то говорил!..  Да  не  могли
его пустить!.. А я говорю - слышал!..".
   А девочка подхватила стоящую возле  двери  табуретку,  взлетела  на  нее,
встала на цыпочки,  и  только  так  смогла  взглянуть  в  глазок.  Сразу  же
отшатнулась, бесшумно спрыгнула на пол, так же бесшумно отодвинула табуретку
в сторону. Колли Бин не разу не гавкнул - прилег в уголке и оттуда с печалью
смотрел на Михаила. Все было  тихо  -  квартира  словно  вымерла,  и  только
взглянув на счетчик можно было  определить,  что  там  кто-то  во  всю  жжет
электричеством. Но стоящие на лестнице, даже если бы догадались,  не  смогли
бы этого сделать - на этом, как и на остальных этажах осталась  только  одна
лампа, и при ее блеклом свете почти ничего не было видно...
   Они еще несколько раз позвонили, а  затем  стали  трезвонить  в  соседнюю
дверь; оттуда, словно из могилы угрюмо прорычал что-то мужской  бас,  и  тут
же, с нижнего этажа прорезался пронзительный визг жены:
   - Да... с ним!.. Пусть этот... шляется, где ему угодно! Пес замолк! Идите
- пить! Идите говорю!..
   Дружки недолго поспорили, но жена  их  скоро  перекричала,  и  они  ушли.
Наступила тишина... Спустя некоторое  время  Михаил  понял,  что  он  стоит,
прислонившись ухом к двери, что голова его в очередной раз раскалывается,  и
больно - до слез больно. Уши словно ватой  были  забиты,  но  он,  все-таки,
расслышал голос девочки:
   - ...Вы выпейте - это мама всегда пьет, когда у нее голова болит.
   И тут он понял, что девочка протягивает ему стакан, в котором  пузырилось
какое-то снадобье, он выпил, а потом попросился в туалет, и  там  его  долго
рвало, потом он попросил еще такого снадобья, и некоторое  время  чувствовал
себя так, как чувствует человек находящийся при смерти - некоторое время  он
был уверен, что умрет, и ему было жутко от этого, он боялся  смерти,  потому
что та бесконечность, которая ждала его  после,  представлялось  ему  чем-то
темным, наполненным раскаленным, но в то же время  пронзающим  его  ледяными
иглами ветром, который все время несет куда-то его, безвольного, слабого...
   А потом он стоял в коридоре, и робко спрашивал у нее:
   -  Можно  остаться  ненадолго...  Если  ты   позволишь,   то   я   пройду
куда-нибудь... в какую-нибудь комнату, но только не на кухню...
   Конечно, она позволила ему пройти в свою комнату, и даже была рада этому.
Вот Михаил вошел, робко огляделся. Когда он  увидел  в  коридоре  нескольких
сидящих на полочке кукол, то он ожидал, что в комнате будет целое  кукольное
царство, однако, оказалось, что там только одна кукла - и никакая-то  новая,
блестящая кукла, а старая, с длинными, густыми, соломенного цвета  волосами.
И нельзя сказать, что эта кукла выглядела как живая, но в  ней,  против  тех
иных, что сидели в коридоре, и тех бессчетных, что ждали своих покупателей в
магазинах - в отличии от них, в этой кукле было что-то сказочное;  казалось,
вот сейчас протянет она руку, да и уведет в волшебную страну. Ну а волшебная
страна открывалась на большом, тоже старом ковре, который  висел  на  столе.
Собственно - это была пещера,  в  котором  за  столом  пиршествовали  разные
добрые звери, а за окном открывался кусочек прекрасного пейзажа... У Михаила
защемило в сердце - он понял, что видел  уже  когда-то  этот  пейзаж.  Он  с
пронзительной болью взглянул на девочку -  и  тут  же  нашел  в  себе  силы,
потупился - просто вспомнил, что никоем образом не должен передавать ребенку
эту свою боль. Прошептал:
   - Расскажи, пожалуйста...
   - Хотите, сказку расскажу.
   - Да.
   - Жил-был пес - добрый-предобрый. И почувствовал этот пес, что есть такой
человек, который очень болен, и он один может ему помочь. И вот  завыл  этот
пес - пришел этот человек и излечился...
   - Это же про меня, правда?
   - Да, конечно! - рассмеялась девочка. - Бин,  поди  сюда...  Это  я  так,
только сейчас придумала - на самом-то деле он выл на Снежную  королеву.  Ну,
теперь нам нечего бояться, правда, Бин?
   Бин вильнул ей хвостом, и вновь с печалью, с состраданием, с  готовностью
помочь стал глядеть на Михаила. Совсем не собачий то был взгляд -  казалось,
вот сейчас раскроет он пасть, да и заговорит человечьим голосом -  заговорит
речь мудрую...
   И тут на Михаила навалился сон. Он, не в силах сдержать слезы, прошептал:
   - А теперь, мне надо уходить... А то сейчас засну. Ведь нельзя же,  чтобы
вернулась твоя мама, и застала меня...
   - Можно! Можно! - воскликнула девочка, и подбежала, схватила его за руку.
- Я объясню маме. Да она и так вас знает - вы же сосед...
   - Да уж - знает. Нет - мне надо идти.
   - Вы домой пойдете?
   - Да...
   Однако, голос его  дрогнул,  и  девочка  почувствовала,  что  он  говорит
неправду. Он действительно не собирался возвращаться домой  -  он  собирался
выйти на улицу, и идти, и идти под нескончаемым снегопадом,  сколько  хватит
сил, пока ненавистный город останется далеко-далеко позади, и там  повалится
в сугроб, и спать... уже не было сил  ужасаться  смерти  -  хотелось  только
вырваться из ненавистного существования,  и  не  причинять  никому  боли.  И
девочка, сама еще никогда не задумывавшаяся о смерти, не знающая  даже,  что
такое смерть - просто почувствовала, что ему  грозит  что-то  худшее  нежели
даже Снежная королева. И она принялась его уговаривать, даже и заплакала, но
Михаил, испытывая муку  несказанную  от  вида  этих  детских  слез,  все  же
собирался уйти. Тогда она сказала:
   - Мама все равно раньше пяти утра не вернется... Она если так уходит,  то
раньше не возвращается. Вот я вас  в  пять  и  разбужу  -  вы  соберетесь  и
пойдете...
   - Ну, хорошо, хорошо... - сразу сдался; как за лучик света, ухватился  за
это предложение Михаил. - Я здесь, на полу улягусь...  Только  скажи  -  как
звать тебя?
   - Ритой. А мама меня Риточкой называет.
   Последнее, что он помнил в этом мире,  был  мягкий,  дышащий  теплом  бок
Бина, который теплыми, солнечными волнами разлился по его  груди;  ковер  на
котором звери пришли в движение; и кукла - она уже была  на  ковре,  сидела,
облаченная в печальное, темных тонов платье, во  главе  стола,  с  нежностью
глядела на него...

                                          *                   *                     *

   Эльга уже  понимала,  что  ей  не  следует  бояться  этих  волков  -  она
улыбнулась им своими побелевшими от холода, тонкими губами; погладила одного
из них. Волк добродушно проурчал что-то, и вдруг подставил ей  спину.  Тогда
Эльга, не выпуская хворост, уселась на него - в то же мгновенье  этот  тощий
волк сорвался с места, и  понес  ее  вперед  -  через  ночь,  через  темный,
пронизанный  снежным  ветром  лес.   Никогда   прежде   не   доводилось   ей
передвигаться с такой скоростью - темные очертания деревьев отлетали назад с
такой  скоростью,  что  за  ними  даже  и  уследить  было  невозможно;  зато
встречного ветра не было - вообще от этого волка исходило такое тепло, такой
уют, что ее голова постепенно стала клонится вниз, веки слипались... как  же
давно - как же ужасающе давно она  уже  не  спала...  Но  тут  в  голове  ее
раздался знакомый голос: "Не спи, Эльга, не спи..." - она смогла  приподнять
голову, и вот увидела, как приближаются дивные, яркие огни - какая  красота!
какие нежные, переливчатые цвета!.. Она и забыла, что могут быть  какие-либо
цвета кроме темных, но теперь  вот  вспоминала,  что  когда-то,  очень-очень
давно уже любовалась такой красотою... Несший ее волк замедлил свой  бег,  и
она смогла разглядеть, что приближаются они ко пню - это был  целый  дворец,
наросты на котором изгибались в виде башенок, а из многочисленных,  покрытых
цветной слюдой окон, и вырывался  тот  самый  цвет,  который  она  приметила
раньше - представилось дерево, которое стояло когда-то на  этом  месте  -  и
тогда  Эльга  вспомнила,  что  и  дерево  это  когда-то  видела;   вспомнила
лучезарную крону, которая распахивала свои нежные объятия над ее  счастливым
городом... Нет - право, это было настолько несбыточно  прекрасно,  настолько
далеко, что тут же расплывалось в туманной, обвивающей ее дымке...
   Волк остановился, поднял  морду,  и  провыл  -  тут  же  в  нижней  части
пня-дворца  стали  распахиваться  створки  ворот,  и  яркий,  сильный   свет
хлынувшего  оттуда  пламени  на  некоторое  время  ослепил   Веронику.   Она
чувствовала, что волк  понес  ее  вперед,  в  этот  свет;  она  слышала  гул
многочисленных голосов; она улавливала запахи  как  разных  кушаний,  так  и
ароматы трав и цветов - которые она тоже когда-то знала, но вспомнила про их
существование только теперь. И только когда чей-то  мягкий  голос  попросил,
чтобы она открыла глаза, Вероника поняла,  что  была  с  закрытыми  глазами.
Открыла, и прежде всего отметила, что волк уже ссадил ее, и куда-то  убежал,
что она стоит теперь  на  плотно  утоптанном  земляном  полу,  а  вокруг,  в
отточенных, блестящих, словно  лакированных  стенах,  горят  многочисленные,
живыми сердцами  пульсирующие  светильники.  Увидела  многих-многих  зверей,
которые одеты были в парадные мундиры,  кафтаны;  прекрасные,  словно  цветы
платья... Были тут и медведи, и олени, и зайцы, и кабаны, и волки, и лисы, и
белки,  и  куницы,  и  бурундуки,  и  маленькие  суслики  и  мышки,  и  даже
подслеповатые кроты, которых водили за обтянутые в черные перчатки лапки, их
друзья - были здесь и рыбки; они плескались  в  большом  аквариуме,  который
носил на своей спине водяной.  Помимо  водяного  были  и  иные  создания,  о
которых в городе говорили только дурное  -  так  были  там  русалки,  лешие,
несколько старичков-лесовиков, живые  пни,  грибы,  коряги;  живые  туманные
стяги и болотные кикиморы, одна баба-яга, один  Кощей  Бессмертный,  и  чета
ветвисторогих чертей, за которыми поспешал говорливый выводок  чертят...  Да
кого там только не было - некоторых из этих созданий Эльга даже и не  знала,
как звать, но все-таки, помнила, что  и  их  когда-то  встречала.  А  к  ней
подошла кукла  -  большая  кукла  с  длинными,  густыми,  соломенными  цвета
волосами; та самая кукла с которой когда-то играла еще и ее мама, и  которая
была единственной, и, конечно же любимой куклой Эльги в детстве.
   И впомнила она тот страшный день, когда мама  ушла  куда-то  из  дому,  и
маленькая Эльга осталась в  одиночестве.  Она  сидела,  обнявшись  со  своей
любимицей, а  на  улице  пронзительно,  жутко  завывал  ветер.  Потом  стало
темнеть, и темнело до тех пор, пока единственное, что могла видеть  девочка,
это сияющие нежным синим  цветом  глаза  своей  любимицы.  Потом  в  темноте
раздался скрежет, в комнате подул, утягивая ее ледяной ветер.  Она  пыталась
удержать куклу, но кто-то незримый  дернул  ее  с  такой  силой,  что  Эльга
осталась лежать в беспамятстве. Очнулась уже в своей кровати - рядом  с  ней
сидела мама, и протягивало какое-то  горячее  варево.  Тогда  девочка  долго
плакала - не ела, не пила, совсем исхудала - переживала потерю своей  куклы,
как смерть близкого человека...
   И вот теперь, сразу же узнав ее, Эльга радостно вскрикнула,  и  бросилась
кукле в объятия, даже и не обратив внимания, что та даже повыше  ее  ростом,
что облачена она в темные, траурные одеяния.
   -  Сестричка,  сестричка...  -  счастливо  плакала  Эльга.  -  А  я  ведь
чувствовала, что  ты  все  равно  в  живых  осталась...  Как  хорошо,  какая
счастливая встреча...
   - Только, боюсь, не долгой  она  будет...  -  голос  у  куклы  был  очень
печальным, казалось, вот сейчас  она  заплачет.  -  Мы  собрались  здесь  на
торжество, но мрачное это торжество... Большая тьма надвигается...  Все  это
чувствуют...
   Последние     слова,     кукла     проговорила      таким      леденящим,
пронзительно-отчаянным голосом, что Эльга испуганно  отшатнулась  (при  этом
еще продолжала держаться за ее деревянные, но  исходящие  внутренним  теплом
ладони). Она взглянула в глаза куклы, и увидела там боль - тут  же  и  своей
радости устыдилась,  вспомнила,  что  сейчас,  где-то  в  городе  замерзает,
обращается в тень ее мама. Тогда она оглянулась по сторонам, и  поняла,  что
все эти  звери  и  диковинные  создания,  которых  она  приняла  вначале  за
счастливых, на самом то деле и печальны, и мрачны - поняла, что чаще всего в
их приглушенных разговорах слышится слово "смерть"; а русалки даже  плакали,
своими родниковыми слезами.
   - Откуда же вы знаете об этой наступающей тьме? - шепотом спросила она  у
куклы.
   - То вестник пришел. Проедем - ты сама все увидишь...
   И кукла провела Эльгу в большую залу, где происходило основное пиршество.
Зала была вытянутой, и во  всю  ее  длину  вытягивался  обильно  уставленный
яствами стол. Кукла шептала:
   - Ты видела, какие голодные волки, которые тебя донесли. Так и все  звери
- нам не хватает еды - мы же не станем охотится  друг  на  друга,  как  того
хочет Зимнее время. Но сегодня, по случаю пришествия такого дорого гостя, по
случаю того, что нам недолго уже осталось ждать конца, мы выставили  все-то,
что бережно хранили на черный день - черный день пришел...
   И тут Эльга вздрогнула - ее глаза засияли, вся она вдруг так одушевилась,
что, казалось, вот сейчас сорвется с места, да  и  взлетит,  словно  бабочка
(кстати, в воздухе светили крылышками  несколько  маленьких  человечков).  А
дело было в том, что она увидела несколько окошек, за которыми и зеленели  и
синели, и сияли под благодатным, щедрым солнцем поля, луга, реки, поляны  из
цветов, грибные леса и березовые рощи, где-то высоко-высоко  в  небе,  среди
величественных облаков плыли  вольные  птицы  -  слышалось  теплое  движение
воздуха, ароматы тех просторов переполняли грудь. И  вновь  по  щекам  Эльги
катились слезы - только это были уже  счастливые,  светлые  слезы.  Она,  не
отрывая взгляда от этих красот, воодушевлено говорила:
   - Сестричка, что же ты говоришь о гибели,  когда  наш  мир  возрождается!
Посмотри - разве же может что-нибудь одолеть эту красоту?! Побежали туда!
   - Спрашиваешь, может ли что-нибудь  эту  красоту  одолеть...  -  печально
вздохнула кукла. - Сейчас ты сама увидишь, что очень даже может...
   Тогда, рука об руку, подошли они к одному из окон, и тут только,  подойдя
в плотную, Эльга увидела, что - это всего лишь картина. Пусть и нарисованная
какими-то живыми, словно из самой жизни сотканными красками, пусть и дышащая
- но всего лишь картина. Эльга еще надеялась,  что  полотно  расступится  от
прикосновения ее руки - поверхность была теплой, живой, как и рука куклы, но
это все-таки была твердь, плоскость. И  тогда  кукла  освободилась  от  руки
Эльги, и схватилась за две незамеченные прежде  ручки,  выделанные  в  форме
колосьев.
   - Не надо! - воскликнула Эльга, и сильно побледнела, задрожала так, будто
в эту темную залу ворвался снежный вихрь.
   Она уже слышала завывание ветра с той стороны, уже слышала, как  бьет  по
деревянной поверхности плотный и жесткий, похожий на битое стекло  снег.  Но
кукла говорила:
   - Ты спрашивала, что может победить эту красоту?.. Смотри, смотри -  ведь
на этом самом месте была эта красота...
   И она одним резким движеньем распахнула створки - тут же едва слышный  до
того вой ветра перерос в оглушительные, яростные завыванья, тут  же  полчища
снежинок хлынули в лицо Эльги.
   - Смотри, смотри... - говорила кукла, и Эльга, хоть и было ей  жутко  уже
не могла отвернуться.
   И видела она часть примыкающего к этому исполинскому пню леса. В общем  -
эта мрачная картина ничем не отличалась от иных, которые так часто (да почти
всегда),  были  перед  глазами  Эльги:  но   теперь   она   узнавала   среди
перекореженных,  перегнувшихся  стволов,  те  стройные,  солнечные  деревья,
которые красовались на картине. В одном месте  лес  расходился,  и  там,  во
мраке,  зловеще  темнело  обмороженное  поле   -   там   с   тяжелым   гулом
перекатывались ледяные вихри, и она даже почувствовала, как трясется  от  их
передвижения земля. Наконец, она почувствовала, как ледяные иглы пронзают ее
сердце, и вот взмолилась, прошептала слабым голосом:
   - Пожалуйста - довольно. Теперь я все поняла...
   И тогда кукла захлопнула окно, и  вновь  перед  глазами  Эльги  появилась
сияющая, словно живая картина - и как же хотелось верить, что все  это  есть
на самом деле! Даже и жизнь не жалко было отдать: лишь бы хотя бы  ненадолго
оказаться на тех полях, лишь бы увидеть тот высокий небесных свод в жизни, в
созидательном движении. И она прильнула к этому полотну губами, и поцеловала
- хотелось плакать, но слез уже не было - была  лишь  мучительная,  гнетущая
усталость. Она шептала:
   - Все это было, и все это ушло... Какая-то неведомая  сила  победила  все
это, а я... а я даже и не знаю, что  это  за  сила...  Может,  с  ней  можно
бороться - я бы отдала  все  силы  на  борьбу,  но  сейчас  никаких  сил  не
осталась...
   - Пойдем... - неожиданно нежным голосом проговорила тогда кукла, и  взяла
Эльгу за руку - теперь ее  ладонь  казалась  не  деревянной,  но  мягкой.  -
Подойдем к нашему дорогому гостю - он все знает, он все расскажет...
   И они пошли дальше по этой зале - шли вдоль  стола,  и  с  одной  стороны
сидели скорбные, облаченные в темные тона гости; а с  другой  -  красовались
щемящие сердце словно живые пейзажи. И по мере того, как они шли все  дальше
и дальше, Эльге хотелось подбежать к каждому из этих  полотен,  проверить  -
быть может, хоть одно из них настоящее, быть может - можно вырваться,  навек
позабыть обо всем этом, мрачном. Но вот и окончание стола - там  стояли  два
высоких кресла, а между ними  возносился  спинкой  почти  к  самому  потолку
золотой  трон.  Одно  из  кресел  пустовало,  и  Эльга   поняла,   что   оно
предназначено для куклы, на втором кресле сидел облаченный в царскую  мантию
старый колли, с очень печальным, совсем человеческими  глазами  (впрочем,  у
всех зверей в этом зале были человеческие, светящиеся разумом глаза).  Ну  а
на золотом троне сидел... Михаил.
   Эльга помнила, что  со  времени  их  разлуки  прошло  не  более  часа,  и
изумлялась, и с болью видела, как тяжко эти два часа отразились на  Михаиле.
И хотя при первой встречи она не  смогла  разглядеть  его  толком,  все-таки
помнила, что он был худым, изможденным, со щетиной  на  щеках  -  теперь  он
производил  ужасное  впечатление  разлагающегося  трупа.  На  оплывшем  лице
выделялись обтянутые желтой, ссохшейся кожей скулы; все  лицо  как  бы  было
вдавлено, смыто; волосы болтались безжизненными грязными тряпками, в  глазах
была пронзительная, исступленная боль, и лучше даже было вовсе в  эти  глаза
не глядеть - казалось, отчаяние от них темным пятном расползалось в воздухе.
Подбородок Михаила,  а  также  синие  изгибы  провисшей  под  глазами  плоти
подрагивали; также подрагивали и руки, которые он нервно сжал на  коленях  -
одет Михаил был в какую-то немыслимо грязную, изодранную одежку,  а  еще  от
него исходил нестерпимый перегар. Вот он увидел Эльгу, сначала вытянул к ней
дрожащую руку, затем - уронил ее, и застонал, мучительно глухо.
   - Вот, выпейте это... - человечьим, старческим, добрым голосом проговорил
король-колли, и, привстав, протянул Михаилу украшенную  изумрудами  чашу,  в
которой пузырилось и пенилось какое-то снадобье.
   Михаил покорно принял, и так же покорно выпил - так же бы он выпил и если
бы знал, что напиток отравлен (при этом,  все-таки  расплескал  едва  ли  не
половину содержимого себе на колени) - выпил, скривился, и  некоторое  время
сидел с опущенными глазами, чувствуя себя так, как преступник посаженный  на
высокое место, на всеобщее обозрение. Вот он вновь поднял взгляд на Эльгу, и
вновь потупился - видно было, как дрожат  его  руки.  А  кукла  шептала  тем
временем:
   - Я называла его посланцем, я называла его гостем, но  никто  из  нас  не
знает, кто он на самом деле. Быть может, великий дух леса мог бы дать ответ,
но великий дух замерз, и не в наших  силах  растопить  холод  ск