десь не странно. Но, кажется,  я  уже  слышал
это имя прежде. Ладно, пойдем.
   От того ствола, который умудрился притащить Михаил, они наломали довольно
много ветвей, а из самых больших сделали два факела. И  вот  они  уже  идут,
почти бегут, подгоняемые в спины ураганным ветром. Эльга говорила:
   - По крайней мере сейчас мы движемся  в  правильном  направлении  -  ведь
ветер всегда несется со стороны леса...
   Они бежали рядом, каждый прижимал к  груди  связку  с  хворостом,  каждый
держал в руке тревожно трепещущий факел, и плохо бы  им  пришлось  без  этих
факелов, потому что то и дело вырывались из темени раскоряченные, перегнутые
объятия уродливых деревьев; выгибались, норовящие подставить подножку корни;
изогнутые, острые ветви тянулись к глазам - и так то  приходилось  напрягать
все силы, находится в постоянном напряжении,  чтобы  успевать  уварачиваться
или перепрыгивать. А потом неожиданно, деревья расступились, и Михаил понял,
что ноги больше не держат его. Он повалился, пребольно ударился,  покатился,
и не удержал и  хворост  и  факел  -  умирающий  огонь  высветил  совершенно
гладкую, темную ледовую поверхность, снег на  которой  не  задерживался,  но
стремительно, с пронзительным скрежетом проносился.
   - Я узнаю! Узнаю! - услышал он за воем ветра голос  Эльги.  -  Это  Озеро
Стонов. Только один раз, еще в самом раннем детстве заходила я сюда с мамой.
Хотя на лед мы и не выходили...  А  я  и  не  помню,  как  днем  через  него
перебегала...
   Неожиданно  она  оказалась  прямо  перед  расшибшимся,   все   пытающимся
подняться Михаилом; ее похожее на тень личико оказалось прямо перед  ним,  и
она зашептала дрожащим, едва не срывающимся в мольбы голосом:
   - Мы с матушкой только на берегу, за стволами  укрывшись  стояли,  потому
что... потому что в центре - в лед вмороженная душа этого  озера.  Я  только
издали ее видела, но так это жутко. Даже и не  описать  той  жути  -  стояла
тогда как окаменевшая, а мама меня под  руку  подхватила  да  прочь  повела,
строго-настрого тогда наказала и близко к этому  озеру  не  приближаться.  А
представляешь, если мы во мраке этом случайно на эту жуть...
   Она не договорила,  но  горько-горько  заплакала,  и  уткнулась  в  плечо
Михаила. Факел в ее руке едва горел - налетал на него  снег,  и  раздавалось
шипение; огонек, постепенно затухая, жалобно метался - вот-вот  мрак  должен
был полностью их поглотить. Тогда Михаил  прошептал  какие-то  успокаивающие
слова, нагнулся, пошарил по льду рукою, собрал немного хворосту, и  вот  уже
загорелись два новых факела. При их свете  они  стали  собирать  разметанные
ветром сучья...
   Они старались не думать, что где-то  поблизости  жуткий,  смерзшийся  дух
этого озера. Однако, и Михаилу было не по себе - ему казалось,  что  он  уже
был возле этого озера, только вот подробностей никак не  мог  вспомнить.  Он
уже набрал достаточно сучьев, и выпрямился, ища  взглядом  Эльгу  -  хрупкий
огонек ее факела едва прорывался  через  стремительное  снежное  марево;  он
крикнул, позвал ее  по  имени,  но,  судя  по  тому,  что  огонек  продолжал
удаляться - она не слышала за воем ветра. Он закричал  из  всех  сил  -  все
тщетно - куда ему было тягаться с вековечным воплем стихии. Он уже  собрался
броситься за нею, как приметил еще одну особенно большую ветвь, которая едва
виднелась впереди. И только когда подбежал, когда дотронулся, понял,  что  -
это вовсе не ветвь. Что-то непроницаемо темное поднималось из льда, а  выше,
терялась  в  клокочущей   темно-серой   дымке.   Тут   Михаил   понял,   что
наткнулся-таки,  на  замерзший  дух  этого  озера,  попятился,  хотел   было
повернуться и бежать, но было уже поздно  -  это  серое,  клокочущее  марево
стремительно стало раздуваться, и  вот  уже  нахлынуло  на  него,  спеленало
незримыми, леденящими путами, и поволокло обратно.
   И вот Михаил увидел,  что  перед  ним  высится  некий  темный  столб,  из
которого беспорядочно, во  все  стороны  вырывались  искривленные  отростки,
который весь покрыт был  провалами,  трещинами  -  из  глубин  этого  столба
выпирали смерзшиеся лики, некоторые из которых еще и шевелились. И вот  один
из ликов стал раскрывать рот: видно было, что это давалось ему с  величайшим
трудом, от этого новые  трещины  покрывали  его  темно-матовую  поверхность,
раздавался  пронзительный  треск  -  Михаил  ожидал  услышать   какой-нибудь
яростный исступленный голос, но против его ожиданий, полились слова  нежные,
похожие на птичье пенье в весеннюю пору:
   - Здравствуй, здравствуй, как давно мы не виделись. И вот вновь, вновь...
уже перед самой смертью... Ты лишь иногда темным ветром проносился здесь, но
это было так давно... так давно... так давно...
   Сразу рассеялся страх, осталась только пронзительная жалость. Он  знал  -
он совершенно точно знал, что этот лик был ему знаком, и только вот  не  мог
вспомнить откуда. И он чувствовал вину - он, еще не ведая за что, уже  готов
был пасть перед этим ликом на колени, прощения у него вымаливать.
   А  некая  сила  вновь  подхватила  его,  и  оказалось,  что  Михаил   уже
прикасается к темным, только  что  раскрывшимся  глазам  -  тот  же  птичий,
мелодичный голос пропел прямо у него в голове:
   - Сейчас ты вспомнишь...
   И вот темнота в глубинах этих глаз стала наполняться внутренним светом  -
все ярче  и  ярче  он  становился...  Михаил  все  понял  и  зарыдал  -  он,
страдающий, молил о прощении, но он знал, что прощения не будет

                                                *                        *                        *

   Миша проснулся посреди ночи, и был довольно сильно изумлен, когда  вместо
привычной ему спальни увидел нечто темное, узкое и колышущееся.  Вначале  он
подумал, что очутился внутри большого, доброго сердца,  но  потом  вспомнил,
что он в палатке, рядом с родителями, а палатка стоит на  живописном  берегу
озера, к которому они три дня шли по лесным тропам. Некоторое время он лежал
без всякого движения, вслушивался в таинственные  ночные  звуки  доносящиеся
снаружи: шорохи, неуловимые вздохи, далекое уханье филина,  иногда  -  плеск
рыбы в озере. И тогда он понял, что не сможет уже заснуть, и что  ему  никак
нельзя оставаться в палатке, что он  очень  многое  пропустит,  пролежав  на
месте до утра. Он покосился на родителей -  они  сладко  спали.  Тогда  Миша
осторожно прокрался к выходу и выбрался.
   Оказывается над озером поднялся густой, серебрящийся  под  полным  диском
луны туман. Над землей же он плыл пушистыми словно живыми  облачками.  Между
деревьями провешивались призрачные стены, в них виделось  некое  движение  -
казалось, что вокруг палатки, по лесу, и прямо  по  воде  кружил  призрачный
хоровод. Миша постоял некоторое время,  и  все  более  и  более  верил,  что
действительно кружат  некие  духи.  И  тут  на  одной  из  ближайших  ветвей
раскрылись два громадных, зеленых ока, тут же зашумели  крылья,  и  какое-то
крупное тело, обдав Мишу волной  теплого  воздуха,  пронеслось  у  него  над
головою. Он не испугался - нет - он почувствовал восторг; вспомнились ему те
сказки, которые он так любил читать, а еще больше слушать в исполнении мамы,
или на пластике, и он поверил, что сейчас вот шагнет в эти самые  сказки,  и
испытает самое прекрасное, что только можно испытать. В  эти  мгновения,  на
всем белом свете не было ничего такого, что могло бы его заставить вернуться
в палатку - он бросился за шумящими крыльями. Он бежал в  теплом,  ласкающем
его тумане и смеялся. Ему хотелось петь, и он пел какую-то песню, только вот
потом, сколько не старался вспомнить слова, все никак не  мог.  А  потом  он
понял, что бежит по воде, и нисколько этому не  удивился  -  это  было  даже
вполне естественно. Он бежал за теми могучими крыльями, и уже видел  впереди
разливающееся через туман, праздничное сияние огней. И он понял, что бежит к
тому островку, который приметил, и которым долго  любовался,  когда  впервые
вышел к берегу озера. Островок находился в самой середине  водной  глади,  и
там, под солнечными лучами ярко белела березовая роща. В первое мгновение  и
Мише и родителям его показалось, что это храм, да и потом не раз, когда  они
смотрели тогда, возникало такое чувствие. Еще днем  Миша  видел  стаю  белых
лебедей, которые  к  этому  озеру  спускались,  и  теперь  знал,  что  скоро
встретится с ним.
   И вот  он  выбежал  из  тумана  -  выбежал  на  вздымающийся  березовыми,
белейшими стволами берег, и тут же подхватила  и  закружила  его  прекрасная
музыка. На скрипках, на дудках, на арфах играли и  лешие,  и  деды-грибы,  и
кикиморы и русалки, летали  маленькие  человечки  с  сияющими  крылышками  -
танцевали воздушные танцы; а в  центре  островка,  вокруг  костра  танцевали
вокруг высокого,  ярко  сияющего  костра  двенадцать  братьев  и  двенадцать
сестер. Братья были облачены в белые рубахи и штаны, и  сестры  в  такие  же
облачно-белые  длинные  платья  -  в  глазах  их  сияло  счастья,  на  губах
золотились прекрасные истории, волшебные сны, Миша бросился к ним, и хоровод
на мгновенье расступился, подхватил и его. Теперь он  чувствовал  их  теплые
руки, чувствовал стремительное движенье, а вот ног своих, да и  тела  совсем
не чувствовал. Хотелось петь, и он пел, и совсем не стеснялся своего  пения,
так как оно  выходило  таким  же  пригожим  как  и  у  этих  созданий.  Было
сладостное, возвышенное чувствие полета;  была  сказка,  был  восторг,  была
нежная, братская любовь к каждому, кто кружил в этом  хороводе,  кто  пел  и
играл для них. И тогда пламя в середине  круга  начало  плавно  подниматься,
распускаться широкими, пригожими волнами, словно это  был  дивный  сказочный
цветок. Глядь - а это действительно, вместо  узоров  огня,  протягиваются  к
ним,  словно  бы  тончайшие,  радужно-живые  лепестки,  льется  ласковое,  и
печальное пение:

   - Смейтесь, танцуйте, дети мои,
   Радуйтесь братья и сестры весны!
   Все вы в объятиях нежной любви,
   Звезды в ночи вам для света даны!

   Так хорошо под луной танцевать,
   Взгляды любви всем друзьям отдавать;
   Тихо смеяться, и сны обвивать,
   Снова и снова и жить и мечтать.

   С вами есть мальчик - города сын...
   Нынче он дружен с Луною,
   Нынче душой он со мною,
   Но впереди только холод один...

   Смейтесь, танцуйте дети мои,
   Звезды в ночи вам для света даны!

   И тогда Миша не смог сдержать слез - это были светлые,  чистые  слезы;  и
даже эти слезы сродни смеху были...
   А потом наступило утро, и он оказался склонившимся  над  озерной  гладью,
над которой еще плыли розовеющие в свете восходящего солнца  мягкие  сгустки
тумана. Некоторое время он заворожено смотрел на остров,  который  весь  еще
окутан был туманом, и походил на  прекрасный,  прямо  из  вод  поднимающийся
храм. А потом раздался голос матери, которая спрашивала, что  он  так  долго
задерживается у воды - он вернулся к палатке, возле которой уже  потрескивал
костер, готовился завтрак. И вскоре Миша выяснил, что  никуда  он  ночью  из
палатки не выходил, но крепко-крепко спал, и даже храпел. Но  он-то  конечно
знал, что было на самом деле, и надеялся,  что  следующей  ночью  повторится
этот танец... Но танец не повторился - был какой-то  иной  сон.  А  потом  и
вовсе забылся этот островок... На долгие-долгие годы забылся...

                                       *                     *                      *

   - Так, значит, это то самое озеро; а вы... вы все, кто  танцевали,  пели,
сияли там. Вы все замерзли, потемнели, растрескались... А березки...
   Он огляделся, и увидел, что и березки, а точнее - потемневшие, скрюченные
обрубки их стволов прорывались из-подо льда вокруг  этого  места.  И  сквозь
смерзшуюся кору едва-едва проступали лики прекрасных  дев,  которые  уже  не
двигались, но на растрескавшихся щеках которых на  века  замерзли  слезы.  И
вновь Михаил вглядывался в это сцепление лиц: узнавал  братьев  и  сестер  с
которыми  танцевал  тогда,  которых  любил,  которые  дарили  ему   чувствие
сладостного полета.
   - Ведь это я сделал с вами... Я забыл... Я предал вас! Простите! Простите
предателя!.. Но нет-нет мне прощения! Господи, господи, что же я натворил  в
том кошмарном своем  существовании!..  Пожалуйста,  пожалуйста,  милые  мои,
простите меня! Простите! Простите! Простите!..
   Теперь его уже ничто не держало, ни притягивало, он сам бросался  к  этим
ликам, к фигуркам маленьких человечков,  к  сказочным  чертям,  кикиморам  и
русалкам, которые были вморожены в  эту  темную,  растрескавшуюся,  издающую
беспрерывный, тяжкий стон глыбу. Он прикасался к ним руками, он целовал  их,
и вновь, и вновь молил о прощение; все  больше  и  больше  обмораживал  свою
плоть, кашлял, и вновь молил. Наконец, вновь остановился возле  той  фигуры,
которая позвала его первой, приблизился  к  ней,  но  прикасаться  не  смел,
глядел во вновь потемневшие, закрывающиеся глаза, шептал:
   - Ты только скажи, могу ли я как-нибудь искупить  свою  вину?  Как-нибудь
поправить все это, сделать так, чтобы вновь все было по прежнему...
   Видно было,  какой  великой  муки  стоило  этому  созданию,  чтобы  вновь
зашевелились темные губы - раздался мучительный, еще долго гудевший в голове
стон, и тут же широкая трещина с пронзительным треском  расколола  этот  лик
надвое:
   - Если только по настоящему захочешь, ты сможешь Все... Ты же Человек...
   Из трещины стал вырываться темно-синий пар, и был он таким холодным,  что
Михаил почувствовал, что он превращается в ледышку, что уже и  двигаться  не
может. А душа этого озера, и лебеди, и черти, и кикиморы и русалки - все-все
застонали:
   - Мы умираем... умираем... умираем...
   - Я клянусь! Слышите!  Я  клянусь!  Я  стану  прежним!  Я  все  исправлю!
Клянусь! Клянусь! Клянусь! Клянусь!..
   И тут Михаил стал проваливаться в какую-то беспросветную бездну.

                                                 *                  *                   *

   Эльга долго искала Михаила. Ей было страшно, ей было нестерпимо  холодно;
и вновь незримой тяжестью наваливался на плечи,  на  голову  давил  сон.  Но
больше всего она мучалась из-за матушки. Как она там,  совсем  одна  в  этом
страшном, продуваемом ветром доме? Без дров,  без  всего,  такая  худенькая,
похожая на тень. Что, если ветер уже подхватил ее и унес?! - Нет - лучше  об
этом было совсем не думать; от этих мыслей уходили силы, в  глазах  темнело.
Впрочем, и так было темно - в какое-то мгновенье факел потух, а она так и не
успела зажечь нового. Скользя по ледовой поверхности, она бросилась  в  одну
сторону; в другую - все звала Михаила, и все не  получила  никакого  ответа.
Лишь раз ей послышалось, будто прорвались мучительные, иступленные крики: "Я
клянусь! Клянусь!.." - но это продолжалось лишь мгновенье, и она  не  смогла
определить, с какой стороны они доносятся. Тогда, прижимая  к  груди  охапку
хвороста, она бросилась вместе с ветром, туда, где по ее мнению  был  город.
Пробежала не так много, и тут услышала яростное волчье  завыванье  -  сердце
сжалось - значит, все-таки, придется умирать! Ведь каждый в их  городе  знал
про лесных волков - знали  только  по  отдаленным  завываниям;  те  же,  кто
встречался с ними, уже ничего не мог рассказать...
   Даже если бы завывание это раздалось издали, Эльга все равно  решила  бы,
что обречена - ведь ночь и снежная  буря  были  родной  стихией  этих  вечно
голодных созданий - она же чувствовала себя такой усталой,  такой  одинокой!
Но завывание  раздалось  не  издали,  оно  яростным  раскатом  прогремело  в
нескольких шагах от нее. Тогда ноги у Эльги подогнулись,  и  она  повалилась
коленями на присыпанную снегом, смерзшуюся, словно каменную землю. И  теперь
она молила только о том, чтобы они сразу перегрызли ей  какую-нибудь  важную
артерию, чтобы не терзали долго. Вот снежный занавес раздвинулся, и  в  двух
шагах от нее проступила оскаленная волчья морда - глаза полыхнули  безумным,
кровавым светом; пасть, обнажая ряды  острых  клыков  распахнулась,  дыхнула
зловонием. Рядом с первой высунулась и вторая морда - с клыков капала слюна.
Потом проступили еще несколько морд, но эти уже трудно было различить -  они
стояли на  некотором  отдалении;  вообще,  по  перекатывающемуся,  железными
волнами разрывающемуся урчанию, ясно было, что место это  окружает  огромная
волчья стая, и все они такие же изголодавшиеся, жизнь готовые отдать  за  то
только, чтобы наполнить свои желудки кровью и мясом.
   Она прикрыла свои глаза, и прошептала:
   - Ну, что же вы стоите, чего  ждете  -  только  разорвите  сразу,  я  вас
прошу...
   Однако, волки оставались недвижимыми; внимательно ее разглядывали, и  тот
безумный пламень, который полыхал в их глазах, стал убывать  -  еще  немного
времени прошло, и уже казалось, что - это преданные псы,  готовые  исполнять
любое повеление своего хозяина.
   Эльга даже глаза  протерла,  не  веря  в  то,  что  видела.  Однако,  эти
обезумевшие от голода волки по-прежнему не нападали на нее - внимательно  ее
разглядывали. Затем началось нечто совсем уж удивительное -  они  опустились
перед ней на колени, и, склонив головы  подползли  совсем  близко,  едва  не
касаясь своими носами ее платья. Теперь они не выли, но дышали все столь  же
пронзительно и страшно, как загнанные лошади - тяжело ходили их впалые бока,
а Эльга все не верила, все не могла понять, как это такое возможно...
   Но вот вспомнила Михаила, и поняла, что это он, прекрасный  ангел  (таким
она представляла его себе все это время), теперь ей помогает.

                                                   *                    *                      *

   Дальше я расскажу про Михаила, и горькие это будут строки, а почему -  вы
сейчас узнаете. Он долго-долго (а может,  лишь  безмерно  малое  мгновенье),
кричал: "Клянусь! Клянусь! Клянусь!" - и все падал и падал в  беспросветную,
темную бездну. Голова его  наполнялась  хмелем  -  он  наполнял  ее,  словно
кипящая смола, он сковывал эти такие ясные, такие сильные  порывы  -  Михаил
как мог боролся с ним, но ничего не мог поделать:  чем  дальше,  тем  больше
кружилась  голова,  тем  больше  все   слеплялось   во   что-то   невнятное,
расплывчатое...
   Но вот наконец тьма расступилась,  и  он  тут  же  повалился  в  большой,
показавшийся ему  мягким  и  теплым  словно  перина,  сугроб.  И  только  он
погрузился, как тело его стало  выворачивать  наизнанку  -  отвратительными,
жгучими рывками поднималась из желудка рвота. И  он  чувствовал  себя  таким
изможденным, разбитым! В голове пульсировало жаркое марево, и сквозь него он
испытывал отвращение к  себе  -  однако,  и  это  отвращение  было  каким-то
размытым, блеклым - не одной ясной мысли, одна хмель. И тут кто-то подхватил
его подмышки, вздернул  вверх;  и  вот  в  разрывающемся,  перекручивающемся
темно-сером снежном мире,  увидел  он  перекошенные,  похожие  на  уродливые
мазки, пьяные морды своих дружков. Дружки эти, покачиваясь  под  снегопадом,
лениво и зло переругивались, матерились. Сначала Михаил не понимал смысла их
восклицаний:  они  напоминали  разве  что  скрежет   некоего   расстроенного
механизма. Прошло, как ему показалось, нескончаемо много времени: ничего  не
изменялось - дружки все ругались, снег все сыпал, и  в  некотором  отдалении
гудел тысячами железных голосов город. Кажется, они  шли  дальше  по  аллее;
кажется, им навстречу даже попалась какая-то женщина, да  и  шарахнулась  от
такой компании - все это ничего не  значило;  и  только,  Михаил  сам  и  не
заметил с какого мгновенья, стал принимать участие в их  пьяной  перебранке.
Они восклицали некие примитивные, ничего не значащие обвинения,  приправляли
их матюгами, а в ответ получали почти такие же обвинения, перекрученные теми
же матюгами - так повторялось довольно долго, и дошло, в конце концов  почти
до драки, и даже было нанесено  несколько  ударов  -  но  тут  же  поче