му-то
посыпались извинения, восклицания, вроде: "Да я, брат...  как  сволочь  себя
вел!.." - и даже слезы из мутных глаз выступили, и стали они себя друг друга
по плечам хлопать; даже и облобызали свои смрадные, немытые щеки...
   И вот, когда они облобызались, Михаила наконец стало рвать - он  согнулся
в три погибели, и при этом вылетела, покатилась по снегу, так и не  открытая
бутылка "Столичной" - один из дружков  подхватил  драгоценную  жижу,  другой
принялся  похлопывать  Михаила  по   спине,   и   вновь   повторять   что-то
свинячье-грязное, пошлое.  После  этого  выверта  Михаил  почувствовал  себя
настолько слабым, что повалился бы, если бы  его  опять  не  подхватили.  Он
некоторое  время  пронзительно,   задыхаясь   дышал;   затем,   скрючившись,
закашлялся; и вновь бы повалился, если бы его не  удержали  те  же  руки.  И
вновь что-то говорили, но он не понял ни единого слова: все  это  доносилось
откуда-то из бесконечного далека, все это ничего не значило. Когда  он  смог
поднять голову, когда сквозь раскаленную зыбкую муть смог взглянуть на своих
дружков, то уже ясно смог увидеть застывший на них страх. Они возбужденно, и
часто-часто выдыхая густые клубы пара, переговаривались между собою,  и  все
поглядывали на него - вот и слова  донеслись:  "Весь  прямо  как  полотно...
смотри  -  сейчас  повалится  и  отдаст  копыта  -  перепил...  Скорую  надо
вызывать!". Михаилу удалось вырваться от них: он отступил на несколько шагов
и уперся о ствол какого-то дерева, вытянул к ним руку, воскликнул:
   - Нет-нет - не надо вызывать скорую! Это ничего не даст! Нам душу сначала
надо вылечить, а потом уж тело...
   Дружки довольно переглянулись:
   - Ну, пронесло - отошла горячка! Теперь на филоствофвоста  потянуло!  Ну,
философ - и как нам душу то лечить без водки, а?!
   - Вы же губите себя!.. Вы пьете, и как в трясину раскаленную уходите.  Да
дело даже и не в том, что вы пьете - пить то тоже можно с умом! А дело то  в
том...
   И тут он вновь надолго закашлялся: тело ломило, голова раскалывалась - он
чувствовал себя настолько дурно, настолько близко к смерти, что уж готов был
согласиться, чтобы вызвали скорую. И вновь кто-то похлопывал его по спине, и
вновь кто-то повторял чудовищно бессмысленные, вновь и  вновь  повторяющиеся
перемешанные с матюгами слова. А потом,  когда  приступ  таки  оставил  его,
когда он вновь смог выпрямится, и вновь стал  вглядываться  в  их  лица,  то
понял, что не знает, что им сказать. Дело в том, что он  хотел  их  убедить,
сказать о многом-многом, о бессмысленности, тупости их  бытия;  о  том,  как
надо жить - хотел сказать, что когда-то, в детстве,  они  были  прекрасными,
богоподобными  созданиями,  и  были  у  них  райские  миры,  которые  теперь
разрушены, лежат залитые грязью и спиртом, смердят беспросветными  туманами.
И он понимал, что не найдет нужных слов - точнее, сможет выразить что-то, но
это все прозвучит и глупо, и пусто. И они, быть может, станут  его  слушать,
быть может станут кивать; быть может, даже и расчувствуются,  даже  и  слезу
пустят из своих мутных глаз, и будут поддакивать ему: "Потеряли! Потеряли!..
Ух, сколько раньше всего было!.. Вся жизнь загублена,  Мишка!.."  -  и  сами
что-то начнут лепетать и матюгаться, а потом  вновь  запьют;  потом,  может,
опять поссорятся и чуть не подерутся. А потом у них будет  похмелье,  и  они
будут скрипеть зубами, ругаться, вновь искать  выпивку,  а  потом,  может  и
отойдет хмель, но туман все равно в голове останется - от  этого  тумана  им
уже никуда не деться, и не вспомнят они об этом пьяном лепете, так же как не
вспомнят и об тысячах иных пьяных лепетах, которые были прежде.
   И он не стал им ничего говорить,  он  просто  оттолкнулся  от  древесного
ствола, и неверными шагами побрел по аллее. Он  хотел  сразу  же  вырваться,
остаться в одиночестве, чтобы разобраться со своими чувствами...
   Они следовали за ним, они вновь и вновь восклицали; спрашивали - куда  он
идет, когда они вновь будут пить. Михаил ничего не отвечал,  просто  упрямо,
шаг за шагом, продвигался вперед...
   Так он  дошел  до  своей  квартиры,  уже  возле  самой  двери  обернулся,
обратился к ним:
   - Оставьте меня, пожалуйста!.. Мне надо с  жизнью  своей  разобраться,  с
совестью своею. Одному побыть... Долго, долго надо одному быть!..
   В их мутных глазах проступило удивление: не ожидали они таких  искренних,
таких сильных чувств - он же  прямо-таки  молил,  в  исступлении  эти  слова
проговаривал - вот уже и слезы по его щекам покатились. И не  известно  еще,
чем бы это закончилось, если бы дверь за его спиной резко не распахнулось, и
он с грохотом не повалился в коридор. Один из дружков усмехнулся,  другой  -
выплеснул несколько нецензурных выражений...
   Над Михаилом возвышалась его жена - жирная, уродливая, тупая  бабища;  от
которой несло винно-водочным перегаром. Она и вернулась от  своей  подружки,
потому только, что напилась  -  стало  быть  и  смелости  набралась,  решила
устроить ненавистному мужу большой скандал с избиением.
   И бред, который тянулся уже  много-много  времени,  получил  продолжение.
Прежде всего,  она  его  хорошенько  пнула,  и  визгливо  стала  выкрикивать
совершенно бессмысленную, умоисступленную ругань. И какая в ней ярость была!
Накопилось, накопилось за многие годы!.. В  коридоре  клокотал  ад  -  могло
совершится убийство - одно из тех убийств про  которые  в  газетах  помещают
короткие предложения, вроде: "На улице  такой-то  в  пьяной  ссоре  муж/жена
убил/а, супругу/а". Однако, вдруг подхватила его  за  руку,  и  с  неженской
силой, вздернула вверх, змеей зашипела - не ладонью,  кулаком  с  размаху  в
щеку ударила. Михаил не  сопротивлялся  -  он  только  стенал  -  он  жаждал
вырваться из этого ада, но чувствовал, что слишком слабый. А тут  вступились
дружки - они перехватили жену за руки, и с немалыми усилиями (и  это-то  два
здоровых мужика), смогли оттащить ее  от  Михаила  на  кухню.  На  несколько
мгновений Михаил оказался в одиночестве, и он шагнул к двери -  надо  бежать
за город, бежать в тишину лесов;  найти  там  покой,  лежать  на  снегу,  не
слышать ничего, кроме  шепота  падающего  снега,  не  видеть  ничего,  кроме
задумчивых туч над темными ветвями... Но он был  слишком  слаб!  Только  два
шага и смог сделать, а там колени  его  подогнулись,  и  он,  с  мучительным
стоном, опустился на  тумбочку,  которая  в  притык  стояла  к  распахнутой,
манящей к свободе двери - он сшиб на пол пустую  бутылку,  которая  на  этой
тумбочке валялась, и вот один из дружков захлопнул дверь,  а  его,  Михаила,
подхватил на руку, и буквально протащил на пустующую, грязную кухню, где  за
залепленным столом уже восседала его супруга, уже наливала второй стакан  из
только что открытой  бутылки  "Столичной".  Второй  дружок  сидел  рядом,  и
по-пьяному искренним голосом втолковывал ей, что, мол, ее супруг,  на  самом
то деле, мужик что надо, мужик ее любящий, ну  а  какой  русский  мужик  без
водочки родимой... и лепетал, и бормотал,  и  выкрикивал  тот  пьяный  бред,
который обычно в таких случаях и звучит. Жена его слушала, кивала,  а  когда
проглотила третий стакан, то махнула своей жирной  ручищей,  и  презрительно
взглянув своими блеклыми, словно бельмами завешенными  глазами  на  Михаила,
тут же перевела их на говорливо  дружка  -  и  взгляд  был  уже  похотливым.
Михаила тогда едва  вновь  не  стошнило  -  ему  показалось,  что  сгнившая,
наполненная личинками свинья предлагает себя тоже  гнойному,  всю  жизнь  на
свалке проведшему псу. Но пес был слишком измучен пьянками, чтобы испытывать
ответное вожделенье - оно одно вожделенье, к бутылке, знал. И жена  все  еще
поглядывая на него своими слезящимися глазками, спрашивала, не умеет  ли  он
на гитаре играть. Дружок ответил, что умеет, и тогда притащили  расстроенную
гитару, которая вот уже несколько лет как пылилась на антресолях (при  этом,
конечно, завалили коридор какими-то коробками). Дружок стал бренчать,  делал
даже попытки настроить, и тут оказалась, что водка  уже  закончилась.  Тогда
обратились к  Михаилу  -  ведь  он  был  главным  спонсором.  Он  вяло  стал
отнекиваться, но тут поднялась ругань - жена прямо-таки взвилась  -  вопила,
что кого-то стороннего он спаивает, а для нее жалко. И вновь  она  бросилась
на него, и задушила, и голову бы какой-нибудь сковородкой пробила,  если  бы
только вновь ее  не  сдержали.  Михаил  глядел  на  вертящуюся  вокруг  него
протухшую плоть, задыхался от духоты,  от  нехватки  свежего  воздуха,  и...
забывал. Ему казалось, что между тем временем, когда он так искренне  вопил:
"Клянусь!", и нынешним, минула целая вечность. Теперь то,  что  он  видел  в
Темном лесу, все  что  чувствовал  и  понял  -  все  это  казалось  далеким,
несбыточным. Да и было ли это вовсе?.. Теперь ему гораздо более естественным
казалось обыденное его пьяное состояние.  Был  какой-то  непонятный  большой
мир, о котором лучше вовсе было не размышлять, и который приносил в основном
одни неприятности, и была его квартирка, были дружки, была, наконец,  водка,
как лучшее средство забыться. И он дал им все оставшиеся деньги, и при  этом
еще пробормотал, что сам пить не станет. А они даже и слушать его не стали -
надо, мол перемирие с  женой  обмыть.  И  тогда  Михаил  еще  раз  попытался
вырваться - потянулся трясущимися руками к тому, к кому  перешли  деньги,  и
попросил, чтобы за  покупками  выпустили  его.  Однако,  его  не  выпусти  -
сказали, что ему лучше посидеть, от всякой дури отойти. И Михаил остался  на
кухне вместе с женой, и с приглянувшимся ей дружком - она  все  строила  ему
слизкие глазки, а он бренчал на  гитаре,  и  пел  что-то  дурным  голосом...
Ожидание того, кто пошел за выпивкой показалось Михаилу  нескончаемым  -  он
считал секунды, и никогда  не  доходил  дальше  десяти  -  сбивался.  Голова
прямо-таки раскалывалась, в глазах плыли темные  круги,  полосы,  пятна;  он
слабо стонал сквозь сжатые зубы. И он уже жаждал напиться - он  не  понимал,
как мог отказываться от выпивки - надо было поскорее забыться, избавиться от
этой боли; потому что мир - дрянь; и жизнь - дрянь... и вообще - лучше не  о
чем не думать, только бы поскорее забыться, чтобы не мучило что-то  с  такой
силой, не жгло, не терзало так - да где же он?! Где ж он?! Где ж?!!.."
   Но вот и вернулся - выставил на стол разом  две  большие  сумки,  которые
битком были набиты бутылками дешевой водки.
   - И что, и закуски  никакой  не  купил?..  -  с  обреченностью  смертника
спросил Михаил.
   Но тут на стол откуда-то посыпались пакеты с чипсами, Михаила хлопнули по
плечу, сказали, что "все сейчас будет нормалек" - и поднесли  первый  стакан
до краев наполненный прозрачной отравой.
   А дальше был бред - то  идиотское,  отчаянное  застолье,  когда  компания
упивается до скотского состояния, когда влекут самые примитивные  инстинкты.
И я не стану описывать этого - скажу только,  что  гнилая  плоть  клокотала,
пенилась, исходила  болезненным  жаром  на  кухне,  вливала  в  себя  водку,
издавала грубые, противные естеству звуки. И это продолжалось не один день -
были  какие-то  перерывы,  были  драки,  были  перемирия,  а   потом   водка
закончилась. Было жуткое похмелье, а затем - работа грузчиком. Три  товарища
(прямо как у Ремарка!) - работали плечо к  плечу  -  перетаскивали  какие-то
ящики, и двое из них бормотали третьему:
   - ...А твоя женка то - бабенка что надо. Теперь с нами будет пить...
   До первой получки, каждый  день  поздно  вечером,  разбитым,  изможденный
Михаил добирался до своей квартирки, и одного только хотел - упасть поскорее
на кровать, да и провалиться в забытье. А дома его поджидала ненавидящая его
жена, и ворчала, что он загубил ее жизнь. Он лениво, обречено  переругивался
с ней, и никуда уже не стремился - ждал только, когда получит деньги,  чтобы
забыться...
   И вот все три дружка получили какое-то количество банкнот,  и  рассчитали
так, чтобы хватало на каждый вечер - по две бутылки - до следующей  получки.
И вот какой установился у Михаила распорядок дня:  рано  утром  мучительный,
адский, болевой подъем.  Весь  день  -  болезненное  движение  через  что-то
темное, постоянное чувство изможденности, усталости. Вечер - он, два дружка,
его жена - все сидят на кухне, перед ними -  две  стремительно  опустошаемые
бутылки водки; ругань, хохот, пьяные хоровые песни, снова ругань,  иногда  -
мордобитие, перемирия, ругань, хохот... Иногда  дружки  убирались  восвояси,
иногда - оставались ночевать в спальне супругов -  храпели  на  полу;  ну  а
Михаил, совсем опустившийся, на бомжа похожий, лежал  в  забытье,  рядом  со
смердящей тушей жены. На следующее утро все повторялось - это жена  поливала
их холодной водой, и вообще: проявляла неиссякаемую энергию, лишь бы  только
вытолкать их на работу. И это, с незначительными  изменениями,  продолжалось
не месяц, не два - это целый год. И за все  это  время  Михаил  не  разу  не
попытался разорвать этот адов круг -  ему  казалось,  что,  измени  он  хоть
что-то, так все станет еще хуже - о том же видении, которое посетило  его  в
парке, а тем более, о своих тогдашних клятвах и порывах, он так ни разу и не
вспомнил...
   И вот, спустя год, их стал раздражать собачий, продирающийся через тонкие
бетонные стены вой.  Собака  выла  настолько  заунывно,  что  их  бессвязные
разговоры разрушались; слова  и  обычные  и  матерные  застывали  где-то  на
языке... Так продолжалось целый час, и вот когда была начата вторая  бутылка
водки,  то  решено  было  пойти,  "заставить  эту  псину  заткнуться".  Жена
настояла, чтобы гнали Михаила - они уже не боялись его отпускать, так как он
за все эти шесть месяцев ничем не выделился из их пьяного гниения. Он и  сам
чувствовал только раздражение к нарушившим их  обыденность  псине,  и  думал
только о том, как бы поскорее с этим  покончить,  да  вернуться,  чтобы  ему
осталось еще хоть что-то от второй бутылки (иначе, ему стало бы дурно  -  он
как наркоман пристрастился к своей доле от этих двух бутылок).
   Он знал, что слышимость лучше с верхнего этажа.  К  ним  самим  приходили
соседи снизу, требовали, чтобы "...прекратили это безобразие -  ни  сна,  ни
покоя" - даже и милицию вызывали, но  потом  привыкли,  как  привыкают  люди
живущие возле большой автострады к постоянному  реву  машин.  И  вот  Михаил
позвонил  в  дверь  квартиры,  которая  находилась  прямо  над   их.   Дверь
приоткрылась, при ярком электрическом  свете  показалось  испуганное  личико
девочки лет пяти. Она тихим-тихим голосочком прошептала:
   - Вы сосед снизу, да?
   - Да. - ответил Михаил.
   - Хорошо. Тогда я вас впущу. Мама сказала, чтобы я незнакомых не пускала,
а раз вы сосед, вас  можно  впустить.  Вы  побудете  у  нас,  пока  мама  не
вернется. Пожалуйста, мне очень страшно...
   И она распахнула перед ним дверь - Михаил ослеп от электрического  сияния
(ведь у них на  кухне  горела  слабая,  да  к  тому  же  залепленная  грязью
лампочка). Он так и замер на пороге, но тут девочка подхватила его за руку:
   - Проходите, проходите. Нельзя стоять на пороге! Нельзя дверь  нараспашку
держать!.. На лестнице так темно!..
   Михаил шагнул вперед, и тут же внизу сильно хлопнула дверь его  квартиры,
и раздался возглас одного из дружков, который спрашивал,  куда  он,  Михаил,
пропал. Еще за мгновенье до этого Михаил  непременно  крикнул  бы  в  ответ,
чтобы водку без него не пили, но теперь уже что-то изменилось - он еще и  не
понимал, что именно - он просто доверился этой девочке, а она уже закрыла за
его спиной дверь - он слышал, как щелкнули два замка, да потом еще и цепочка
звякнула.
   - Что же вы с закрытыми глазами стоите?
   Действительно: он закрыл от слишком яркого света глаза,  да  и  забыл  об
этом. Но вот уже  открыл,  увидел  широкую,  всю  наполненную  белым  светом
прихожую; под потолком  висело  несколько  праздничных  шаров,  на  полочках
сидели, внимательно глядели на него своими большими, синими  глазами  куклы.
Возле его ног стоял большой колли, смотрел Михаилу прямо в глаза:
   - Вот видите, видите! - воскликнула девочка, которая утопила свои ручки в
шерсти колли. - Вы слышали, как он выл? Никогда так не выл, а вы  пришли,  и
сразу перестал. Вы не представляете, как мне страшно было! Мне же мама вчера
"Снежную королеву" читала. А сегодня, как осталась одна -  подошла  к  окну,
смотрю - одна снежинка с той  стороны  прилипла  и  расти-расти  стала!  Как
страшно стало! Я сразу бежать, и в ванной закрылась!  Стою  там  в  темноте,
слушаю. Слышно, как ветер воет, а тут вдруг наш Бин завыл! Я знала, что  Она
в квартиру через стекло прошло! Я даже ее шаги  слышала  -  она  все  искала
меня, хотела унести в свой ледовый дворец!.. И я еще за Бина боялась -  ведь
она могла его  заморозить!  Как  же  долго  я  там  простояла,  а  потом  вы
позвонили! Мне так страшно было из ванной выбежать, и дверь вам открыть.  Но
я страх переборола, и снежная королева ушла. Теперь она больше не придет  за
мною, потому что узнала, какая я смелая...
   Все это время она с жалость глядела на Михаила, и  вот,  после  некоторой
паузы, молвила:
   - А мне вас так жалко! Вы такой больной - у вас кожа совсем  белая,  даже
зеленая; и вы  все  щетиной  покрылись!  Ой,  у  вас  наверное,  температура
высокая. Хотите  я  вас  градусник  дам?..  Надо  врача  вызвать.  Хотя  вы,
наверное, не любите врача? Вот и я раньше не любила - боялась, что он придет
и невкусных лекарств выпишет. А потом мама объяснила, что врач хороший,  что
он хоть и не вкусные, но очень полезные лекарства прописывает, он о здоровье
нашем беспокоиться. Так что вы не бойтесь врача - давайте, я позвоню...
   - Нет-нет, - прошептал Михаил. - Мне не тот врач сейчас нужен...
   - Ой, а что это вы заплакали? Не  плачьте,  пожалуйста,  а  то  я  сейчас
сама...
   И действительно, девочка заплакала - тогда  Михаил  отступил  на  шаг,  и
повалился на колени:
   - Нет, ты только не плач. Что ж ты плачешь  из-за  меня.  Девочка,  я  же
дрянь...
   - Зачем вы ругаетесь?.. Такое плохое слово...
   - Да - видишь, какой я... Я очень плохой  человек.  И  вот  сейчас  очень
дурно себя чувствую - в душе дурно... То есть... Я все равно пьяный... И это
пьяное, подлое покаяние. Понимаешь, я и так подлец,  и  вдвойне,  и  втройне
подлец, что тут мерзости свои выговариваю. Я вообще не должен был  заходить.
Ты дверь мне открой...
   И тут электрическая трель наполнила коридор.
   - Ой, это, наверное, уже мама вернулась...
   - Подожди, подожди, не открывай... - слабым шепотом взмолился  Михаил.  -
Ты сначала в этот... в глазок посмотри - может, это они, которые меня  опять
возьмут. Ты смотри - если мама, так конечно - гони меня прочь  -  все  равно
конченный я человек;  ну  а  если  они  -  ты  уж  пожалуйста  не  открывай.
Пожалуйста, пожалуйста - не открывай...
   Девочка ничего не ответила, порхнула к двери, и  в  какое-то  мучительное
мгновенье он подумал, что она не послушалась его, что сейчас  вот  распахнет
дверь - и шагнут, словно жуткие, неумолимые призраки ОНИ,  подхватят,  вновь
понесут в ту узкую, душную преисподнюю. Теперь  он  хоть  выглянул  из  того
раскаленного, темного колеса в  котором  целый  год  вращался  -  теперь  он
почувствовал ноющую, жгущие отвращение и к тому что было, и к самому себе. А
еще он испытывал горечь от которой слезы катились, горечь от которой  вопить
хотелось - от того, что он так бессмысленно губит свою жизнь. И он  понимал,
что это только начало его пробуждения, что ему еще многое предстоит  понять,
вспомнить; и знал, что, если они его подхватит, то  он  опять  не  выдержит,
опять начнет пить, и на следующее утро, и на утро за ним, и через  месяц,  и
через год, и до самой его смерти будет тянутся, и наконец  пролетит  в  один
туманный, бессмысленный миг - бред. Он знал, что они за двери, он слышал  их
приглушенные голоса: "Да слышал я - он там чего