хохотать, свистеть, стенать, кашлять, картавить,  цокать
языком, скрежетать зубами, щебетать и при этом считать  -  до  двух,  до
трех, еще лучше до двух и трех тысяч, а потом в обратную сторону, считая
при этом, что каждое выкрикнутое число является иррациональным, - экстаз
будет полным. Чтобы все это действо упорядочить, надо подключить  элект-
ричество, упаковав его в микрофон. Один из народа берет этот микрофон  в
свои руки и подносит его к своему рту, усиливая  свои  звуки  настолько,
что все остальные воспринимают их как свои. И  тут  к  звуку  подключают
свет, который высвечивает обладателя микрофона,  дают  ему  вид,  блеск,
мерцание, сияние, и это еще усиливает его (или ее) слияние с массой, по-
могая ей хлопать в ладоши и топать ногами. Таким образом пение  соединя-
ется с танцем, состоящим из двух па - ерзания и подскакивания,  так  как
танцевать чаще всего приходится, сидя всей массой на стульях.  Любой  из
таких исполнителей дает слушателям чувство уверенности в том, что и он -
исполнитель. Но кроме исполнителей, многочисленных в массовом искусстве,
существовали и выдающиеся сочинители в этой новой для забывчивых  облас-
ти. Первым здесь был, конечно, Померещенский, который свои личные жалобы
называл любовной лирикой, он давно  закрыл  эту  тему  своим  нашумевшим
сборником оВызываю любовь на себяп. Другой нашумевший сборник - оМоя лю-
бовь обрушилась на всехп - это уже гражданская лирика. Затем поэт  углу-
бился в поиски нового жанра, который бы обладал достоинствами  как  поэ-
зии, так и прозы. Свои опыты он начал с  исполинских  стихов,  его  оГи-
гантские шаги в незнаемоеп продавались в спортивных магазинах, были  они
в двух томах, и первый том был приспособлен для левой, а второй для пра-
вой руки - специальный был переплет с захватом, книги эти  охотно  брали
борцы и тяжелоатлеты. В первом томе поэт признавал себя фанатичным  про-
должателем футуризма, во втором он неистово отрекался  от  футуризма.  А
исполинскими стихи эти были еще и потому, что каждое  слово  занимало  в
них отдельную строчку:
   В
   левой
   руке
   том,
   в
   правой
   руке
   том,
   левой
   ногой -
   топ!
   правой
   ногой -
   топ!
   И
   дело
   все
   в
   том,
   чтить
   стихи
   мои
   чтоб!
   и т. д. Поэт гордился, что его книгами  размахивают  сильнейшие  люди
планеты. Но узкая строчка не долго тешила поэта, он перешел к сверхдлин-
ной, тогда его книги стали издавать в форме вымпелов, если  их  насадить
на флагшток, то как левые, так и правые могли идти с ними на  манифеста-
цию. Все эти опыты вызвали к жизни исследования, в корне изменившие поэ-
тику. Стали считать, что, если ширина текста почти не отличается от  его
высоты на отдельно взятой странице, то это проза, а если ширина во много
раз меньше высоты, то это поэзия. Если  ширина  больше  высоты,  то  это
сверхпроза, например, такой текст: ПРИБЫЛ СКОРЫМ ПОЕЗДОМ ВСТРЕЧАЙ  САМО-
ЛЕТОМ ОБЯЗАТЕЛЬНО ЦЕЛУЮ ПОДРОБНОСТИ ЗАКАЗНЫМ ПИСЬМОМ ЖЕЛАТЕЛЬНО  НА  ДЕ-
РЕВНЮ В ГОРОД и т. п. Исследователи Кронштейн и Шпиндель в своей  моног-
рафии оШтрихи к истории введения в определение предметап  доказали,  что
именно Померещенский первый использовал в качестве  стихотворной  строки
сверхпрозу. Померещенский же был одним из первых, кто согласился с  этим
доказательством. Но надо было идти дальше, и поэт стал писать, исходя из
сверхпрозы, но не столь по-исполински, как прежде, а все короче и  коро-
че, после чего появились не только критики, но и читатели, которые смог-
ли все это дочитать до конца. Исследователи в новой монографии доказали,
что, таким образом, он обратил сверхпрозу в сверхпоэзию. Поэт и  с  этим
согласился, а так как в его новых опытах была обнаружена так  называемая
тихая глубина, тихий омут, он сам окрестил свое новое  направление  ому-
тизмом, что и пришло на смену жалобизму. В музыкальной  среде  поэт  был
давно известен как потрясатель основ. Когда тот писал  свою  сверхпрозу,
многие известные композиторы говаривали, что будь кто-то из  них  Вагне-
ром, они бы обязательно к его сверхпрозе написали музыку,  это  было  бы
большой честью для них и обещало бы немалую выгоду, ведь поэт выступал в
основном на стадионах, за рубеж его приглашали читать в римский Колизей,
в древние цирки Малой Азии, читал он и с пирамиды Хеопса, откуда его  не
было слышно, зато видно - показывали по телевидению через  спутник,  при
этом  комментатор  утверждал,  что  читает  он  стихи,   написанные   им
по-коптски, отчего нет смысла озвучивать передачу. Готовился он читать и
на аэродромах, для чего уже переоборудовали Орли под Парижем  -  Пикассо
готовил эскизы специально для этого, а американцы перенесли  в  аэропорт
Кеннеди Статую Свободы, сделав в ее рту отверстие для головы поэта,  ко-
торый должен олицетворять свободу в прямом и переносном смысле -  давать
ей лицо. Статуя мешала взлету и посадке самолетов и ее вернули назад  на
Гудзон, не дождавшись лично Померещенского -  не  дают  свободы,  прошел
слух. А он тем временем сидел в Байконуре в ожидании запуска  в  космос,
но тут новое мышление привело к распаду имперского  сознания,  поэта  от
запуска в космос временно отстранили, ибо стало неясно, какую часть суши
он представляет. Но музыка, как и  прежде,  не  знала  границ,  поэт  от
сверхпрозы шагнул к сверхпоэзии, за которую сразу и ухватились  компози-
торы. Большинство из них шло простейшим путем: поэт - потрясатель,  поэ-
тому класть его надо прежде всего на ударные инструменты. Скажем,  берем
литавры: как только в сверхпоэтическом тексте  появлялся  ударный  слог,
так тут же удар в литавры: чвяк! И раз за разом:  чвяк!  чвяк!  чвяк!  А
там, где кончается сверхстрока и  появляется  что-то  вроде  рифмы,  там
ударник: бум! Очень это нравилось молодежи и охраняющей ее конной  мили-
ции. Услышав имена композиторов, обратившихся к  его  творчеству,  и  не
найдя среди них себе известных, поэт обвинил композиторов в  сальеризме.
Сумбур вместо музыки, заявил он. Но потом он оттаял, когда после  музыки
пошли банкеты, и на одном из них открыто высказал свое отношение к  бла-
гозвучию. Прежде всего он позавидовал музыкантам. Вот он, поэт, не может
своими словами переписать ни Ивана Баркова, ни Демьяна  Бедного.  А  тут
любой композитор может положить и Шекспира и Микеланджело на свою  -  на
свою! - музыку. Вот вам, пожалуйста: я и Шекспир, я и  Микеланджело!  На
Пушкина до сих пор кладут! Когда же композиторы устыдились,  поэт  воск-
ликнул: и это хорошо! Композиторы воспрянули, а поэт продолжил:  но  вот
что плохо... И стал объяснять, как неудачно положили  на  музыку  именно
его. Никакой Вагнер не мог оркестром так заглушить слова, как  заглушили
его слово, между прочим, известное всему  передовому  человечеству  наи-
зусть. А как? - а как? - закричали композиторы. А так,  продолжал  поэт.
Перво-наперво было слово. Мое слово. А что такое музыка?  Музыка  -  это
сочетание приятных звуков с не менее приятной тишиной. Так вот эту тиши-
ну надо сделать достаточной для того, чтобы в нее влезло  мое  слово.  А
если музыкальную тишину еще чуть-чуть продлить, то это слово  не  только
можно произнести, но и пропеть. А уже в промежутках между словами -  по-
жалуйте, инструмент, барабан или гобой. Кто успеет, подсказал кто-то. Э,
нет, поднял Померещенский свой указательный палец, не кто успеет, а кому
по партитуре положено. Какой тут шум произошел,  аплодисменты  и  топот:
все композиторы побежали по домам, к своим нотным тетрадкам. Книги  поэ-
та, конечно, были у каждого в домашней библиотеке. Некоторые работали на
глаз и на слух, некоторые тщательно измеряли длину каждого слова  линей-
кой, прежде чем втиснуть его в музыкальную фразу. Так начиналась  массо-
вая омутизация тишины. Однако вся эта музыка была только  сопровождением
для массового театра будущего, здесь Померещенский считал себя продолжа-
телем дела Хлебникова и Крученых, режиссером Солнечной системы и  драма-
тургом туманностей, едва видимых с Земного шара. Новый театр выходит  на
площади, увлекая за собой зрителей и сметая с пути зевак.  Переходя  все
границы, он становится театром военных действий. Выходит из моды  посло-
вица - когда говорят пушки, музы молчат, ибо муза массовых зрелищ охотно
делится с народом пушечным мясом, особенно в периоды затруднений с обыч-
ной едой. При этом уходят в прошлое великие сражения как  дорогостоящие,
сегодня мы не увидим ни Куликовской битвы, ни Бородинского сражения,  ни
Ватерлоо, ни Курской дуги. В  прежних  баталиях  зрителей  было  гораздо
меньше, чем непосредственных участников, потому их и  не  пускали  из-за
громоздкости на телеэкран. Современный театр военных действий более  ло-
кален, более обозрим, само количество зрителей на много порядков превос-
ходит число действующих лиц конфликта. А чтобы так называемый зритель не
вмешивался в конфликт, подобно взбесившемуся болельщику на стадионе, те-
левизор как бы арестовал  массы  и  рассадил  их  по  одиночным  камерам
собственных квартир. Таким образом очень хорошо театрализуются  массовые
игры, например, бег наперегонки по Земному шару. Россия бросается  дого-
нять Америку, которая ведет себя при этом  как  самоуверенная  черепаха,
презирающая бегущего за ней Ахиллеса. Америка  отмахивается  от  русских
своими фильмами ужасов, тут-то и замирают на  бегу  изумленные  русские.
Опомнившись, русские запускают в обратную сторону ленту истории, тут  же
оказывается, что еще при княгине Ольге русские были впереди американцев,
которых тогда еще просто не было. Только при князе московском Иване  III
некие испанцы в погоне за Индией наткнулись на эту  Америку,  тогда  как
Москва уже догнала Ярославль, Новгород, Тверь, Вятку и Пермь. Заглядывая
в последующие дырки истории, мы можем увидеть, что, прежде чем  догонять
нынешнюю Америку, русским, если  не  часто  оглядываться,  следует  еще,
обогнув Африку, догонять Индию. Не менее увлекательная  игра  в  прятки.
Для этого строятся бункера, мавзолеи, лабиринты,  где  проворные  власти
могут долго скрываться как от чужого, так и от своего народа. А для  на-
рода лучший способ спрятаться от правительства, это  пробраться  в  само
правительство и играть в нем роль  государственной  деятельности.  Когда
народ хочет прямо высказать свое мнение о власти,  он  начинает  громить
средства массовой передачи мнений. Иногда народ начинает сознавать  себя
народом, когда ему удается надежно спрятаться от другого народа.  Россия
прячется за Союз советских социалистических республик.  Европа  прячется
за Россию от Азии. Иван Грозный прорубает окно в Азию, затем Петр Первый
прорубает окно в Европу, рубят, конечно, с  плеча,  щепки  от  постройки
окон летят в разные стороны. Если оба окна открыты, Россию продувает, то
Германия дует в Японию, то Япония дует в Голландию. Потому России  часто
не везет с урожаем пшеницы: даже если урожай неплох, на сквозняке  между
западом и востоком его выдувает. И все смешивается: все смешалось в доме
Романовых, все смешалось в Белом доме. Театр  уступает  место  живописи,
меняются декорации, тон в искусстве задают вечные передвижники.  Переход
Суворова через Ледовитый океан. Перелет Чкалова через Альпы. Бурлаки пи-
шут письмо запорожскому султану. Иван Сусанин на сером волке. Парад пла-
нет на Красной площади в Москве. Глядя на человека массы, Земля что-то в
себе постоянно прячет, как сумчатое существо. Возможно, прячет от  этого
человека какую-то новорожденную Землю. Так чуткая Земля сама  становится
редким животным, которое водится еще только в Австралии. А пока  мы  еще
мирно любуемся ландшафтами, которые сохранились только потому, что удоб-
ны для возможных сражений; еще текут реки, пока незримые войска  решают,
на каком из берегов построить оборону. Еще шелестят дубравы,  где  может
спрятаться засадная конница. Величаво вздымаются  горы,  где  за  каждым
камнем может укрыться снайпер. Гармонично переливается под солнцем  бес-
конечный океан, таинственный суп из подводных лодок. В этих мировых  де-
корациях разыгрывается внушительная пантомима. Да  здравствует  стрельба
из пушек без пушек! Возводятся неприступные  воздушные  замки,  ставятся
потемкинские деревни для поднятия сельского хозяйства,  строятся  города
Солнца, чтобы затмить солнце разума, солнце еще нужно только  для  того,
чтобы остановить его на время битвы. Корабли с грузом еще не  затонувших
сокровищ плывут в грядущее, ориентируясь по звездам мирового экрана. Еще
не всплывшие материки репетируют встречу с трудолюбивыми колонизаторами.
В ожидании этого всплытия годами кружат над акваторией самолеты с терпе-
ливыми десантниками. А у себя дома в самом дорогом городе  мира,  или  у
себя на даче, полученной за удачно сказанные и вовремя слова, или в кон-
тинентальном отделе дружественного к нему государства сидит и пишет  обо
всем этом когда-то простой человек, когда-то бунтующий непризнанный оди-
ночка, когда-то студенческий лидер, выгнанный из кулинарного училища  за
неуспеваемость по военному делу, потом профессор литературного  институ-
та, который так увлекся преподаванием, что даже сам решил закончить  оз-
наченный институт, короче, сидит и пишет сам Померещенский, пишет в  га-
зету, вот он и газетчик, пишет для журнала, вот он и журналист,  вот  он
служит народу, а вот он его учит.
 
   * * *
 
   К моментам учительства можно отнести работу Померещенского по  созда-
нию нового гимна, который можно будет петь  при  подъеме  нового  нашего
флага и в других необходимых случаях государственной  жизни.  Наш  автор
уже участвовал в корректировках прежнего гимна, когда надо  было  менять
взгляд на того, кто нас вырастил, кто и на какие подвиги нас  вдохновил.
Работая над новым гимном, Померещенский исходил из того, что наша родина
- это огромный остров сокровищ, которые надо найти и не допустить к  ним
пиратов. Такова задача, так и появились первые строки гимна:
   Эй, Президент, разворачивай парус,
   Йо-хо-хо, пусть ликует мэр.
   Одних заела совесть, других сгубила старость,
   Пусть тот, кто жить умеет, нам подает пример.
   Йо-хо-хо, и т. д. и т. п.
   Президент, которому дали гимн на подпись, взял было в руки  перо,  но
подумал: доверяй, а проверяй! Проверив, он отложил гимн со словами: -  У
нас нет и не должно быть узников совести! Советники Президента по  физи-
ческой культуре и отдыху не пришли к единому мнению, отдавать ли гимн на
доработку, или вообще не связываться со словами, если есть хорошая музы-
ка. Политически активные писатели тут же решили, что Померещенский  впал
в немилость. Во дворе Дома литераторов жгли мусор, едкий чад распростра-
нялся до площади Восстания и доходил до Американского посольства.  Пошли
слухи, что сожгли чучело Померещенского. А в Малом зале Дома литераторов
устроили настоящее судилище, говорили о пират