ришлось - гном потупил свои  темные  глаза  -
потопить Титаник, чтобы было кому вручать  накопившиеся  награды...  Ах,
нимфалиды, нимфалиды! А эти нежные малютки пяденицы, или землемерки, они
нам помогают измерять земные пространства снаружи, чтобы знать, где  ос-
новывать города и ставить остроги и крепости, а потом не отдавать ни пя-
ди отмеренной земли. Но хороши пяденицы и для набегов на садовые  участ-
ки, особенно зимние пяденицы. Сейчас мы подошли к  галерее  шелкопрядов,
за ними большое будущее, еще придется восстанавливать  Великий  шелковый
путь. К тому же нам всегда может понадобиться парашютный шелк на  случай
массированных парашютных десантов. А как они красивы,  особенно  дубовый
шелкопряд, медно-красный с желтым налетом и фиолетовым  отливом!  А  это
кокон шелкопряда, черноватый, а вот уже и куколка - красно-коричневая  с
белым налетом. Они углубились в галерею, отливающую  голубизной.  Это  -
кобальт, пояснил воспитатель бабочек. Поэтому нас и зовут -  кобальдами,
связывая с горным делом. Здесь мы воспитываем кобальтово-синих кавалеров
для Новой Гвинеи. Да на этой земле, если и есть где  еще  кавалеры,  так
это на Новой Гвинее! Вот еще кавалеры: изумрудно-зеленый, оранжево-крас-
ный и фиолетово-голубой. Кое-какие кавалеры встречаются еще и  в  тропи-
ческой Африке. Но ни в тропики Африки, ни в дебри Малазии мы не  выходим
с тех пор, как ушла в прошлое охота за головами, - некого награждать!  -
и кавалеры для нас имеют лишь декоративное значение. Мы  возвращаемся  в
нашу Европу. Это в ее сторону смотрят наши загадочные сфинксы, из  кото-
рых самый великолепный - олеандровый бражник, он показывает путь в Крым.
Крым, как известно, принадлежит бражникам. Бражник ввел вас сюда, он  же
может и вывести. Эмпедокл долго молчал под впечатлением всего  увиденно-
го, а потом задумчиво произнес: вражда проникает в шар и  вытесняет  лю-
бовь, но любовь снова и снова возвращается. Но как  вы  добились  такого
совершенства, спросил он воспитателя. Благодаря вашему учению, Эмпедокл,
ответил воспитатель, - вы же учили, что неудачное соединение членов  по-
рождает уродов, вот мы и стремились прежде всего к одному -  к  удачному
соединению членов... Эмпедокл подивился осведомленности маленького  вос-
питателя в его Эмпедокла земных воззрениях; в это время стая голубых ба-
бочек потянулась за невидимым потоком вдаль, замелькала и закружилась, и
тут впервые он понял, что вовсе уже не жив, но еще  решился  заговорить,
удивился собственному голосу, исходившему как бы не из него, а  от  стен
пещеры: Что будет со мной? - спросил он своего провожатого. Тебе ли воп-
рошать об этом, - перешел вдруг на ты его спутник, ведь вслед за  учите-
лем твоим Пифагором ты предсказывать мог землетрясения и бури! Но уж ес-
ли ты мне доверился, то я подскажу. Ты ведь был уже и юношей, и девой, и
кустом, и вольной птицей, и молчаливой рыбой морской, так будешь  еще  и
травой кипреем - иван-чаем, и бабочка Прозерпина  предскажет  тебе,  кем
быть дальше, а как всадник искусный ты еще понадобишься в наших  степных
походах. А спросим-ка бабочку: он поманил светящийся лоскуток из глубины
пещеры, он вспыхнул и перелетел к нему на ладонь. Вот, ты не смог сосчи-
тать, как не можешь почувствовать скорость света, глядя на солнце,  а  я
скажу - бабочка совершила - 1669 колебаний крыльями, прежде чем сесть на
мою ладонь. И в году 1669 будут ждать конца света, а Этна извергнет свое
пламя наружу, ты же выйдешь на свет и снова  родишься  в  Англии,  чтобы
снова проявить свое врачебное искусство, имя будет тебе Вильям  Кокберн,
и лечить ты будешь сочинителя Джонатана Свифта, вот тогда-то  не  забудь
про нас, хотя мы и не лилипуты, но наведи его на мысль, чтобы он  описал
в гулливеровых путешествиях и наш маленький народ, не показывая его  та-
ким уж скверным и коварным! А пройдет еще сто лет, и душа твоя  еще  при
зачатии войдет в немецкого поэта Гельдерлина, который родится в один год
с гением музыки Бетховеном и гением философии Гегелем.  В  творениях  же
Гельдерлина оживут утерянные твои оды, он и прославит в своих драмах те-
бя, твой мятежный и свободный дух. А еще через двести лет - вот эта  ба-
бочка - аполлон - унесет тебя на далекую Луну, к которой влекся еще  дух
и Свифта, и вдохновенного Гельдерлина, а имя этой бабочке будет -  Апол-
лон 11, и случится это 21 июля 1969 года!
   Эмпедокл ощутил себя вдруг веселым цветком кипрея, и если  прежде  он
подчинял себе ветер, то теперь трепетал на ветру, и он выдохнул навстре-
чу ветру свои бесплотные слова - о, как долго еще колыхаться,  вянуть  и
восставать, пока снова придет рождение в человеке! И к  нему  спустилась
бабочка Прозерпина и лишь ему слышимо просвиристела - что время  относи-
тельно, и что оно уже прошло и пришло как его время, и что Свифт уже два
года как родился, а теперь и его время в цепи перерождений. Вот на  этом
и заканчивается одна из историй 13-го тома, под  ней  дата  написания  -
1978 год, год очередного извержения Этны.
 
   * * *
 
   Я очень обрадовался, когда в серии оЖизнь замечательных людейп запла-
нировали книгу о Померещенском. Узнал я об этом разговорившись с уличным
продавцом сапог, который оказался сотрудником редакции. Он и сказал мне,
что никак не могут найти автора для этой книги, так как никому не удает-
ся встретиться лично с Померещенским, всем он отказывает, а без бесед  с
ним какая жизнь. Тогда я спросил, доверят ли мне написание  этой  жизни,
если я добьюсь такой встречи. Продавец сапог заверил меня  в  этом,  дал
мне нужный номер телефона и спросил размер моей  обуви.  На  мои  звонки
откликался только автоответчик, говорящий одну и ту же фразу  -  призрак
бродит по Европе, из чего я заключил, что хозяин в  творческой  команди-
ровке за границей. Но вот наконец писатель  мелькнул  по  телевидению  в
костюме для подводного плавания, он рассказал, как гостил у своего  кол-
леги в Коломбо, тренируясь в его водолазной школе и беседуя  о  звездных
войнах. Ничего себе, Европа, подумал я и  тут  же  позвонил  подводнику.
Трубку сняла женщина и твердым голосом на ломаном русском языке объясни-
ла, что хозяин к аппарату не подходит, так как за сказанное им по  теле-
фону ему не платят гонорар. И у себя никого не принимает, так как и  эти
разговоры никто ему не оплатит. Тогда я написал ему письмо.
   Милостивый Государь! Узнав о Вашей недавней одиссее в зеленоватых во-
дах Индийского океана, я подумал, что Вы несомненно захотите снова  вер-
нуться на омываемый этим океаном остров. Говорят же на любимом Вами Цей-
лоне по-тамильски и по-сингальски. Я давно увлекаюсь как этими  языками,
так и Вашей поэзией, которую я перевожу на эти языки. Беру на себя  сме-
лость предложить Вам эти переводы, чтобы Вы могли ими  распорядиться  по
своему усмотрению. К тому же в древнем городе Канди,  где  хранится  зуб
Будды, у меня есть хорошие знакомые журналисты, они с удовольствием  Вас
напечатают, если Вас не смутит их склонность к троцкизму. В надежде быть
Вам полезным имею честь кланяться -
   Ваш покорный слуга -
   и поставил свою подпись. В библиотеке иностранной литературы я  зака-
зал несколько книг на этих экзотических  языках  и  тщательно  переписал
несколько текстов, располагая их в виде стихотворений. Буквы были  очень
красивы и рисовать их было приятно. Так я готовился  к  встрече.  Ответа
все не было, и прошел слух, что Померещенский болен, наконец,  тропичес-
кой лихорадкой и не придет на свой вечер в клубе имени Чаадаева, поэтому
там соберутся молодые литераторы, которые расскажут о своих  встречах  с
поэтом, когда это еще было принято и было возможно. Я  побывал  на  этом
вечере. Вечер вел поэт Мопсов, известный тем, что был женат на одной  из
бывших жен Померещенского. Он выразил надежду, что П. скоро поправится и
дал слово кому-то из молодых. Тот рассказал, что приехал на дачу к П.  с
двумя товарищами, они долго маялись у калитки, наконец кто-то в доме об-
ратил на них внимание, подошел к калитке и из-за забора спросил о  наме-
рениях. Молодые сказали, что они молодые поэты. Кто-то за забором  ушел,
видимо, с докладом о прибытии смены, вернулся и спросил -  откудова?  Из
города, отвечал рассказчик, а мы из деревни, соврали двое других. Кто-то
ушел, опять вернулся и передал, что тех, что из  деревни,  велено  впус-
тить, а что из города, пусть проваливает. Тех, что прошли, предупредили,
что не больше десяти минут, они и увидели П. в  кимоно,  в  мольеровском
парике и с кальяном, его ему из Турции привезла его новая жена. Встретив
молодежь, П. оживился, воскликнул: молодо - зелено, потом  вытолкал  ко-
го-то из домашних, прикрыл дверь и полушепотом поведал  молодым  старый,
но смелый анекдот. Затем ворвались домашние и выпроводили молодых, а  П.
кричал им вослед: выражается сильно русский народ! Вот так и писать  на-
до! В этот момент вскочил другой молодой поэт, выбежал на сцену и с  не-
годованием заявил, что такая история была именно с ним  и  с  двумя  его
приятелями, и был П. не в кимоно, а в тулупе на голое тело, в сомбреро и
с хоккейной клюшкой в руках, ее ему в Канаде  нападающий  ихней  сборной
подарил. И еще П. поинтересовался, из какой деревни, есть там свой говор
или нет, и анекдот тоже рассказал. Вот ты, набросился он на  предыдущего
рассказчика - ты помнишь, какой анекдот? Предыдущий  растерянно  заявил:
забыл. Вот и я тоже забыл, вдохновенно закричал другой молодой, - а  при
этом он еще отложил клюшку и вот так сделал - и он показал, как. Ну,  вы
там, полегче, встрепенулся ведущий Мопсов. Да, все так и было,  подтвер-
дил первый молодой, он отложил кальян и сделал вот так:  и  он  показал,
как. Ведущий попросил обоих со сцены и сам взял слово. Дорогие товарищи,
я верю вам обоим. Когда еще я  был  молодым,  со  мною  произошло  соот-
ветственно то же самое. Только П. тогда передал:  те,  что  из  деревни,
пусть отваливают, а те, что из города, пусть заходят, и был он в галифе,
в буденновке и в галошах на босу ногу, в руках  у  него,  кажется,  кнут
был, мы еще испугались, его ему подарила делегация ковбоев из Техаса, но
тут домашние нас вытолкали, а он еще кричал  вослед,  как  писать  надо.
Кто-то крикнул из зала: а анекдот рассказывал? Рассказывал, как же,  как
же, кнут отложил и сделал вот так: Мопсов увлекся и показал так.  Разда-
лись бурные аплодисменты. В это время дверь в зал приоткрылась и, внача-
ле не замеченный из-за рукоплесканий, а потом и не сразу  узнанный,  так
как был в белом медицинском халате, в ночном колпаке из английских рома-
нов, в резиновых охотничьих ботфортах и с китайским веером в руке -  сам
Померещенский, он боком крался к сцене, кому-то подмигивая.  Рукоплеска-
ния стихли на миг и тут же разразились с утроенной силой.  Я  только  на
десять минут, - утешил всех П. Врач оказался поклонником моего  таланта.
Он сейчас за меня в моей постели лежит, но долго  он  там  не  протянет,
ведь у него свои домашние, а у меня свои. Да  и  скорая  торопится.  Так
вот, чтобы, так сказать, продолжить  вспять  преемственность  поколений,
расскажу-ка я вам о том, как я навещал самого поэта Рапануйкина, он тог-
да еще почти был жив. При имени Рапануйкина в зале все подскочили.
   Итак, начал Померещенский, хотя было заметно, что лихорадка его осно-
вательно трясла, итак, не помню сколько нас тогда было, молодых, кто  из
города, кто из деревни, а кто и Бог знает откуда, приехали мы к даче по-
эта, дали знать о себе, разложили костер, печем картошку, ждем. Рапануй-
кин тогда разводил на даче  верблюдов,  он,  говорили,  владел  секретом
превращения их в Пегасов. Ходили слухи, что сначала надо их превратить в
кентавров, тогда у них вырастают руки и им тут  же  подсовывают  пишущую
машинку ундервуд, они начинают печатать, отчего к ним приходит вдохнове-
ние, и крылья, заложенные в горбах, начинают расправляться. Ну, мы, зна-
чит, испекли картошку, съели, подремали у костра, а под утро к нам вышли
и объявили, что те, которые из деревни, пусть проваливают в  деревню,  а
те, которые из города, пусть проваливают к себе  в  город.  И  пошли  мы
вдоль забора под солнцем родины, и вдруг видим,  с  той  стороны  забора
едет голова поэта, в чалме, а когда он подпрыгивал, видимо, на верблюде,
показывались еще эполеты, а в руке он вздымал копье, мы как увидели, так
и бросились бежать, он же нам вослед что-то кричал на новаторском языке,
кто-то смекнул на бегу - глоссолалия. А  когда  отбежали  на  безопасное
расстояние, оглянулись, видим, он через забор кричит -  вот  как  писать
надо, потом плюнул через забор, не то сам, не то его верблюд, и под  ко-
нец еще сделал вот так: и поэт Померещенский показал, как. Показались  в
дверях укоризненные фигуры людей  в  халатах,  Померещенский  беспомощно
развел руками и двинулся на выход под  несмолкаемые  аплодисменты,  вос-
пользовавшись которыми он  мало  кому  слышно  бросил  Мопсову:  Прощай,
Дерьмопсов! Тут я и попытался перехватить его, бормоча что-то  о  письме
по поводу переводов на цейлонский. Он на секунду замер, потом великодуш-
но выдохнул: позвоните... а если не будут подзывать, скажите, что из по-
сольства... да все равно, из какого... скажите, из новогвинейского.
   Как только стало известно, что П. поправился, я  позвонил  и  сказал,
что из посольства, женский голос был недоверчив, но я  добавил,  что  из
новозеландского, не знаю, почему, но скоро подозвали  самого.  Да-да,  я
помню, отозвался П. - я ваше письмо включил в свой том писем, к  сожале-
нию, не успев прочитать. Но мне приятно иметь дело с переводчиком,  поэ-
тов, честно говоря, терпеть не могу. Так. Послезавтра я улетаю в Гонконг
на семинар - поэты против гриппа. Завтра... Завтра с утра я жду  телеви-
дение... Пока привезут аппаратуру, свет, все это расставят... Я бы отка-
зался да уж неудобно, и тема  мной  предложена  -  поэзия  и  парашютный
спорт. Потом спецрейсом прибудет японская делегация.  Чайная  церемония,
сами понимаете... Я не знаю японского, они не знают русского, наше  вза-
имное молчание может продлиться бесконечно долго... Во  второй  половине
дня художник пишет мой портрет, тоже нельзя  отказать,  художник  специ-
ально приехал с Мадагаскара, да я и мадагаскарского языка не знаю, чтобы
попросить его сократить сеанс.  А  вечером...  вечером  давно  набивался
агент какой-то секретной службы по важному делу, не знаю уж какой, нашей
или иностранной. М-да. Знаешь что? Приходи в шесть утра!
 
* * * 
   Ровно в шесть я позвонил в желанную дверь. Сбоку  заверещал  какой-то
прибор, и я догадался вдунуть в него свою фамилию.  Дверь  автоматически
отворилась, и я оказался в коридоре еще перед одной дверью, сбоку видне-
лась некая амбразура, в которую водвинулось лицо крупного писателя, кис-
ло улыбнулось, и меня впустили в квартиру. Поэт был в спортивном костюме
цвета обложки своих сочинений, босиком, а на руках боксерские  перчатки.
Делаю утреннюю разминку, деловито произнес поэт и запрыгал вокруг  меня,
цитируя при этом самого себя:
   Бой с тенью -
   бой с теми,
   с кем я
   не схожусь в теме!
   Бой с тенью -
   веду везде я,
   где в забвенье
   моя идея!
   Бой с тенью -
   бой с теми,
   кто размышленьем
   не тешит темя! -
   и так далее, дальше я не запомнил, из подобострастия я тоже запрыгал,
защищаясь и радуясь, что поэт не бьет по-настоящему, мне при этом  очень
мешала отставшая подошва моего левого ботинка. Наконец, хозяин запыхался
и перестал боксировать и цитировать. Сильные стихи? - спросил он  гордо,
снимая перчатки. Сильные, сильные, - подтвердил я:  ваши?  Мои,  ранние,
когда я еще был мухой, писал, доверительно сообщил поэт.
   - Мухой? - удивился я.
   - Когда я еще боксировал в весе  мухи.  Я  нарочно  пошел  заниматься
именно боксом. Я считал, что пропущенные мной удары, сотрясая мою  голо-
ву, будут способствовать развитию сюрреалистической фантазии. А теперь я
в весе пера, мой вес не меняется, но перо мое все тяжелее,  -  кокетливо
заключил боксер. Он провел меня в гостиную, которую можно по праву  наз-
вать домашним музеем. Одна стена была сплошь в разной величины  и  осве-
щенности фотографиях. Померещенский среди нефтяников  Аравийского  полу-
острова. С монгольским космонавтом. С буддийским монахом. С  австралийс-
ким аборигеном. С рокером Удо Линденбергом. С горным орлом.  С  нильским
крокодилом. С американским президентом у Белого дома. У  Белого  дома  с
почерневшими окнами рядом с российским президентом. С  доктором  Фиделем
Кастро. С оДоктором Живагоп в руках. С Армстронгом, певцом. С  Армстрон-
гом, космонавтом. С Ван Даммом. С Кукрыниксами. С гигантской  черепахой.
А это кто? - спросил я, чтобы сделать приятное хозяину. А это я в  музее
мадам Тюссо в Лондоне, скромно ответил тот.
   На другой стене были вывешены  портреты  поэта,  выполненные  разными
мастерами кисти. Я узнал работы Сальватора Дали, Финошкина, Глазунова...
А это чьи замечательные работы - спросил я, чтобы сделать приятное.  Это
- автопортреты, ответил хозяин. Рядом висел башмак, видимо сорок  пятого
размера. Поэт хитро усмехнулся: а это башмак Эмпедокла! Я только  развел
руками. - Я не мог не взойти на Этну, вот я и бросил туда второй  башмак
от этой пары, а вдруг он еще пригодится Эмпедоклу! А этот повесил  здесь
в знак, что мы с ним побратимы. Я не стал напоминать, что сандалий Эмпе-
докла должен быть медным, как хозяин сам с воодушевлением добавил: а  на
самом деле башмак должен быть медным, но вот что малоизвестно, ведь  это
после Эмпедокла пришла в наш сегодняшний день  медицинская  мода  носить
медные браслеты, чтобы медь, всасываясь, улучшала состав крови,  недаром
Эмпедокл считался врачевателем. Мы подошли к стене,  где  были  вывешены
кинопробы и роли хозяина, он очень любил кино не просто как  хронический
зритель, но и постоянно пробовался на разные роли, а  некоторые  успешно
исполнял. Я вглядывался в колоритные непохожие лики и  слушал  разъясне-
ния: для фильма о Куликовской битве, проба на роль  инока  Пересвета,  а
сыграть пришлось в результате Мамая, вы же знаете, как говорил Достоевс-
кий - потри русского, ототрешь татарина... Проба  на  роль  фельдмаршала
Кутузова, сказали - мелковат. Проба на Наполеона, как всякий провинциал,
я мечтал поскорее въехать в Москву, поэтому я мог понять Наполеона, но я
оказался великоват для него, на эту роль потом взяли поэта Мопсова, вер-
нее после этой роли он и стал Мопсовым, я его стал дразнить  Маяковским:
Наполеона поведу, как мопса, - ему ничего не оставалось, как взять такой
псевдоним. Вот это проба на роль Робинзона Крузо, а вот  это  -  это  не
Пятница, это эпизодическая роль людоеда, на которую меня  взяли.  А  вот
это, я сломал ногу, катаясь в тирольских Альпах на горных лыжах, я долго
хромал и пробовался на роль Тамерлана и на роль Байрона, но пока  фильмы
готовились, я уже перестал, к сожалению, хромать. А это после  моей  по-
ездки в Геттингенский университет, где я читал лекцию о возможной  связи
поэта Ленского с русскими декабристами и  итальянскими  карбонариями.  Я
пробуюсь на роль Ленского в немом еще фильме оЕвгений Онегинп, попробуй-
те догадаться, почему не дали мне эту поэтическую, уж точно мою роль? А?
Режиссер сказал: Онегин должен вас убить. Пусть это все бутафория, но  и
бутафорский пистолет раз в жизни стреляет! Мало ли что! Нет, я вами рис-
ковать не буду! Вот так-ак... Между разговорами поэт переоделся в  косо-
воротку и шаровары, а телевидение все не появлялось. Да, по поводу теле-
видения: ох уж эти разговорчики об  отсутствии  цензуры!  Запретили  мне
прямой эфир, а теперь и съемку впрок. Хотели сделать передачу  о  поэзии
многоликой и о поэзии безликой. Я хотел предложить, чтобы  поэтам  выда-
вать в это тяжелое для них время добротную форму, ведь сейчас все  возв-
ращаются к форме, казаки, например, а вот поэтов тогда можно будет  раз-
личать как носильщиков, по номерам блях: поэт бляха номер восемь, напри-
мер. Так телевидение не разделило эту идею, мол, носиль