звука.
     Вскоре он обладал уже сотней разнообразнейших свистулек. Были там  из
пяти, из восьми и более неравных тростинок, скрепленных глиной, были и  из
самой глины, с дырочками и без, прямые  и  гнутые,  и  разветвляющиеся,  и
наборы разновеликих раковин. Он  придумывал  комбинированные,  позволяющие
извлекать сложный слух.
     У  него  обнаружился  музыкальный  слух.   Он   научился   наигрывать
простенькие мелодии, переходя ко все более сложным. На лице его  при  этом
появлялось задумчивое и  болезненное  выражение  -  возможно,  он  пытался
вспомнить многое... и не мог, но  как  бы  прикасался  к  забытой  истине,
хранящейся, видимо, в где-то в глубинах его существа, куда не  дотягивался
свет сознания.
     Он познал в этом наслаждение и пристрастился  к  нему.  Он  запоминал
одни мелодии, варьируя и совершенствуя их, и сочинял новые. Иногда у  него
даже вырывался смешок, появлялась слеза - а раньше он смеялся  только  при
удачной рыбалке, а плакал от приступов боли.
     Хозяйство   терпело    некоторый    ущерб.    Насладиться    мелодией
представлялось моментами желанней, чем съесть свежую рыбу, коли оставалась
вяленая.
     Он, вполне допустимо, полагал себя гением. Не исключено, что так  оно
и было.
     Гора на острове оказалась вулканом. Вулкан  начал  извержение  утром.
Плотный грохот растолкнул воздух, пепел занавесил небо. Белое  пламя  лавы
излилось на склоны, лес сметался камнепадом и горел. А самое скверное, что
остров стал опускаться в океан. Это произошло тем более  некстати,  что  с
некоторых  пор  человека  угнетало  отчетливое  несовершенство   последних
мелодий, явно хуже предыдущих, а накануне  вырисовалось  рождение  мелодии
замечательнейшей и прекраснейшей.
     Он оценил обстановку, прикинул свои шансы, вздохнул, взял две вяленые
рыбы и кувшин с водой, взял любимую свистульку из восьми травинок с  пятью
отверстиями каждая, четырех раздвоенных трубочек и двух раковин по краям и
стал пробираться через хаос и дымящиеся трещины к холму  в  дальней  части
острова.
     Там сел, отдохнул, закусил и  принялся  с  бережностью  нащупывать  и
выстраивать мелодию. Устав, он отпивал воды, разглаживал пальцами  губы  и
играл дальше.
     Не то чтоб он боялся или ему было все  равно.  Но  он  понимал,  что,
во-первых, вдруг  он  уцелеет;  во-вторых,  от  его  сожалений  ничего  не
зависит; в-третьих, надо же чем-то занять время и  отвлечься  от  грустной
перспективы; в-четвертых, хоть насладиться любимым занятием; в-пятых -  да
просто хотелось, вот и все.
     Извержение  продолжалось,  и  остров  опускался.  Через  сутки  волны
плескались вокруг холма, где он спасался. У него еще  оставалось  полрыбы.
Когда сверху летели камни, он прикрывал  собой  инструмент.  Если  ему  не
удавался очередной сложный пассаж, он ругался  и  топал  ногами.  А  когда
мелодия звучала особенно чисто и завораживающе, он прикрывал глаза, и лицо
у него было совершенно счастливое.





                                   ЭХО


     Похороны прошли пристойно. Из крематория возвращались  на  поминки  в
двух автобусах; поначалу с осторожностью, а потом все свободнее говорили о
своем, о детях, работе, об отпусках.
     Квартира заполнилась деловито. Мужчины курили на лестнице;  появились
улыбки. Еда, закуски были приготовлены заранее и принесены  из  кулинарии,
оживленное бутылками застолье по-житейски поднимало дух.
     После первых рюмок уравнялся приглушенный гомон. Как  часто  ведется,
многочисленная родня собирается вместе лишь по подобным поводам. Некоторые
не  виделись  по  нескольку  лет.  Мелкие  междоусобицы  отходили  в  этой
атмосфере  (покачивание  голов,  вздохи),  царили  приязнь  и  дружелюбие,
действительно   возникало   некоторое    ощущение    родства;    отношения
возобновлялись.
     Две дочери, обоим под пятьдесят,  являлись  как  бы  двумя  основными
центрами притяжения в  этом  несильном  и  приятном  движении  общения,  в
разговорах на родственные наезженные  темы.  В  последние  годы  отношения
между ними держались натянутые (из-за семей), - тем вернее хотелось сейчас
каждой выказать свою любовь к другой, получая то же в ответ.
     Разошлись в начале вечера, закусив, выпив, усталые,  но  не  слишком,
чуть печальные, чуть довольные тем, что все прошло по-человечески, что все
были приятны всем, а впереди еще целый вечер - отдохнуть дома  и  обсудить
прошедшее, - с уговорами "не забывать", куда вкладывалась подобающая  доля
братской укоризны и покаяния, с поцелуями и  мужественными  рукопожатиями,
сопровождающимися  короткими  прочувственными   взглядами   в   глаза;   с
удовлетворением.
     Остались ближайшие: дочери с мужьями, сестра. Помыли посуду, выкинули
мусор, расставили на место столы. Решили, сев  спокойно,  что  вся  мебель
останется пока на  местах,  "пусть  все  будет,  как  было",  может  быть,
квартиру удастся отхлопотать.
     Назавтра дочери делили имущество: немногочисленный фарфор и хрусталь,
книги, напитанные нафталином отрезы. Вздыхали, пожимали плечами,  печально
улыбались, неловко предлагая друг другу; много вытаскивалось  устаревшего,
ненужного, того, что сейчас,  уже  не  принадлежавшее  хозяину,  следовало
именовать  хламом  -  а   когда-то   вкладывались   деньги...   "Вот   так
живешь-живешь...".  "Кому  это  теперь  все   нужно..."   И   все   же   -
присутствовало некоторое радостное возбуждение.
     Увязали коробки. Разобрали фотографии. Пакеты со старыми  письмами  и
т.д. сожгли, не открывая, на заднем дворе. Помыли руки. Попили чаю...
     Договорились в жэке, подарив коробку конфет.  В  квартире  стал  жить
старший внук, иногородний студент. Прописать его не удалось.  Дом  шел  на
капитальный ремонт, через два года жильцов  расселили;  студент  уехал  по
распределению тогда же. Перед отъездом продал за гроши мебель  -  когда-то
дорогую, сейчас вышедшую из моды, рассохшуюся. Сдал  макулатуру,  раздарил
ничего не стоящие мелочи.  Среди  прочего  была  старая,  каких  давно  не
выпускают, общая тетрадь в черном коленкоре, с пожелтевшими, очень плотной
бумаги страницами, на первой из  них  значилось  стариковскими  прыгающими
крючками:
     "Костер  из  новогодних  елок  в  углу  вечернего  двора.  Жгут   две
дворничихи в ватниках и платках. Столб искр исчезает  в  черном  бархатном
небе. Погода снежная, воздух вкусный. Гуляя, я с тротуара увидел за  аркой
огонь, и, подумав, подошел. Стоял рядом минут двадцать; очень было хорошо,
приятно: мороз, снег в хвое, запах смолы и пламени, отсветы на обшарпанной
стене. Что-то отпустило, растаяло внутри: я  ощутил  какое-то  единение  с
жизнью, природой,  бытием,  если  угодно.  Давно  не  было  у  меня  этого
действительно  высокого,   очищающего   чувства   всеприемлемости   жизни:
счастья".
     "Сегодня, сидя за столом с газетой, заметил на  стене  паука.  Паучок
был небольшой, серый, он неторопливо шел куда-то. Вместо того, чтобы убить
его, смахнуть со стены, я наблюдал  -  пока  не  поймал  себя  на  чувстве
симпатии к нему; и понял, насколько я одинок".
     "Ходи по путям сердца своего..."
     "Решительно  не  помню  сопутствующих  подробностей,  осталось   лишь
впечатление, ощущение: белая ночь, тихий залив, серый и  гладкий,  дюны  в
клочковатой траве, изломанный силуэт северной сосны и рядом  -  береза.  И
под ветром костерок, догорающий..."
     "Почем так часто вспоминаются костер, огонь?.."
     "Еще костер - на  лесозаготовках  в  двадцать  шестом  году.  Нам  не
подвезли тогда хлеб, лежали у костерка на  поляне,  последние  цигарки  на
круг курили, усталые, небритые,  смеркалось,  дождик  заморосил;  и  вдруг
бесконечным вздохом вошло счастье - подлинности жизни, единения и братства
присутствующих... век бы не кончалось... черт его знает, как выразить..."
     "Дождь - дождь тоже...  После  конференции  в  Одессе,  в  шестьдесят
третьем, в октябре, видимо. Я  улетал  наутро,  домой  и  хотелось,  и  не
хотелось, Ани не было уже, а весь день и вечер бродил по  городу,  моросил
дождь, все было серое и  блекнуще,  буревато  зеленое,  печально  было,  и
впереди уже оставалось мало что, да ничего почти не оставалось, пил  кофе,
и курил еще тогда, и дома, улицы, море, деревья, дождь, серая пелена...  а
как хорошо, покойно как и ясно на душе было".
     "Иногда мне думается, что каждый имеет именно  то,  чего  ему  больше
всего хочется (особенно неосознанно). Может быть, если каждый это  поймет,
то будет счастлив? Или это спекуляция, утешительство?"
     "Я всегда был эгоистом. Гедонистом".
     "Степь, жара, сопки, поезд швыряет между ними,  солнце  скачет  слева
направо, опять встали, кузнечики трещат, цветы  пестрят,  кружат  коршуны,
дурман и марево, снова движение, лязг и ветер в открытые двери тамбура,  я
аж приплясывал и пел: "Полным-полна коробушка", не слыша своего голоса!.."
     "Решительно надо пошить новый костюм".
     "Я боюсь. Господи, я боюсь!!"
     "До  20-го  необходимо:  1.  Отослать  статью  в   энциклопедию,   2.
Отреферировать Т.К. 3. Уплатить за квартиру за лето".
     "Охота. Утренняя зорька, сизый лес, прель и дымок, холодок  ожидания,
и воздух, воздух..."
     "Облака. Сегодня сидел в сквере  и  долго  смотрел.  Низкие,  темные,
слоистые, их какое-то вселенское вечное движение в бескрайности, - сколько
их было в жизни моей, в разные времена и в разных  местах,  все  было  под
ними, облака..."
     "В самом конце утра или перед самым вечером случается редко  странное
и жутковатое освещение: зеленовато-желтое, разреженное, воздух исчезает из
пространства,  тени  резкие  и  глухие,   -   словно   нависла   всемирная
катастрофа..."
     "Печали мои. Ерунда. Память. Истина".
     Аспирант закрыл  тетрадь,  попавшую  к  нему  со  стопкой  никому  не
понадобившихся записей и  книг,  -  закрыл  с  почтением,  пренебрежением,
превосходством. Аспиранту было двадцать четыре года.  Он  строил  карьеру.
Смерть научного руководителя его раздосадовала. Она влекла  за  собой  ряд
сложностей. Аспирант размеривал время на профессуру к сорока годам. Он был
перспективный мужик, пробивной, знал, где что сказать и  с  кем  как  себя
вести.  Он  счел  признаком  комфорта  и  пресыщенности   позволять   себе
элегические вздохи, когда главная цель жизни благополучно  достигнута.  "И
далеко не самым нравственно безупречным способом", - добавил он про себя.
     Шеф его имел в прошлом известность одного из ведущих  специалистов  в
стране по кишечно-полостной  хирургии  крупного  скота.  Часто  делился  с
грустью, что ныне эта отрасль практически не нужна: лошади свое значение в
хозяйстве утеряли, коров дешевле пустить на  мясо,  чем  лечить;  когда-то
обстояло иначе... Последние годы почти не работал, отошел от дел  кафедры,
чувствовал себя скверно; после смерти  жены  жил  один;  был  добр,  но  в
глубине души высокомерен и нрава был крутого, "кремень".
     Крупный, грузный, с мясистым римским лицом, орлиным носом,  лысина  в
полукружии седины, носил черный с поясом плащ и широкополую шляпу, походил
на Амундсена, или старого гангстера, или профессора, кем и был.





                                ВОЗВРАЩЕНИЕ


     А в Ленинграде шел  снег.  Вспушились  голые  ветви  Александровского
сада. Мягко  выбелился  ледок,  стянувший  сизые  разводья  Невы.  Ударила
петропавловская пушка, взметнув ворон из-под стен.
     - Ким приехал!
     Колпак Исаакия плыл. Медный всадник ссутулился под снежным  клобуком.
Несли елки.
     - Дьявол дери... Ким!
     - Здор-рово! Ким! Бродяга! Ух!
     - Ну... здравствуй, Ким! Старина...
     - Кимка! Ах, чтоб те... Кимка, а!
     - Салют, Ким. Салют.
     - Ки-им?!
     - Братцы: Ким!
     Билеты спрашивали еще от  остановки.  Подъезд  светился  у  Фонтанки.
Высокие двери не поспевали в движении. Билетерши снисходили в причастности
искусству.   Программки   порхали   заповедно;   шум   предвкушал:    сняв
аплодисменты, двинулся занавес.
     - За встречу!
     - Ким! - твой приезд.
     - Гип-гип, - р-ра!!
     - Горька-а! Ну-ну-ну... - эть!
     - Ха-ха-ха-ха-ха!
     - Ти-ха! Ким, давай.
     - И чтоб всегда таким цветущим!
     - Позвольте мне себе позволить... э-э... от нашего... э-э...
     - "Пр-риходишь - привет!"
     - Ну расскажи хоть, как ты там?
     - Спой что-нибудь, Ким. Эй, дай гитару.
     - Пойдем потанцуем!
     Раскрывается свежее тепло анфилад, зеленая и призрачная  нестеровская
дымка, синие сарьяновские тени на горящем песке, взрывная белизна Грабаря,
сиреневый парящий  сумрак  серовской  балерины  и  предпраздничная  скорбь
Демона.
     - Отлично выглядишь! ЗдОрово!
     - Надолго теперь?
     - Молоток. Завидую я тебе!..
     - Ну ты даешь.
     - Расскажи хоть поподробнее!
     - Все такой же красивый.
     - Что, серьезно?
     - Одет прекрасно.
     - Где? Ой, я хочу на него посмотреть!
     Назавтра день был прозрачный,  оттепель,  влажные  ветви  мотались  в
синеве, капало с блестящих под  солнцем  крыш,  девушки,  блестя  глазами,
гуляли по набережным, и  большой  водой,  фиалками  и  талым  подмерзающим
снегом пахли сумерки.
     - Мощный мужик.
     - Ну авантюряга!
     - Вот живет человек так как надо!
     - Не каждый так может, слушай.
     - Этот всегда своего, в общем, добивался.
     - Ким, ну идем!
     - Значит, в восемь, Ким!
     - Так жду тебя обязательно.
     - Завтра-то свободен? Вс„, соберемся. Приходи смотри!
     - Так в субботу, Ким, мы на тебя рассчитываем.
     - На дне рождения-то будешь?
     - Да давай, Ким, не сомневайся, тебе там понравится!
     В филармонии было душно, музыка звучала в барабанные перепонки,  тихо
вступили скрипки, нарастая, музыка прошла насквозь, захватила в мерцании и
сполохах, и в отчаянии заламывала руки и падала женщина на угрюмом берегу,
метались под тучами чайки, и накатилась, закрывая все в  ярости,  огненная
волна, стены городов рушились в черном дыму,  гремел  неотвратимо  тяжелый
солдатский шаг, но среди этого запел, защелкал  невесть  откуда  уцелевший
дрозд, и утренний ветер пробежал по высокой траве, березки затрепетали,  в
разрыве лазури с первым утренним лучом показался парус, он рос победно,  и
только пена кипела в прибрежных скалах.
     "Да. Эдуард слушает. Что?! Ким, драть твои веники!!  Старик  сто  лет
когда скотина давай идет титан конечно. Да как, у меня нормально.  Митьке?
Пятый уже, недавно вот стихотворение  выучил.  Анька  молодцом,  вертится.
Обязательно, о чем речь, сейчас я смоюсь с работы. Подходи, подходи! Да  у
меня и останешься, и не думай, что отпущу...  кто  стеснит  -  ты?  С  ума
сошел! Посидим хоть душу отведем. Отлично! Добро!"
     - Здорово!
     - Даже так?
     - Помнишь!..
     - Помнишь...
     - Помнишь...
     - Помнишь...
     - Помнишь...
     - Помнишь...
     Официант склоняет пробор:  коньячок,  икорка;  оркестр  в  полумраке.
Покойно; вечер впереди; твердые салфетки; по первой. Женщины красивы.
     - Танька - вон, русый, высокий.
     - Это и есть тот знаменитый Ким? Хм. Симпатичный.
     - ... - ...? - ... - ...! - ... - ...
     "...откуда ты взялся такой... господи... мне  кажется,  я  знаю  тебя
давным-давно... Поцелуй меня еще... милый..."
     Витрины в гирляндах ярки.  Длинноногая  дива  склонилась  к  окошечку
кассы. Светлые волосы легли по белой  шубке.  Короткая  шубка  задиралась.
Девушка чуть приседала, говоря к кассирше.  Открытые  бедра  подавались  в
прозрачных чулках. Она отошла к прилавку, переступая невероятно длинными и
стройными ногами, гордая головка возвышалась.
     - Дорогой! Заходи же скорее, заходи!
     - Спасибо, ну зачем же; спасибо, родной.  О!  Боренька,  ты  посмотри
какая прелесть.
     - Да не снимай ты туфли ради бога. Ниночка, скажи ему.
     - Ну дай-ка я тебя поцелую. Да загорелый ты какой!
     - Выглядишь ты прекрасно, должен тебе сказать.
     - И как раз к обеду, очень удачно! Боренька, достань  белую  скатерть
из шкафа.
     - Так; водка у нас есть? - хорошо. Сейчас я только позвоню  Черткову,
скажу, что мы сегодня заняты.
     - Ну дай же я на тебя посмотрю-то как следует.
     - Ниночка, где у нас в холодильнике семга оставалась?
     - Кушай ты, милый, не стесняйся, давай-ка я еще подложу.
     - Ну, как твои успехи? А что делать собираешься?
     Болельщики выламывались  из  троллейбусов.  Из  надеющихся  доказывал
книжкой рыбфлота. Шайба щелкала под  рев.  Лед  в  хрусте  пылил  веерами.
Короткие выкрики игроков. Транслирующий голос закреплял взрывы игры.
     - Привет, Ким!
     - Как дела, Ким?
     - Здравствуй, Ким.
     - Здравствуй.
     - Здравствуй.
     - Ким приехал.
     - Он мне звонил вчера.
     - А мы с ним в пять встречаемся, присоединяйся.
     - Давно, давно я его не видел.
     Неимоверно морозный день калился в багровом дыму над Марсовым  полем.
Побелевшие деревья обмерли над кровоточащим солнцем, насаженным на  острие
Михайловского замка. Звон стыл.
     - За встречу!
     - Ким! - твой приезд.
     - Гип-гип, - р-ра!!
     - Горька-а! Ну-ну-ну... - эть!
     - Ха-ха-ха-ха-ха!
     - Ти-ха! Ким, давай.
     - И чтоб всегда таким цветущим!
     - Позвольте мне себе позволить... э-э... от нашего... э-э...
     - "Пр-риходишь - привет!"
     - Ну расскажи хоть, как ты там?
     - Спой что-нибудь, Ким. Эй, дай гитару.
     - Пойдем потанцуем!
     Дети катались с горки, падали, ликующе визжа, теребили  своих  пап  в
саду Дворца пионеров. Светилась огнями елка, лохматый  черный  пони  возил
малышей, бренчал бубенчиками, струйки  пара  вылетали  из  широких  мягких
ноздрей. Румяный кроха восседал на папиных  плечах,  всплескивая  радостно
руками.
     - Как Ким-то? Что рассказывает?
     - Вчера его Гоша видел. Цветет!
     - Слушай, так что там насчет места в финансово-экономическом?
     - В четверг буду знать; позвоню тебе.
     - Если что - с меня причитается. Как твоя публикация?
     - Вроде удается пристроить в "Правоведении".
     В толпе наступали на  ноги,  магазины,  автобусы,  метро,  толстые  и
тонкие, старость - молодость, осторожно  -  двери  закрываются,  портфели,
сапожки, ондатры, сегодня и ежедневно, топ-топ-топ по кругу, вы  проходите
- не мешайтесь.
     - Еще что нового?
     - Вчера Кима видел.
     - Еще что нового?
     - Вчера Кима видел.
     - Еще что нового?
     Лыжню припорошило. Снежная пыль сеялась с сосен. Дымки стояли от крыш
в серо-молочное небо. А здесь пахло промерзшим лесом, лыжной  мазью,  чуть
овлажневшей шерстью свитера,  руки  с  приятным  автоматизмом  выбрасывали
палки, отталкивались, четко посылая; необыкновенно  приятно  было  глотать
лесной воздух.
     - Эдуард, Митька опять ночью кашлял.
     - Драть твои веники, звоню сегодня Иваницкому, у него  есть  знакомый
хороший терапевт, а то что ж такое.
     - Позвони, пожалуйста, не забудь. Как твоя изжога?
     - Анька, отстань. Пью твой овощной сок.
     - Как Ким?
     - Нормально.
     - Увидишь - передай привет.  Сегодня  среда,  у  меня  семинар;  буду
поздно. Купишь поесть.
     - Добро.
     - И Митьку заберешь из садика.
     - Могла не напоминать.
     Автобус был пуст, и темные улицы тоже пусты. Согреться удалось только
на заднем сиденье, но там высоко подбрасывало и сильно пахло выхлопом.  На
поворотах слышно было, как звякают и пересыпаются в кассах медяки.
     - Боренька, ты совсем себя не бережешь.
     - Ниночка, не пили меня. Я купил на рынке парной телятины.
     - Милый, но зачем ты тащил эту картошку?
     -  Умеренные  нагрузки  полезны.  А  еще  нам   достали   билеты   на
Темирканова, я Черткову звонил.
     - Ты поблагодарил его?
     - А как ты думаешь?
     - Ким не давал о себе знать?
     - При мне нет.
     - Ну, ложись, ложись, отдохни. Вон до сих пор еле дышишь.
     - Сейчас, ниночка, сейчас, положу все в холодильник.
     Девушка притоптывала, поглядывая на часы. Парень подошел,  невзрачный
какой-то, мален