вылилась! Идиот, ...., ...., .... .... ....!!!
   Она ударила его по щеке - как всегда ударяла - кулаком, он отшатнулся, но
опять устоял на ногах, и поволок за собою в комнату; при этом рокотал:
   - Прежде всего - свежий воздух. Потом - свет!..
   Со словом свет, он  ворвался  в  темную,  особенно  смрадную  комнату,  в
которой уже что-то ворочалось, и издавало резкие возгласы. Он включил  свет,
и передернулся от вида лежащих там, бледно-зеленых  субстанций;  подлетел  к
окну, и также  распахнул  его  настежь.  Комната  наполнилась  снежинками  и
безжалостным ветром - и от этого ветра  бывшие  там  двое,  сразу  вскочили,
испуганные, отпрянули к стенам, вжались в них. Жена пронзительно голосила:
   - У него ж горячка! Скорую вызывайте! Скорую!..
   Она дернулась к телефону, но Михаил ее опередил - выдернул телефон вместе
со шнуром, и выбросил его в окно. Жена зарыдала, дернулась в одну сторону, в
другую, взвизгнула:
   - Ну, что же вы стоите?!.. Помогите! Убивает он меня! Убийца!..
   Тогда один из дружков  опомнился,  пошатываясь,  стал  продираться  среди
воющих, мечущихся снежных вихрей к  Михаилу.  И  тут  Михаил  повелел  таким
неожиданно сильным голосом, что они замерли в этой снеговой круговерти:
   - Стойте! Довольно уже! Неужели не понимаете, что умерли уже!.. Вы же  не
живете! Понимаете, как это страшно - вы  еще  двигаетесь,  издаете  какие-то
звуки, но все это уже не осознанное - все это то, что вы привыкли делать изо
дня в день. Слышите, слышите, как воет этот темный ветер?!.. Так вот, знайте
- скоро он подхватит вас и унесет насовсем  -  пока  вы  еще  можете  что-то
изменить, пока вы еще, все-таки, не совсем умерли, но ведь  пройдет  немного
времени, и все - будет уже поздно!.. Остановитесь! Одумайтесь!..
   - Мы подумаем, подумаем; только окно позволь закрыть, -  жалобно,  словно
побитый щенок, взмолился один из дружков
   - Нет - пусть он здесь мечется! Пусть вы даже заболеете - нечего - вы всю
жизнь, а точнее - существование, болели гораздо более страшно  болезнью.  Вы
привыкли  закрываться  от   внешнего   мира,   этого   бесконечного,   столь
разнообразного мира,  в  котором  есть  и  бесконечно  маленькая  доля  зла,
созданного человеком - вы привыкли существовать в маленьком, ничтожном мире,
в котором вы задыхаетесь... Но не закрывайте окно,  нет,  нет  -  вы  хотите
уберечься от этой грозной стихии, но  не  уберегайтесь  -  глядите,  глядите
прямо на нее - это же смерть. Смотрите на эти  темные,  наполненные  ветрами
массы воздуха, смотрите  на  эту  снежную,  весь  наш  мир  сковавшую  мощь!
Смотрите - Это Смерть!..
   Страшный приговором не человека, но некоего высшего существа прогрохотали
эти его слова - и даже жена не дергалась больше, не  визжала,  но  дрожа  от
холода и от страха, не отрываясь глядела на него.
   - Ну, теперь понимаете... - и тут Михаил закашлялся.
   Он кашлял долго и мучительно - этот кашель прорывался и прежде, ведь  его
организм был подломлен постоянными пьянками, но теперь, после того  как  его
продул этот леденящий ветер - этот кашель прорвался с неудержимой силой - он
изламывал его тело; он не давал ему возможности  говорить,  двигаться.  А  в
раскалывающейся голове только  и  билось:  "Что  же  я  им  дальше  то  буду
говорить?!.. Все эти слова, что значат они?!.. Каким же  я  должен  казаться
глупым! Но, ведь, что-то я все-таки должен делать! Только не  сдаваться,  не
сдаваться!..". И пока он  заходился  кашлем,  то  грозное,  дрожь  вызвавшее
оцепенение,  которое  сковало  и  жену  его  и  дружков  прошло  -  им  было
по-прежнему жутко перед этой заполнившей квартиру, с голодным воем носящейся
по  комнатам  стихией;  от  этого  ветра,  который  раскачивал  люстру,   от
бессчетных полчищ  снежинок,  которые  уже  не  таяли,  но  в  стремительной
круговерти носились повсюду, и набивались уже в углы. Им казалось, что стены
покрываются трещинами, и из  трещин  этих  хлещет  тьма,  что  весь  их  дом
отчаянно трясется и вот-вот рассыплется в прах.  И  тогда  жена  взвизгнула,
чтобы  закрыли  окно,  и  они  безропотно,  так  как  ждали  хоть  какого-то
повеления, что же делать дальше, бросились это исполнять - один схватился за
одну раму, другой за другую, и немалых усилий стоило им закрыться,  так  как
стихия все  напирала,  и  стекло  от  этого  напора  звенело  и  покрывалось
трещинами, и даже когда осталась лишь маленькая щелочка - в эту щелочку  еще
врывался стремительный, яростно-плотный поток снежинок. Михаил  хотел  этому
воспротивится, но его скрутил очередной  приступ  кашля,  и  он  остался  на
прежнем месте,  опираясь  на  старый  черно-белый  телевизор,  и  только  по
случайности не сталкивая его на пол - тогда же он  почувствовал,  что  между
пальцев, которыми он сжимал рот, пробивается кровь.  После  могучего  рокота
стихии, в комнате наступила тишина, но грохотало еще и на кухне,  и  летящие
оттуда снежинки еще метались по коридору. Тогда жена  сделала  стремительное
движение к окну, проверяя, плотно ли оно закрыто,  а  на  дружков  рявкнула,
чтобы они не стояли здесь без дела, как остолопы, но  шли  бы  на  кухню,  и
закрыли там окно...
   И вот квартира погрузилась в тишину. Нет - конечно  слышен  был  яростный
рокот  стихии,  с   той   стороны   стекла,   конечно,   само,   покрывшееся
многочисленными трещинами стекло дребезжало и стенало жалобно, но все-таки в
самой квартире была  мертвая  тишина  -  это  было  замкнутое  пространство,
которое сразу же сделалось смрадным и душным - словно  бы  пары  всех  этих,
многие годы тянущихся пьянок, которые уже впитались  в  эти  стены,  теперь,
когда напугавшая их могучая стихия  была  перекрыта,  хлынули  из  невидимых
щелей, трещин, провалов. Кашель больше не терзал  Михаила,  но  после  этого
долгого приступа он чувствовал себя совсем разбитым, словно  после  сильного
избиения. Он забился в угол, и стоял там, согбенный, смотрящий  на  них,  на
растекающееся по полу лужицы тающего  снега,  и  был  похож  на  наказанного
ребенка. А ему было так страшно, что он ничего не мог поделать с пробивающей
тело дрожью; он пытался собраться с мыслями, пытался убеждать себя  с  такой
же уверенностью, с какой делал это на лестнице, но уверенности то не было, и
он чувствовал, что проигрывает эту схватку. Он  заставлял  себя  вспоминать,
что где-то сейчас умирает его невеста; что там, должно быть, осталось совсем
уж мало места - одна золотистая сфера, в которой  мечутся,  словно  птицы  в
клетке, его старые стихи. Однако, прежнего пыла не  было  -  ему  мучительно
больно было, что  этого  пыла  нет,  но  он  никак  не  мог  перебороть  эту
ненавистную слабость. И когда вернулась, собиравшая  на  кухне  осколки  его
жена, когда встала  перед  ним,  подобная  неимоверно  раздувшемуся  карлику
Иртвину - тогда он задрожал еще сильнее, и заплакал: теперь и она, и дружки,
вновь представлялись ему не  несчастными,  жалкими  созданиями,  которых  он
должен вывести к свету, но могучими демонами, против которых он сам не может
что-либо  сделать.  И   жена   начала   какую-то   мучительно-бессмысленную,
долго-ругательную, пронзительно-надрывную тираду. Она ругалась без  останова
минут пятнадцать, а  то  и  полчаса  -  ее,  похожее  на  разодранный  кусок
протухшего мяса  лицо,  покрылось  красными  и  зелеными  пятнами:  она  так
разошлась в этих словесных потоках, что в конце концов ей просто не  хватило
воздуха, и она тоже закашлялась. И Михаил, хоть и  не  понимал  смысла  этой
ругани (впрочем смысла в ней, так же как и во всех их словах и телодвижениях
не было) - но он все равно слушал,  и  этот  поток  слов  представлялся  ему
темным, ядовитым потоком, из которого он все никак не мог вырваться, который
засасывал  его,  который  впитывался  в  его  плоть  -  и  вот  он  застонал
пронзительно, горестно, и, обхватив голову, прижался почти к самому  полу  -
потом, по мере того, как он выкрикивал слова, он в исступлении бился головой
о пол:
   - Пожалуйста!.. Мне больно!..  Вы  же  убиваете  меня!..  Как  же  вы  не
понимаете, что убиваете меня!.. Пожалуйста, пожалуйста - молю вас - не  надо
больше!.. Пожалуйста, сжальтесь  надо  мною!..  Любви,  любви  дайте  мне!..
Л-ю-б-в-и!!!
   - Чего - любви? - зло усмехнулась жена. - Совсем  сдурел?!..  Да  у  него
горячка ...! Говорю - скорую надо вызывать - пускай увозят его ...!
   - Да он же телефон выкинул! - вступился один из дружков.
   - Так и что же, что выкинул?! К соседям сходи! Вон на верхний этаж сбегай
- там все равно эта потаскушка мать-одиночка, только вернулась от любовничка
очередного любовничка - не спит небось... - в ее визглявом голосе прорвались
завистливые нотки. - Любви ему подавай! Псих! Идиот!.. Да на себя посмотри -
на кого похож! Любви захотел!..
   - Довольно, довольно! - молил он, ударяясь головой о пол. - Нельзя же так
дальше!.. Просто нельзя так дальше - понимаете, понимаете?!..
   Тут Михаила вновь начал бить кашель, и  он  содрогался,  припав  лицом  к
полу, оставляя на нем кровавые следы  -  кровь  обжигала  ему  горло;  кровь
раскаленными лавовыми потоками распирала тела; голова и трещала и  гудела  -
вот сейчас разорвется - и он трясся от ужаса, что сейчас умрет. И тогда один
из дружков проговорил:
   - Да хватит же орать - голова  трещит,  так  ее  раз  так!..  Давайте  на
мировую - уже утро, верно я говорю?!.. Так надо в киоск сбегать, закупить...
   - Да какие сейчас киоски работают?! - фурией взвилась на него жена.
   - Так есть ночной магазин -  просто  сбегать  надо.  -  вступился  другой
дружок, осоловевшие глаза которого полыхнули вожделением при мысли о  водке.
- Вы его  пока  покараульте  -  а  я  мигом.  Он  просто  обходился  где-то,
обморозился - вот и несет всякое, а как выпьет, так и  полегчает.  Значит  я
побегу - бутылку покупаю, а вы караульте.
   С этим согласились. Дружок быстро собрался, и вышел на лестницу,  где  по
прежнему  бушевала  снежная  буря,  и  сонмы   снежинок,   темными   вихрями
закручиваясь возле единственной лампы, раскачивали ее так, что  она  того  и
гляди  должна  была  повалиться  на  пол.  Жена   наказала   ему   побыстрее
возвращаться, и захлопнула за ним дверь. Затем, она схватила Михаила за руку
и провела  на  кухню,  где  на  полу  еще  смердела,  острилась  несколькими
осколками  лужа  разбитой  Михаилом  "опохмеловки",  а  также   расползались
несколько луж от растаявшего снега. Жена усадила Михаила на  стул,  сама  же
села рядом с дружком, и спросила:
   - Ты на гитаре играть умеешь?
   - Умею. - прохрипел тот.
   Вскоре, откуда-то появилась гитара, и он принялся на ней бренчать,  начал
даже что-то петь, но в конце концов совсем сбился, и промолвил, что надо бы,
все-таки, дождаться выпивки. А Михаил в этой  клети  со  смрадным  воздухом,
задыхался, чувствовал как клокочет, готовая вырваться, рядом  с  истерзанном
горлом кровь, и ужасался тому, что тоже самое происходило и за год до  этого
- и казалось, что время действительно застыло - та же  самая  кухня,  те  же
самые чувства, и только смерть, то темное, что билось за  окном  теперь  еще
приблизилось, прорывалось через обильную паутину трещин на стекле, на  грани
которой трепетала, кипела тьма. С  той  стороны  мелькали,  перекручивались,
сцеплялись друг с другом  призраки,  и  там  кажется,  вращался  с  огромной
скоростью всемогущий  Ваалад,  и  хохотал  безумным,  торжественным  хохотом
Иртвин.
   Голова Михаила неудержимо клонилась к столу, и вот он уже видит, как  эти
прогнившие стены пошли трещинами,  задрожали,  и  вот  рассыпались  в  прах,
понеслись в стремительной,  безудержной  круговерти.  Он  закричал,  пытаясь
вырваться, но некуда уже было вырываться - весь мир заполнила эта тьма.
   - Очнись! Поднимайся! - кто-то сильно тряс его за плечо.
   Оказывается, он лежал, уткнувшись лицом в грязную клеенку, а из носа  его
шла кровь. И как только он поднял голову, то первое, что  увидел,  были  две
бутылки "Столичной" - он почти уткнулся в них своим кровоточащим носом.
   - Видишь - дурно ему было! - воскликнул дружок.
   - А я думала - заснул. - равнодушно промолвила жена.
   - Сейчас выпьем - сразу  все  пройдет.  -  проговорил  тот,  от  которого
требовали, чтобы он играл на гитаре.
   И кто-то из них уже потянулся к первой бутыли, и уже звякнул стакан,  как
Михаил резко вскочил, словно  цепи  разорвал,  и  схватил  в  две  руки  эти
бутылки. Он замахнулся, намериваясь запустить их  в  окно,  и  одна  бутылка
полетела, и пробила, и тут же в пробоину эту, которая размером была с голову
новорожденного младенца,  с  яростным  завыванием,  устремился  новый  поток
снежной круговерти. От напора стихии старые трещины углублялись,  и  обломки
стекла сыпались на подоконник... Но вторую его руку  перехватила  жена  -  с
неимоверной, не женской силой заломила ее, Михаил  разжал  пальцы,  надеясь,
что  бутылка  разобьется  о  пол,  однако  тут,  видя,  что   гибнет   такое
"сокровище", проявил невиданную прежде проворность один из дружков, и  успел
перехватить эту бутылку на лету - при этом щетинисто-перекошенное  лицо  его
выразило такое  бурное,  безудержное  счастье,  будто  он  свершшил  великий
подвиг, и вся его дальнейшая жизнь будет каким-то сплошным раем.
   - Сдурел! Сдурел! - голосила  жена.  -  Я  же  говорила...,  что  надо...
скорую... вызывать..., ...!!! Бегите, вызывайте! Псих! Убийца!..
   Она все выкручивала ему руку, а потом толкнула к стене с такой силой, что
он, ударившись, разбил себе лоб в кровь.  Цепляясь  за  холодильник,  Михаил
поднялся,  и  стоял,  в  потоках  пронизывающего  его  холода,  из   снежной
круговерти, из треска раздрабливаемого стекла прорывались голоса:
   -  Да  что  ты...  без  жалости  совсем!  Видишь  -  плохо  ему   совсем!
Обморозился!.. Ему выпить хорошенько надо, а ты - в больницу! В больнице ему
вольют какое-нибудь... и он...!
   - Ну так ему и надо! Вы только смотрите, что он натворил!..
   В какое-то мгновенье Михаилу захотелось броситься вперед, растолкать  эти
неясные фигуры, выбить останки стекла, и броситься навстречу  ветру.  Но  он
понимал и то, что это не выход - тогда он уже проиграл свою  битву  -  и  он
сдержался, остался на месте.
   - Стекольщика вызывать надо..., а деньги то есть...?! - бранилась жена.
   - Ладно, ладно, ла-а-адно! - примирительно восклицал дружок. -  Завтра  с
этим стекольщиком разберемся, а сейчас  -  главное  выпить...  -  и  по  его
дрожащему голосу чувствовалось, как действительно много значит для него  эта
спасенная бутылка.
   И вот  вновь  Михаила  -  слабого,  не  способного  к  сопротивлению,  не
способного даже и слова сказать, потому что вновь его стал сотрясать  кашель
- схватили за руку, и поволокли в ту комнату, где весь пол был покрыт  слоем
холодной  темной  воды  от  стаявшего  снега  -  жена,  увидев  это,  начала
бранится...
   И вот все они уселись на  грязную,  смердящую  "супружескую"  кровать;  и
Михаил оказался сжатым с  одной  стороны  смердящей  женой,  а  с  другим  -
смердящим дружком. Жена продолжала бранится - орала ему на ухо благим матом;
а дружок, подносил к его лицу наполненный прозрачным ядом мутный  стакан,  и
повторял:
   - Выпей же... Просто выпей, и тебе сразу полегчает. Пей  же,  пей...  Ну,
только один этот стакан выпей, и сразу вся боль пройдет...
   Из носа, и с разбитого лба Михаила капала кровь - капала и в темную  воду
под ногами, и в этот стакан, водка в которой  тоже  постепенно  темнела.  От
страшного разрывающего изнутри и сжимающего снаружи давления голова  трещала
- того и гляди лопнет; в глазах же перемешивалась то тьма, то жуткие образы,
похожие на обрывки тела Иртвина.  Ему  казалось,  что  он  сидит  на  чем-то
ветхом, что тонет в кровавом океане у которого нет дна, и ноги  его  уходили
все глубже и глубже в эту кровищу, и не было сил пошевелиться, и не было сил
слово молвить; и рокотали над ним голоса могучих  демонов  его  ада  -  один
хлестал его раскаленным кнутом злобы; другой предлагал  отраву,  и  вновь  и
вновь повторял, что, как только он этой отравы выпьет, так и прекратится эти
нечеловеческие страдания, и все будет хорошо. Мучительно,  медленно-медленно
тянулись мгновенья, и самое страшное в этих мгновениях было то, что  они  не
проходили, но тянулись по замкнутому кругу, и не было  конца  этой  боли,  и
нельзя было к ней привыкнуть, хотя все  повторялось  вновь  и  вновь.  И  он
застонал:
   - Слабый я! Слабый!.. Простите вы меня!.. Невеста моя, небом  нареченная,
единственная, прости - нет моих сил этого дольше терпеть!..
   И он низко-низко склонился  к  этому  стакану,  перехватил  его  дрожащей
рукой, и тут же хотел отбросить его в сторону, но тут  рокочущий  глас  того
демона, который хлестал  его  раскаленной  бранью,  проревел,  сотрясая  все
мироздание:
   - Сейчас опять выкинет! Не выпускай! Сам его пои!..
   И вот рука невидимого демона могучим движением, которому Михаилу  уже  не
было сил сопротивляться, поднесла  этот  стакан  к  его  губам,  и  насильно
впихнула в рот.
   - Пей, пей, Миша. Не дури - ты выпей, и тебе сразу полегчает...
   Первые, раскаленные, смешанные с его кровью  капли  обожгли  его  неб,  и
истерзанное горло -  он  судорожно  сжал  край  стакана  зубами,  и  кажется
затрещало стекло,  и  снова  заругались  и  заспорили,  а  он  видел  только
сжимающуюся сферу, уже совсем маленькую, и оттого особенно яркую  -  в  этой
сфере отчаянно метались  его  стихи,  и  его  истинная  супруга,  уже  почти
полностью растворившаяся в пустоте, ни о чем не молила -  ее  уже  почти  не
было; а была лишь тень - почти уже не видимая, и дочь  его  стало  тенью.  И
только одни сотканные из солнечного света листы видел он  -  но  и  им  было
слишком тесно, и они, случайно задевая края этой сферы, темнели,  сжимались,
как листы бумаги от огня.
   - Простите... простите меня все... Но не могу я!.. Не могу!  Слабый  я!..
Погибаю!.. Погибаю!.. Погибаю!..
   И вот, когда очередной раскаленный хлыст брани ударил его по  голове,  он
разжал зубы, и тут же  раскаленная  жидкость  жадно  хлынула  по  его  телу,
завладела им. Он почувствовал, будто голова его  раскалывается,  и  он  сам,
заключенный  где-то  среди  частичек  этой  лопнувшей   головы,   падает   в
торжественно взвывший, кровавый океан. Потом все закружилось, завертелось, и
казалось, будто исполинская, незримая ручища подхватила его,  вздернула  под
потолок, затем - метнула к стене. И вот он уже стоит, вжавшись в эту  стену,
глядит ошалелыми глазами на тех, кто сидели на кровати. А ему  действительно
полегчало, и комната не казалось такой уж отвратительной, и смрада он  почти
не замечал - его организм, так привыкший к выпивке, сразу же опьянел; и  все
то устремление к светлому, за которое он с таким трудом  удерживался  -  все
рухнуло, и он пребывал теперь в  том  отвратительном  состоянии,  в  котором
просуществовал весь последний год, и еще двадцать  с  лишним  лет  до  этого
года. И теперь уже пьяный, он не понимал, из-за чего так мучился совсем  еще
недавно, зачем распахивал окна, зачем морозил квартиру.  Та  светлая  сфера,
где была его невеста и стихи  -  она  уже  казалась  отдаленным,  ничего  не
значащим бредом, и хотелось только поскорее и побольше  напиться,  чтобы  уж
окончательно отделаться от этих, кажущимися теперь ненужными воспоминаний. И
он направился к кровати, и пробормотал пьяным голосом:
   - Вы это... я того... в общем не в себе был - налейте-ка еще.
   - Ага! А больше ничего не хочешь! Целую бутылку в окно  угрохал!  -  это,
конечно, жена пророкотала.
   Однако, тут вступился дружок:
   - Ничего - пусть пьет. Не видишь разве - человек только отходит...
   И Михаилу протянули еще один стакан, и он его выпил...

                                          *                     *                    *

   И был день... а, может, вовсе и не было дня. Во  всяком  случае,  Михаилу
запомнилось вот что: когда на улице, среди полчищ  снежинок,  и  ли