родословную   Печорина   к
Констану-Шатобриану. Да-да, конечно. Но:
     Почему Лермонтов бросил "Княгиню Лиговскую"? Такая штука: Печорин  уже,
от рождения, имеет все то, к чему бедный герой  "Лиговской"  стремится.  Ну,
достигнет... не в энтим счастье.
     Вопрос: читал ли Лермонтов "Красное и черное"? Не знаю.  Но  по  логике
вещей - должен был, вероятно, прочитать.
     И он, что естественно для человека толкового, в  данном  случае  -  для
гения, начинает там, где другой кончил. Печорин, как и Сорель, красив, умен,
горд, полон жизни, - но ему уже  ничего  не  надобно  добиваться,  то,  чего
вожделеет один - другой уже имеет. И вот что из этого вышло.
     Зачем было писать "Княгиню Лиговскую", если "Красное и черное", то бишь
"Путь наверх", было уже написано. И он пишет уже "Жизнь наверху":  следующую
и другую ипостась той же, в сущности, коллизии.
     Хронологически, по датам, это вполне совпадает.
     Психологически, творчески, тоже было бы естественно.
     Сопоставительным   анализом   эта   версия   легко   простраивается   в
подробностях и доказывается. Странно, что до сих пор этого никто не сделал.
     Впрочем, в массе своей литературоведы такие же тупые люди, как и прочие
граждане.

                               "Тарас Бульба"

     - Гоголь, конечно, был гений... упаси Бог, я не замахиваюсь...  все  мы
из шинели, так  сказать,  хотя  большинство  из  телогрейки...  но  изучение
"Тараса Бульбы" в школе... ну я не знаю...
     Они же там всех режут, и  это  так,  значит,  замечательно,  когда  они
режут; а вот когда их режут, это ужасно и мерзко. То есть когда они  бьют  -
это хорошо и похвально, а когда их бьют - это плохо. Сплошной гимн дружбе  и
интернационализму! Сплавали за море пожгли турок - молодцы. Порезали поляков
- молодцы. Евреев потопили - молодецкое развлечение. Жиды трусливые, жалкие,
грязные, корыстные и пронырливые, и их потуги спастись  от  смерти  вызывают
только  смех.  Полезная  для  школы  книга.  Особенно  полезно  ее  изучать,
наверное, именно евреям, полякам  и  туркам.  Удивительно  гуманный  образец
великой русской классики.

                                  Тургенев

     - Характером и духом великий либерал, что  видно  из  его  биографии  и
произведений, был не  слишком  кремнев;  Виардо  в  их  любовном  дуэте  его
переломила и подчинила навсегда, следствия чего прочитываются и без изучения
психоанализа Фрейда. И все его герои не есть сильные люди, даже  если  хотят
таковыми казаться и кажутся окружающим и  даже  себе:  авторские  антиномии,
пертурбации, коллизии и мелихлюндии начиняют их всех.
     И только в одном случае  попытался  создать  Тургенев  сильный  мужской
характер, каким сам не обладал и который мечтал себе выработать, иметь  хотя
бы для самосознания, самоуважения: это отец Владимира из "Первой  любви".  И
когда он взмахивает хлыстом, а она смотрит неизъяснимо  и  целует  на  своей
руке след его удара, вспухший рубец, - вдруг понимаешь, чувствуешь, что  это
неправда, не было, не могло быть, но очень  хотелось,  чтобы  было:  безумно
мечтал Тургенев быть вот таким мужественным, повелительным, забравшим полную
власть над любимой женщиной, предавшейся ему всем телом и душой.
     - Если нет в тебе крутизны - крутого героя не сделаешь.  Тот,  кто  так
обращается с любимой женщиной, уж с нелюбимой женой еще лучше разберется;  а
тут - ах-ах, слезы-мольбы, дай  развестись  -  хочу  жениться,  все  плачут,
болеют, умирают и уезжают. Да,  Тургенев  пытался  иногда  представить  себя
таким крутым, и в  письме,  естественно,  сублимировал,  но  даже  не  знал,
бедный, что дальше-то будет делать такой крутой! и давай его плакать...
     - Бедолага! Недаром солдафон Толстой издевался в "Современнике" над его
"демократическими ляжками": "Шлепну шпака, как мух-ху!"

                                   Бунин

     - Да нет, не тот, конечно, который начальник  в  Лениздате,  а  который
Иван Алексеевич. Уж так он себя любил, так щемяще и пронзительно любил,  что
просто не знаю... и жалел. Неприлично, не по мужски, неловко иногда  читать,
в конце концов. В чем-то - основу его  творчества  составляет  внимательная,
понимающая, трогательная, с сочувствием и жалостью любовь к себе, любимому.
     - Любил барин клубничку и себя в клубничке,  и  болезненно  скорбел  по
отсутствию оного.

                             Литература и язык

     - Блеск блеском, ан не блестящие произведения остаются вершинами; блеск
литературы условен, понимание истин человека и бытия  -  абсолютно:  энергию
таланта следует скорее направлять  на  их  постижение,  нежели  на  шлифовку
формы; хотя этим оправдываются и банальные бытописцы, но заурядность  всегда
найдет чем оправдаться...
     Не блестящий мэтр академик Мериме, но "скверные  стилисты"  Стендаль  и
Бальзак остаются вершинами французской литературы; а  достигнув  формального
совершенства, она в XX веке решительно деградировала. А поперла американская
- грубоватая, мощная, витальная.
     Блеск российского "серебряного века" - это  талантливость  мастеров,  в
совершенстве овладевших всей изощренностью высокого  искусства  любви  -  но
утерявших могучий и неразборчивый инстинкт ее подлинной страсти. Толстой, не
говоря о Достоевском, "плохо писали", - но в результате неплохо вышло. Мысль
и страсть решают все! Привет пассионарности.

                               Поэты и кумиры

     - Каждый чего-то не может понять, в силу, видимо, своей ограниченности.
И вот моя ограниченность не дает мне понять, как на I  Съезде  письменников,
когда встали у сцены метростроевки  в  алых  косынках  и  с  отбойниками  на
плечах, Пастернак у ближайшей пытался взять отбойник и держать  сам,  он  не
может, чтоб девушка тяжесть держала, а  потом  сказал,  что  даже  не  знает
названия этого тяжелого "забойного инструмента"; моя тупая ограниченность не
позволяет мне понять, что это он сделал искренне и естественно.  Это  вполне
согласуется с "какое там, милые, у нас тысячелетье на улице?", но  никак  не
согласуется со вполне здравыми и рассудочными поступками жизни Пастернака, а
уж  в  34-м   газеты,   радио,   кинохроника   так   трубили   о   метро   и
шахтерах-стахановцах. Боюсь, что это тоже - создание имиджа.
     И никак мне, скорбному  умом,  не  понять,  как  можно  неоклассицистов
Ахматову и Мандельштама,  при  всем  моем  к  ним  человеческом  уважении  и
преклонении  перед  трагичностью  и  муками  пути,  и  поэта  внутри  поэзии
Пастернака,  и  благородного  интеллигенто-авантюриста  Гумилева,  писавшего
стихи для гимназистов и барышень (помесь рашен Киплинга с рашен  Рембо  плюс
эстетская циничноватая самоирония Северянина) ставить в один  ряд  с  Поэтом
милостью Божией Мариной Ивановной Цветаевой,  естественной  и  страстной  во
всем, боль и нерв,  надрыв  и  удаль,  саможжение  и  безоглядность.  Голову
склонить - но не ряд, не чета, не ровня.

                    Ворошилов, Жюль-Верн и космополитизм

     Покойный Евгений Павлович Брандис рассказывал:
     В сорок девятом  его,  кандидата-филолога-германиста,  за  пятый  пункт
турнули из Пушдома и напугали на всю оставшуюся  жизнь.  И  остался  он  без
работы. И никуда не брали. А семья, дочка, кормиться надо. Изредка разрешали
где-нибудь платную лекцию или выступление. Да  таллиннская  "Вечерка"  брала
статьи к юбилеям русских писателей.
     Но какой-то детский клуб вела его добрая знакомая, и вот она приглашала
его почаще  рассказывать  детишкам  о  всяких  интересных  книжках.  А  круг
дозволенных интересных книжек был сужен до предела. Одним  из  незапрещенных
оставался Жюль-Верн: нет, в плане борьбы с  низкопоклонством  перед  Западом
тоже не издавали, но поминать запрещено, вроде, не было. И  через  несколько
лет  такой  жизни  Брандис,  подначитавшись  и  поднаторев  в  безопасном  и
безвредном  Жюль-Верне,  даже  написал  трехлистовую  брошюрку,  и  даже  ее
маленьким тиражом издал как-то под каким-то скромным методическим грифом.
     А тем временем умер Сталин, пошла большая чехарда в верхушке, и  первый
красный офицер  Ворошилов  оказался  на  курировании  культуры.  И  директор
Гослитиздата, соответственно, и явился  к  нему  подписывать  планы  выпуска
литературы на будущий год.
     Ворошилов встретил его благосклонно, проворошил нелюбовно пачку листов,
закурил: решил поговорить  немного  о  литературе,  наставить,  поруководить
издательским процессом.
     - А вот ты такие книги, интересные там, приключения издаешь?
     Директор напрягся, поймал, решил, сориентировался:
     - А как же, Климент Ефремович, конечно, издаем!
     - Какие?
     - Э, м-н, ну, вот скажем...
     - А я вот в детстве, помню, - откинулся на спинку  Ворошилов,  -  очень
любил  Жюль-Верна.  -  Задумался  мечтательно.  -   Очень   был   интересный
писатель... Издаешь его?
     - А как же, Климент Ефремович! Конечно издаем!
     - Вот это хорошо. Это правильно! А что именно?
     - Эгм. Да! Избранное!
     - Что?
     - Собрание сочинений издаем!
     - Это дело. А сколько томов?
     - Широкое собрание!..
     - А?
     - Двенадцать, Климент Ефремович! Двенадцать томов!
     - Вот это - молодцы. Правильно. Хорошо.  -  Подмахнул  план:  -  Пришли
экземпляр в подарок, перечитывать буду.
     - Слушаюсь!
     Директора вытряхнули из лимузина у родного  подъезда  в  предынфарктном
состоянии. Выпил коньячку, закусил  валидолом,  рыкнул  секретарше:  -  Всех
специалистов по Жюль-Верну - срочно ко мне! Срочно!!! И - на  -  впечатай  в
план - в первый десяток позиций! - Жюль-Верн, собрание в двенадцати томах!
     - Что?..
     - Исполнять!!!
     Все забегали, закрутили телефоны, залистали справочники, и к концу  дня
выяснили, что специалистов по Жюль-Верну в Москве  не  осталось  ни  одного.
Кончились как-то специалисты. Кого посадили, кто помер,  кто  съехать  успел
давно, кто на фронте  погиб,  кто  в  эвакуации  сгинул,  а  кто,  возможно,
скрывает, открещивается.
     - Найти хоть на Камчатке!! Завтра утром!! Это - приказ!! -  и  палец  в
потолок. - Знаете, чем пахнет?!
     Короче, вечерком у Брандиса вдруг  звонит  телефон,  который  уж  давно
онемел:
     - Евгений Павлович?  Как  поживаете?  Как  чувствуете  себя?  -  Дымшиц
звонит,  та  еще  сука,  тогдашний  начальник   ленинградской   писательской
организации.
     Евгений Павлович в трубку  мычит  потрясение,  что  мол,  спасибо,  все
хорошо, ничего.
     - У вас не было в планах съездить в Москву?
     - Нет... А что? Пока не было... А... что?..
     - Через часок пришлем за вами машину,  вы  соберитесь  пока,  билет  на
"Красную стрелу" шофер передаст. Съездите  в  командировочку,  проветритесь,
возможно и дела какие-нибудь окажутся.
     Брандис уже сползает по стенке и воздух ловит:
     - А в чем дело?..
     - В Москве вас встретят, все объяснят.
     Брандису худо. Жена плачет и собирает  белье  и  шерстяные  вещи.  Если
опечатают квартиру - к кому идти жить? С кем это все может быть связано?
     Доставляет его машина к "Стреле", дает шофер билет и командировочные. В
Москве на перроне ждет топтунок:
     - Вы - Брандис? Пойдемте.
     В машину - везут. Привозят. Что за подъезд - не Лубянка, не Петровка...
мало ли контор. Коридоры, кабинет, начальник:
     - Вы Брандис? Садитесь. Значит, специалист по Жюл-ьВерну?
     О господи, молит Брандис, неужели и за этого уже сажают, что делать.
     - Да нет, что вы!.. Какой я специалист?.. Я и вообще-то германист, а не
романист, так что...
     - Жюль-Верном занимались?
     - Да нет практически...
     - Что?!
     - Ну, детишкам там рассказывал...
     Директор вынул из ящика и шлепнул на стол брошюрку:
     - Твоя книга?
     - Ну, какая ж это книга... незначительная компиляция...
     - Что?! Что ты тут выеживаешься?! Твоя?
     - Моя... но...
     -  Значит,  так.  Мы  в  этом  году  издаем  двенадцатитомное  собрание
сочинений Жюль-Верна. Что тебе надо, чтобы сейчас составить содержание?
     Брандис на миг потерял сознание.
     - Ты что - спишь?!
     - Но надо работать... библиотека...
     - Сейчас тебя отвезут в библиотеку, после обеда  привезешь  содержание!
Все!
     - Но - собрание...  -  слабо  соображая,  прошептал  Брандис.  -  Нужны
комментарии, справочный аппарат...
     Директор чуть задумался.
     - Хорошо. Сколько времени надо на том?  Три  дня  хватит?  Через  месяц
подашь комментарии и справочный аппарат.
     - Но это гигантский труд!.. я настолько не компетентен... я не  могу...
- пискнул Брандис,
     - А тебя, тля, никто не спрашивает, - ласково разъяснил директор.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

     - Вот так, - рассказывал Брандис, - у нас вышел роскошный,  по  сути  -
академический, двенадцатитомник Жюль-Верна, какого никогда не издавалось  во
Франции, да и нигде в мире. А я сделался специалистом по Жюль-Верну и  потом
получил уведомление от международного Жюль-верновского  общества,  что  меня
приняли в его ряды - а в нем всего триста человек. Правда, - вздыхал  он,  -
на его ежегодные заседания меня в Париж так ни разу и не пустили.

                         Стиль Платонова и Толстой

     - Платонова не люблю и читать не могу. Как  не  могу  пообедать  только
икрой, или только медом, или только  солью.  Дегтярная  вязкость  и  густота
языка - подряд, в едином и очень условном ключе,  на  пространствах  длинной
прозы, вызывает рефлекторное отторжение.  То,  что  хорошо  как  приправа  и
нечастый  очень  сильный  элемент,  в  неограниченных   дозах   начинает   с
раздражением восприниматься искусственным, вычурным, специально придуманным.
Так нельзя написать  вещь,  где  каждое  предложение,  для  усиления  общего
эффекта, кончалось бы  восклицательным  знаком.  Пусть  объяснят  мне  смысл
конструкции "Он произвел ему ручной удар в грудь" вместо  "ударил"  или  "но
сам он не сделал себе никакой защиты" (от удара) вместо "никак не защитился"
- и тогда я, туповатый недоумок, произведу благодарность  просветившему  мое
понимание.
     - Строго говоря,  ничего  принципиально  своего  Платонов  в  языке  не
изобрел. Он взял и возвел в абсолют и принцип своего письма то, что  было  у
Толстого; но у Толстого,  который  плевал  на  прописные  догмы  грамматики,
исповедуя точный смысл, оно встречалось  изредка  и  всегда  было  наилучшей
формой выражения, краткой, точной, нужной.  А  нестандартность,  аграмматизм
лексических и падежных сочетаний - та же. "На лице его  промелькнула  та  же
улыбка глаз", - это Толстой. "Улыбка стыдливости перед своими чувствами",  -
и это Толстой. "Она не решилась сделать вопрос", - и это  он.  "Переноситься
мыслью и чувством в другое существо было действие, чуждое  ему",  "...и  без
помощи внешних чувств она  чувствовала  их  близость".  "Увидав  этот  страх
Наташи, Соня заплакала слезами стыда и жалости за свою подругу". Вот  вам  и
весь Платонов с его "сытостью организма" и "для силы своего ума".
     -  Так  ведь  он  таким  образом  и  воплощал   всю   неестественность,
беспросветность, уродливую заемную фразеологию и абсурд происходящего!  Этот
мир искажен во всем, в том числе и на  уровне  языка!  И  через  язык  также
дается его искаженность!
     - Понимаю. Но читать не хочется. Неинтересно. Здесь степень  деформации
языка выше степени трансформации материала и сюжета: одеяло  перетягивается,
мера нарушена, и главным остается  общее  впечатление,  а  для  полного  его
получения достаточно и пары десятков страниц, дальше - просто  излишне,  все
уже ясно и постигнуто.

                        Красивое вранье Паустовского

     - Долго не мог понять: Паустовский - так хорошо пишет, и чем он мне  не
нравится?.. Пока не перечитал "Снег". Боже мой: война, эвакуация,  карточки,
ребенка кормить нечем, вечно хочется есть,  холодно,  дров  нет,  сортир  во
дворе - тоже зимой кайф для  горожанки,  известия  с  фронтов  убийственные:
жить, выжить, ребенок, и - о господи: рояль, витые свечи,  заснеженный  сад,
красивый офицер, отдыхавший до войны в Крыму - да  кто  в  том  Крыму  тогда
отдыхал?! бунинская, понимаешь, элегия!., тут помыться бы теплой водой, мыла
бы бельишко постирать да починить, ребенок заболеет  -  чем,  как  лечить...
какие свечи, какой рояль!
     Или, из знаменитых же - "Ручьи, где  плещется  форель".  Смотрит  зимой
часовой вслед саням: "Ах, сейчас бы глоток горячего вина!" очень изячно.  Об
чем думает такой часовой, притоптывая по снегу? сколько там  еще  до  смены!
погреться бы! пожрать! выпить! эх, сейчас бы вот с  такой  бабой!  куда  она
поехала, к кому, интересно? развлекаются, сволочи!  Или  -  лошадей  в  гору
гонит вскачь, - надоели ему эти лошади, что ли? так он их еще с бега посреди
дороги решил попоить ледяной водой  из  горного  ручья  -  пусть  обопьются,
родимые, авось сдохнут! зато  рыба-форель  в  ручье  хвостиком  взмахнула  -
красиво, понимаешь!
     Я бы этот стиль назвал романтизмом, а вот эпитета  к  этому  романтизму
никак не подберу: не шоколадный, не цветочный, не рождественский, а не  знаю
даже какой...

                                   Гайдар

     -  Писатели  любили   хвалить   его   "Голубую   чашку":   "Ах,   какой
замечательный, лучший рассказ" - "А жизнь, товарищи, была совсем хорошая"  -
последняя фраза; тридцать восьмой год на дворе; привет всем, дивный рассказ.
     А есть у него рассказ славный, маловспоминаемый - "Патроны". Наскакали,
значит, белые на село, всех в сарай под замок, там плачут, расправы ждут,  -
вдруг стрельба кругом, удрали белые, мальчик спрятавшийся подходит к  сараю:
"Ну, как вы там? сейчас открою". - "Погоди, сынок, пусть  наши  откроют".  -
"Какие наши?" - "Товарищи, красные". - "Да нет никаких  красных..."  -  "Как
же? а стрельба!" - "Да это я кругом деревни в кустах костров нажег и патроны
в них побросал, рваться начали, вот белые и сбежали. Так что  -  выходите...
обождите, замок собью..." Нехитро, но смысл хорош; часто вспоминающие  будет
тебе никаких торжественных освободителей - давай  своей  собственной  рукой,
попрозаичней.

                              Битов и фортуна

     - ...и вышла в начале шестидесятых книжка, и все ничего. А  тут  Михаил
Лившиц, известный борец  за  реализм  и  нравственность,  ее  походя  полил.
Неприятно. Но тут полемика как раз разразилась между Лившицем и  Эренбургом,
и Эренбург, громя и поливая Лившица, и о  Битове  упомянул:  и  здесь,  мол,
неправ глупый ретроград Лившиц, прекрасный молодой писатель Битов, и  книжка
замечательная. Круги пошли, критики подключились, большая пря, и в  эту  прю
Битова и втащило, попал на язык: которые, значит, за Лившица, те поливают, а
которые за Эренбурга, превозносят. И оказался он как бы участком поля битвы,
которую прогрессивная эренбурговская группа выиграла.  Короче,  сидит  дома,
никого  не  трогает,  звонят:  Ленсовпис,  просим   зайти.   Заходит:   рады
познакомиться, знаем, что  ж  ничего  не  несете,  давайте  можем  заключить
договор. И вот слегка обалделый Битов выходит из  Совписа  с  договором,  ни
сном ни духом о нем ранее не ведая. Так вышла книга "Большой шар",  а  Битов
оказался в большой литературе...

                               Владимир Гусев

     - Каким редким даром, каким удивительным талантом надо обладать,  чтобы
сделать непереносимо скучное чтиво из биографий таких героев и авантюристов,
как Гарибальди и Лунин! (Есть выражение "из  дерьма  конфету  сделать",  так
здесь как раз наоборот.)
     - Так вот потому он больше учит других, как надо писать.

                             Александр Чепуров

     - В бане паразит один клеветал; хотел я его шайкой ляпнуть, так в  пару
не разглядеть было, кто.
     Когда-то   (рассказывал)   Ленинградскую    писательскую    организацию
возглавлял стихотворец Александр Прокофьев, по-простому в обиходе -  Прокоп.
Круто деловой. Лауреат, черная машина, брюхо