вке  тоже
не бывало: долблю, как дятел, по пятнадцатому разу перепечатываю собственные
рукописи  двумя   пальцами,   аж   в   глазах   все   зеленое,   и   тошнит:
шлепаешь-шлепаешь, а они пропадают везде, и вместо того, чтобы новое писать,
тюкаешь бессмысленно. Уж все переносы строк наизусть помнишь  там,  тридцать
страниц  в  день  даешь  -  ив  глазах  белый  свет   мутнеет   и   двоится.
Интеллектуальная работа. Полезное занятие, с толком лучшие годы тратятся.
     Через  пару  недель  узнаю  телефон  той   редакции,   узнаю   отчества
подписантов радужного того мне письма, звоню солидно:  получили  ли  письмо.
Как-же-как-же, спасибо, чудесно, давайте к 1 Мая, и мы это  тогда  просто  в
будущем же году издадим. Огромное спасибо,  непременно,  крайне  благодарен,
только что не целую.
     Дописываю еще несколько вещей, срок  висит  -  непривычно,  никогда  не
просили нигде ничего, нервирует срок. Верчу содержание так и эдак, поудачнее
чтоб, поправильнее, неорганичнее, и чтоб не больно круто, не больно то  есть
мрачно и резко все это в совокупности выглядело, а  то,  говорят,  ""Молодая
Гвардия"  придерживается  заголовка  "Оптимизм  -  наш  долг",   -   говорит
государственный канцлер", как писал Кестнер. Ни хрена не получается сильного
оптимизма.  Тогда  сопроводиловку  пишу:  мол,  сделал  все  согласно   всем
требованиям, что именно так, как шел у нас разговор, выполнил, то есть, Ваши
требования.
     Через пару месяцев звоню ненавязчиво, - мол, не потеряла ли почта, а то
она неаккуратная такая,  клевещу  по-черному  в  оправдание  своего  звонка;
спасибо, отвечают, все чудесно,  получили,  отдали  на  рецензию,  позвоните
через пару месяцев, рассчитываем уже иметь рецензию, и  сразу  в  план  и  в
работу. Суперспасибо, простите, всех благ, всех благ.
     Боже, чудесно-то как; считаю  сроки,  считаю  гонорар,  иду  в  читалку
посмотреть книги того же редактора, тираж смотрю, объем: во,  поехало  дело,
лиха беда начало, скоро нарасхват буду, оценили.
     А скоро звонят мне: тут Шевелев приехал из Москвы, в союз заходил,  про
тебя спрашивал, встретиться хотел, они тебя издавать будут, знаешь? позвони,
он в "Олимпии" живет.
     Навожу справку, звоню: о, искал вас, приходите, когда сможете? чудесно,
поговорим, познакомимся. Мою голову, глажу рубашку, одалживаю деньги,  кладу
в портфель коньяк: покатился.
     Улыбается Шевелев и руку жмет, приязнен, весом, рассказывает,  кого  он
вот так нашел и в литературу вывел. Варвик -  делатель  королей.  Через  год
рассчитываю вас выпустить. Балдею.
     И от рассказа о себе переходит к расспросам обо мне. Кто, как,  откуда,
какие с кем отношения. А как вы знакомы с  Залыгиным,  что  он  рекомендовал
вас?
     И вот тут мой распущенный мысленно павлиний хвост затемнил  мне  мозги.
Мне бы щеки надуть, паузу выждать, полуулыбнуться со смыслом и сказать типа:
ну,  это  старое  знакомство,  нас  с  Сергеем  Павловичем  довольно  многое
связывает, и чтоб ясно стало, что детальнее лезть бестактно. А я  бухаю  ему
правду неловко как голый зад: что отлили мне жутких  комплиментов  на  одной
региональной литговорильне, Залыгин присутствовал, подошел после, руку пожал
и книгу просил прислать, когда выйдет. Ну, я прислал, на ответ по  занятости
его уж безусловно не рассчитывая. И вот уже два  года  прошло,  я  и  думать
забыл, а Залыгин, видите, доброжелательный какой и незабывчивый человек.
     И думаю, вижу по лицу шевелевскому ясно: что ж это я несу, болван,  кем
же я себя выставляю, роняю в прах собственные акции!
     Поговорил он еще о нейтральном, а потом с  некоторой  такой  не  совсем
уклюжей интонацией спрашивает: "Простите, а кто вы этнически?"  Ах  ты  мать
моя, думаю, наконец-то мы дошли до предмета нашего разговора. И  смотрит  он
мне доброжелательно вроде и в глаза, а вроде и взглядом не встретиться, -  в
переносицу смотрит, как некогда иезуитов учили.
     И  тут  я  объясняю  ему,  что  этнически  со  мной  произошло  большое
несчастье, можно сказать,  бытовая  такая  катастрофа,  но  поделать  ничего
нельзя, смирился уже как-то, бывает, Онегин, я  скрывать  не  стану,  еврей,
понимаете, что же тут. То есть и в паспорте у вас так же записано? - А что ж
там записано - монтигомо ястребиный  коготь?  и  в  паспорте,  и  в  военном
билете,  и  везде,  где  можно  записать.  Пытался  я,  мол,  обменять  одну
национальность на две судимости, но  -  не  удалось,  предложение  превышает
спрос.
     После тридцати, знаете, как-то легче к  этому  относишься.  Вот  лет  в
четырнадцать, в комсомол нас  в  райкоме  принимали,  все  хорошо,  приняли,
первые в классе, молодцы, билеты выписывают, и  тут  вдруг  она  спрашивает:
национальность! Я даже одеревенел, и деревянным голосом в воздух проговорил:
еврей. А следом Марика Лапиду принимали,  так  он  побагровел  и  выдавил  в
ответ: "Как у него..." Интересно, она у него до сих пор как у меня, или он с
ней что сделать сумел?..
     Шевелев, однако, выражением лица  понимает,  сочувствует,  считает  это
нормальным и выражает всяческое нормальное и хорошее отношение. И вскоре  мы
крайне дружески расстаемся, и он дружески  воспринимает  мои  речи,  имеющие
подтекстом трудную мою жизнь, которую я  живу  не  жалуясь  и  принимая  как
должное. Звоните, говорит, вскоре.
     И через два месяца, копая с археологами остров  Березань,  добираюсь  я
баркасом до берега, пру по жарище на почту, плавлюсь там  два  часа  -  жду,
когда Москву телефонистка даст, - и Шевелева не застаю. И еще рейс: болен. И
еще: отъехал. И достал: нет, рецензии пока нет, не волнуйтесь, давайте через
пару месяцев.
     Звоню через пару, осень дождливая: нет, еще нет. А  что,  не  прочитал?
Прочитал...  но  не  написал?  не  написал...  Не  понравилось?  да  как-то,
знаете... мы другому дадим. Звоните. Через пару месяцев.
     Звоним через пару месяцев. Нет, не  написал,  но  это  неважно,  я  сам
сейчас прочту, это важнее, оно определяет. Н-ну;  я  понемногу  понимаю  при
всем своем идиотизме, что нефиг тут уже, похоже, определять.
     Но опять  звоню.  Да,  говорит,  рецензии-то  есть...  Что,  не  совсем
положительные? Да, вы знаете... но ничего, мы тут еще попробуем.
     Плюнул я на эту глупую историю и думать забыл.
     Но к 1 Мая приходят две бандероли из Москвы. Иду  на  почту:  вот  они,
родимые, две мои папки по  пятьсот  страниц  -  два  экземпляра.  Спасибо  -
вернули ведь!
     Пришел, сел, закурил, ножницами аккуратно разрезал  -  пакет  приложен.
Письмо. Так мол и так, уважаемый, книга не получилась ни  оптимистичная,  ни
жизнерадостная, как вы утверждали, и нам она не подходит. А также  прилагаем
две внутренние рецензии, с которыми издательство согласно.
     И рецензии. Одна - забавная: автор  раз  за  разом  разносит  рассказы,
завершая: может, такое и имеет  право  на  существование,  но  он  лично  не
приемлет и рекомендовать не может. Разносит он именно те опусы, которые  год
назад в ихней же рецензии Штильмарк поощрял.
     Но вторая - о це да. Шрифт портативный, нечищеный, бумага серая,  через
полтора интервала лупит. Сразу видно - профессионал. И  что  лупит!  у  меня
сигарета на  штаны  упала.  И  скрытое  надругательство,  и  замаскированную
издевку, мазохизм и мизантропия, садизм  и  пацифизм,  только  терроризма  и
онанизма там не было, кажется.
     Я вначале отказы собирал. На память. Для счета. И чтоб  потом  показать
им же. И т. п. Потом бросил. Чушь. Маразм. Дело  делать  надо,  а  не  говно
коллекционировать. Так что кинул я это в камин, сжег, и фамилии  рецензентов
близко не помню - на хрена? зачем держать в доме ли, в голове, злые  бумаги,
не любящие тебя. Еще не хватало.
     И уж много спустя рассказал это приятелю одному,  -  повеселил.  Они  ж
тебя, говорит, не за того приняли.
     Я их тоже не за тех принял.
     Вот и вся история, как я печатался в "Молодой Гвардии".
     И хрен с ними. Жаль только до  сих  пор  -  ведь  пятьсот  страниц  сам
перепечатывал! Шевелев попросил двадцать листов представить, -  естественно,
рецензенту тоже заработать надо,  ему  же  с  листа  рецензируемой  рукописи
платят, по десятке за лист; так что двое  засранцев  по  две  сотни  на  мне
срубили. И хрен с ними.

                                Переводчики

     - Когда читаешь два разных перевода одной и той же вещи -  в  прозе,  я
сейчас имею в виду, - кажется,  будто  переводчик  кладет  перед  собой  уже
имеющиеся переводы и старается, чтобы ни одна  фраза  не  совпадала  -  хоть
словом! - с тем, как она уже была переведена. И думаешь, что и  сам  неплохо
мог бы быть переводчиком, имея уже один перевод - как подстрочник.
     - А что ты думаешь? Так оно часто и есть.
     - И сплошь и рядом ухудшают то, что удалось предшественнику!
     - В этом плане гигант, конечно, Николай Любимов! Мало того, что подгреб
под себя французскую  литературу  и  изгадил  кучу  вещей,  так  еще  поимел
репутацию мастера и наставника. Каков был блестящий перевод  "Мадам  Бовари"
Ромма - русский язык по нему писателям изучать можно было! - наш гигант  все
перепортил: где  у  Ромма  "белевшие  на  земле  щепки"  -  там  у  Любимова
"валявшиеся на земле щепки" - лишнее, паразитарное слово,  чего  никогда  не
мог допустить Флобер. А как перевел некогда Михаил  Кузмин  "Хронику  времен
Карла IX"! - наш Колюня и Кузмина похерил, читайте теперь блестящего  Мериме
в его бестолковой обработке.
     - Э... В старом переводе "Трех товарищей" было (Карл - призрак шоссе) -
"победоносный навозный жук", в новом -  "непобедимый  замарашка"...  спасибо
вам за такой перевод.
     - Страшно вымолвить, господа, но мне, глупому, кажется, что и Пастернак
был далеко не такой хороший переводчик. Бо ни  смака  в  нем,  ни  сока,  ни
раблезианства,  ни  иронии,  а  ведь  Шекспир,  кроме  всего  прочего,   был
гениальный кичмен, не боявшийся ни "литературщины", ни "дурного вкуса". "Кто
это сделал, лорды?" вопрошает Макбет.  Где  эта  неулучшаемая  в  контексте,
а_д_е_к_в_а_т_н_а_я фраза? Где "мою любовь, широкую, как море,  вместить  не
могут жизни берега"? Пастернак всю жизнь был р_а_ф_и_н_э, что и  подчеркивал
сам утрированно не без пользы для себя, и лучше всего ему, видимо, дались бы
переводы французского декаданса.
     - Ах, боже мой... Да встречал ли ты  в  литературных  кругах  человека,
который не подтвердил бы, что слава Гамзатова - это плод удачного  сочетания
выигрышной социалистически-расцветшей биографии  сына  маленького  народа  и
хороших стихов Хелемского и Козловского, или  Гребнева,  кого  там  еще?  по
мотивам его нехитрых сочинений, которые никто, кроме аварцев,  в  подлиннике
не читал.
     - Ну, расцвет малых и отсталых народов при социализме -  вообще  особая
статья. Своего  рода  директивная  литература,  которой  предписано  быть  и
цвести, подтверждая тем  учение.  И  вот  -  свободные  для  них  позиции  в
издательских и редакционных планах,  и  лихие  литволки-поденщики  пашут  по
полуграфомании, выколачивая из буквы рубль.
     - Я вам, братья,  банальное  скажу:  кто  может  писать  свое  -  чужое
переводить не станет, а кормиться уж лучше ночным сторожем, не  свет  клином
сошелся на литфондовской даче и путевке в Коктебель.

                                   Театр

     - Не театр, а недоразумение божье. Р_е_ж_и_с_с_е_р_с_к_и_й театр!
     Раньше играли что? пьесы. Теперь играют что? с_п_е_к_т_а_к_л_и.
     Некогда драматург писал пьесу, актеры играли, зрители  смотрели  что-то
новое. А режиссер был как бы начальником труппы, завлитом, администратором и
так далее. И была основой театра драматургия. Дважды два, конечно.
     Синематограф театр подрезал крепко. Так  же  как  теперь  ТВ  подрезало
синематограф.  Смотреть  лучшие  вещи  в  лучшем  исполнении,  не  слезая  с
собственного дивана, - так какой же осел теперь попрется в убогий  областной
театр наслаждаться хрестоматийным Шекспиром в третьеразрядном исполнении.
     Теперь режиссеру драма как  таковая  не  нужна.  Ему  нужно  сырье  для
воплощения собственного гениального замысла. Литературная  основа  низведена
до роли служебной, вторичной. А главное - засадить все под  таким  углом,  с
таким вывертом, чтоб все сказали: "Ух ты! как гениально он это  прочитал!  /
поставил! / увидел! / трактовал!"
     Главным конфликтом театра стал конфликт между режиссером и текстом,  от
которого он отталкивается, как прыгун  от  трамплина,  чтоб  навертеть  свои
сальто и кульбиты. Предпочтительны постановки по  нашумевшей  прозе,  и  чем
труднее перевести ее в театральный ряд, тем  больше  чести,  одновременно  и
рекламы.
     Если может быть колбаса без мяса,  почему  не  может  быть  театра  без
драматургии.
     Массовость кино и телевидения лишили театр смысла играть уже  известное
или уже известным образом. Разделение специфики. Или убогое эпигонство,  или
оригинальность.
     Голая городничиха, трясущая сиськами перед Хлестаковым -  обычная  ныне
такая оригинальность. Вскоре мы увидим, как Хлестаков на  авансцене  трахнет
Городничего. Привет Гоголю от Моголя.
     - Чехов оказал театру... э-э-э... неоднозначную услугу, гениально давая
чувства героев подтекстом обыденных фраз. И поехало:  чем  дальше  текст  от
подтекста, тем,  стало  быть,  театральнее.  Телефонная  книга  как  предмет
постановки. Почему не справочник глистогона? Актер вздыхает: "Ох,  что-то  у
меня спина болит",  а  зритель  должен  понимать:  "Долой  царизм  КПСС!  Да
здравствует свободная любовь плюс землю крестьянам!" А если драматург  сразу
напишет то, что и должен понимать зритель, то режиссеру это на фиг не нужно:
в чем же тогда проявляться гениальности его, режиссера?
     Поэтому я лично хожу в кино. Пусть театр кризисует и умирает без  меня.
У каждого свои проблемы.

                           Будущее нашей культуры

     - Похоже - заграничное... Театры, балеты,  музыканты  ->  уже  живут  и
работают  больше  там,  чем  дома.  Киношники,  сценаристы,  актеры   -   по
возможности тоже хотят там - открытый богатый мир, большие заработки. И если
все пойдет,  как  намечается  идти  -  открытие  границ,  демилитаризация  и
превращение агрессивной сверхдержавы в сырьевую  колонию  -  эмигрируют  или
уедут на заработки на  неопределенное  надолго  двадцать-тридцать  миллионов
человек...
     - Если только Запад границу им не перекроет.
     - Возможно... и люди искусства, как многие прочие,  предпочтут  жить  и
писать за границей, а в Россию приезжать в отпуск,  возить  подарки  родным,
вдохнуть дым пенатов и причаститься истоков.

                                 Нобелевка

     - Шведы тоже странные ребята, не усечь мне  их  логики.  Бунин  получил
премию, а Набоков - нет. Синклеру дали -  а  Уоррену,  написавшему  великий,
видит Бог, американский роман "Вся  королевская  рать"  -  не  дали.  Неужто
Уайлцер  был  меньший  мастер  и  мудрец,  чем   Хемингуэй?   ерунда.   Что,
новеллистика Акутагавы или Борхеса меньшее явление,  чем  Зингер?  Я  уж  не
говорю о Райте и прочей ерунде. Увы - и здесь ошибки и вкусовщина  и  всякие
внелитературные факторы-с... Прямо даже уменьшается желание получить ее.

                                                    60-е, 70-е, 80-е и т. д.


ПРИХОЖАЯ И ОТХОЖАЯ

                             Рукописи не горят

     - Эту булгаковскую фразу знают все (все, кому следует это знать)  -  но
не знают, что за ней стоит: как-то это ускользнуло пока от комментаторов.  И
хоть тресни - вот не записал  сразу,  по  глупости,  и  забыл,  и  никак  не
вспомнить теперь автора и название книги,  и  не  могу  найти  концов:  кучу
историй перерыл. Дело было так:
     Вот Испания, и инквизиция, и XV век, и жгут моранов  и  не  моранов,  и
блюдут чистоту веры. И приходят среди прочих к одному ученому  и  почтенному
раву, и выгребают у него все свитки и пергамент, и  устраивают  аутодафе,  и
пусть радуются, что пока жгут не его самого, а только его книги.
     Площадь,  толпа,  костер,  искры,  палач  горящие  листы   ворошит.   И
пригнанные  евреи  стоят  у  помоста,  принимают   назидательный   урок.   И
просветленный седой рав, окруженный учениками, отрешенно  смотрит  в  огонь,
беззвучно шепчет и улыбается иногда.
     И один из учеников, не выдерживая, спрашивает:
     - Раби, чему вы улыбаетесь? Ведь горят ваши рукописи, весь смысл и труд
вашей жизни? На что тот отвечает:
     - Рукописи не горят - горит бумага... а слова возвращаются к Богу.

                             Квартирьер Сильвер

     - Все нормальные люди читали (уже нет?..) в детстве "Остров  сокровищ"?
Мы его знаем в классическом и отличном переводе Корнея  Чуковского.  (Знаток
английского был известный и Стивенсона любил.)
     И  вот  уже  взрослым  человеком  решил   я   повторить   удовольствие:
перечитываю. И в одном месте, по гнусной привычке зануды, задумался...
     Одноногий кок Сильвер рассказывает молодым матросам, которых склонил  к
пиратству, кем он был и чего стоил когда-то... "Вся команда как огня боялась
старого  Флинта,  а  сам  Флинт   боялся   одного   только   меня".   Ничего
самохарактеристика.
     Кто помнит, как  назывался  корабль  капитана  Флинта?  "Морж".  А  кто
помнит, кем был на этом корабле Сильвер - еще молодой, с двумя  ногами?  Это
вспоминают  редко.  Ну?  -  здоровый,  сильный,  храбрый,   жестокий?   Нет?
Квартирмейстером он был!
     Ребята - с чего бы? Почему самый крутой головорез на пиратском корабле,
которого боится сам капитан этого отчаянного  сброда,  числится  по  судовой
роли квартирмейстером?
     И что делает квартирмейстер на пиратском корабле? Квартиры раздает? Так
каюты только у капитана, штурмана, главного канонира, по закутку у  боцмана,
плотника и кока - прочая матросня живет в кубрике или двух кубриках, либо же
просто подвешивает на ночь парусиновые койки на батарейной палубе, как  было
заведено в тесноте на военных парусных судах. (Размеры-то были маленькие,  а
народу на паруса и пушки требовалось до черта.  Даже  линейные  трехпалубные
ста-стадвадцатипушечные корабли конца XVIII - начала XIX  века  имели  длину
порядка 50 метров, а экипаж на них доходил до семисот человек, и  тысячи,  и
почти до полутора  доходило  на  стасорокачетырехпушечных  громилах  первого
ранга,  и  сельди  в  бочке  жили  просторнее,  чем  они.  А  в  XVIII  веке
сравнительно быстроходное и вооруженное артиллерией судно,  годное  пиратам,
имело водоизмещения не полторы-четыре тысячи тонн, как эти пузатые гиганты -
а двести, четыреста, максимум семьсот. А народу требовалась хотя бы уж сотня
человек - на паруса всегда плюс на пушки или для абордажа в бою.  Нормальная
команда такого судна - не менее полутора-двух сотен. Какие каюты!)
     Я полез в словарь и удостоверился, что  quartiermeister  (нем.)  ведает
распределением военнослужащих по жилым помещениям. Похоже,  хитрюга  Сильвер
сумел выбить себе непыльную должность.
     Но. Но. Он был не совсем quartiermeister. В оригинальном тексте он  был
quartermaster. Ну, потому что  по-английски,  а  не  по-немецки.  Вот  такая
незначительная, чисто языковая разница в написании.
     Однако. Master по-английски - это начальник, старший, хозяин, командир.
"Мастером" на многих флотах (неофициально - и на российском поныне) называют
капитана. А "квартер" - это четверть, четвертак, четвертый.
     А "квартердек" - буквально  "четвертая  палуба"  или  "четвертьпалуба".
Своего рода надстройка над верхней батарейной палубой. И помещалась  она  на
юте не всегда. А в XVIII веке  поднималась  уступом  непосредственно  позади
изогнутого выступа форштевня, за креплением в корпусе бушприта,  и  занимала
значительную часть  между  фоком  и  гротом,  первой  и  второй  мачтами.  И
расположена была, таким образом, на уровне скулы и  за  ней,  вдоль  носовой
выпуклости борта и начала его ровной продольной линии.
     Именно этим местом корабль прежде  всего  касался  корпуса  противника,