вал, что они единственные  живые,
кто есть в этом месте.
   - Нет, нет... - пытаясь обмануть свое сердце,  дрожащим  голосом  молвила
Эльга. - ...Должно быть, она не дождалась  меня  и...  заснула...  сейчас  я
познакомлю вас...
   Она тоже ничего не видела, но,  достаточно  хорошо  знала  свою  обитель,
чтобы передвигаться по ней и в  полном  мраке.  Таким  образом  она  провела
Михаила в большую комнату и, не выпуская его  руки,  подошла  к  столику,  и
нашла там свечу, которая оказалась  сгоревшей  только  до  половины,  теперь
оставалось взять огниво, но она так  и  не  взяла  его  -  Михаил  прошептал
дрогнувшим голосом:
   - Смотри - ты только взгляни...
   Эльге было мучительно больно повиноваться этому голосу, потому  что,  еще
когда только она входила в эту комнату, то заметило некое слабое, призрачное
свечение, в том углу, где стояла кровать матери - и тогда она уже знала, что
там увидит, и только хотела сделать хоть при свечи, так, ей думалось,  будет
хоть немного полегче. Но она не могла не повиноваться голосу Михаила  -  она
глубоко вздохнула, и увидела призрачную, почти совсем прозрачную тень  своей
матери.  И  хотя  через  это,  испускающее  блеклый  свет  пятно  проступали
очертания кровати - не было видно каких-либо внутренних органов;  их  вообще
не было - ее мама уже превратилась в блеклый,  готовый  распасться  в  ничто
свет. Она медленно, с горестными стенаниями, поползала к ней, и тут  увидела
слабое, слабое движение - губы матери пошевелились, и Эльге даже  послышался
стон. И какую же радость тогда она испытала! Ведь она по-прежнему  верила  в
могущество Михаила; верила, что раз мама еще жива, так он сможет  остановить
болезнь, которая снедала ее тело. Она влекла его за руку, а сама  ползла  на
коленях, вот остановилась, и все же не смогла сдержать новых рыданий  -  как
страшно было смотреть на родного человека, который столь  долгое  время  был
единственным, кто спасал ее от невыносимого, к безумию ведущего  одиночества
- видеть, что отдельных черт уже не различить,  что  пышные  некогда  волосы
обратились в блеклое, постепенно сливающееся с мраком пятно, что само лицо и
тело обратились в почти бесформенные облачка -  и  от  всего  этого  некогда
бывшего живым человеком пятна веяло таким нестерпимым холодом,  что  страшно
было приближаться, целовать ее - казалось, прикоснешься, и сам обратишься  в
такой же безвольный ледяной сгусток. Но она, как могла крепко  держалась  за
Михаила, и склонилась над мамой так низко, что касалась верхней части дымки,
в которую расплывалось ее лицо. Волосы же ее ниспадали прямо в эту дымку,  и
там покрывались инеем, словно бы седели...
   -  Мама,  мама...  -  прошептала  Эльга.  -  Пожалуйста,  открой   глаза,
пожалуйста взгляни, кто пришел...
   Но глаза оставались  закрытыми:  среди  всего  этого  расплывчатого,  они
представлялись двумя ледышками что-то хранящими в себе.
   - Я же слышала - ты шептала. Маменька - ведь ты звала меня... И его...
   Но глаза по прежнему оставались закрытыми, а лик же продолжал  расходится
тончайшими вуалями и сливаться с окружающим мраком.
   - Маменька, пожалуйста, пожалуйста - ты только погляди!..  Что  же  ты...
Миша, пожалуйста, скажи что-нибудь...
   А Михаил, как увидел эту расплывчатую фигуру - начал испытывать  волнение
столь сильное, подобное которому никогда еще не испытывал - сердце так часто
билось в груди, что, казалось, вот сейчас разорвется.  Он  чувствовал  возле
сердце какую-то, жгущую его тяжесть; поборов оцепенение, протянул туда руку,
и обнаружил, что там лежат  принесенные  ему  листки  со  стихами  -  тогда,
вспоминая свою первую любовь, он пребывал в такой прострации, что  и  забыл,
как эти  листы  туда  положил.  Теперь  достал  эту  кипу  -  достал  резким
движением,  забыв,  в  каком  ветхом  состоянии  они  были...  А  листы  уже
изменились - теперь от них  исходил  тот  сильный  солнечный  свет,  который
озарял их в те весенние дни - сотканные  из  этого  света,  они  были  почти
прозрачными, но каждое из слов выделялось особенно плотной световой вязью  -
каждое слово жило, двигалось - в их свечении стали проступать контуры бывших
в этой комнате предметов; а когда веко умирающей дрогнуло, то все эти  листы
затрепетали, взметнулись словно крылья чудесной птицы; вот уже оставили руки
Михаила, вот закружились, наполняя воздух счастливым весенним сиянием.
   - Как красиво... как красиво... - прошептал Михаил, и  тут  же  порывисто
обернулся к Эльге и прошептал. - Ведь здесь прошло совсем немного времени  -
лишь час, а то и меньше - а в том, моем мире, целый год. Впрочем - ведь я же
и не жил весь тот год... Да и когда, право, я жил! Разве  что  в  детстве...
разве что в детстве...
   К этому времени, комната наполнилась настолько  ярким,  чистым  солнечным
светом, что, казалось, они, малые и беззаботные дети,  лежат  на  пляже,  на
берегу сладкоголосой речки, а  вокруг  -  благодатный,  солнцем  да  птичьим
пением наполненный день. И тогда, глаза  той,  что  лежала,  что  почти  уже
слилась со тьмою раскрылись, и Михаил сразу же узнал ее  -  именно  по  этим
глазам и узнал- эти нежные, к нему обращенные очи ни  с  чьими  нельзя  было
спутать - это была та, которой он посвящал все эти, птицами сейчас  летающие
по комнате стихи. И она тоже его узнала - слабо-слабо, улыбнулась -  он  же,
забыв обо всем, в исступлении бросился к ней, припал, лицом погрузился в  ее
леденящую плоть, зашептал, зарыдал, взмолился:
   - Прости! Об одном молю - прости ты меня! Прости! Прости! Прости!..
   Она ничего не отвечала, да и не могла ничего ответить -  просто  смотрела
своими невыразимо прекрасными, печальными очами, и он видел  эти  очи  перед
собою - в великом страдании, шептал он:
   - Теперь я все понимаю - ты, единственная; ты, которую я  видел  в  своих
снах - ты, любимая - ты была предназначена мне невестой! И не важно,  что  в
том мире тебя не было - ты же самим небом была мне предназначена!..  Ах,  да
какое имеет значение, где это место - на  другом  ли  уголке  вселенной,  за
пределами ли мироздания, или в самом мне - я же  чувствовал  тогда,  что  ты
единственная,  кто  может  дать  мне  счастье;  и  что   только   с   тобой,
единственной, я  буду  жить  -  по  настоящему  жить,  а  не  гнить,  в  том
самообмане, среди тех кусков гнилой плоти, где и сам я был  куском  плоти!..
Да - теперь я узнаю этот мир - этот мир,  который  был  когда-то  светел,  в
котором я был счастлив, в котором мы были с тобою... Любимая,  любимая  -  я
предал тебя, и я предал весь этот мир!.. Да - то, что  стало  со  мною,  эта
темень отравленная водкой и безумными днями, годами - это предо мною, и этот
мир, так же, как и сам движется к гибели... Но нет, нет - не бывать этому!..
Клянусь!.. Да, хотя, что, право, стоят все эти мои клятвы?! Я же уже  клялся
- помню, помню, как искренне клялся в прошлый  раз,  как  свято  верил,  как
жаждал все изменить - так нет же - еще один год  прогнил  там,  и  еще  твою
смерть приблизил... Я думал, что придется идти к волшебнику, бороться с ним,
быть может как в сказке - с мечом, с магией. Но нет - все гораздо  проще,  и
гораздо сложнее - вот ты, и если мне удастся возродить тебя,  моя  умирающая
невеста, тогда и  вся  эта  земля  возродится.  Мне  самого  себя  предстоит
одолеть...
   Она ничего не отвечала,  она  все  смотрела  на  него  своими  невыразимо
прекрасными, печальными глазами, и... не плакала,  но,  казалась,  вся  была
соткана из растворяющихся в золотистом сиянии слез  -  она  все-таки  таяла,
уходила в смерть.
   - Подожди, подожди. Ну, пожалуйста, скажи,  что  мне  надо  прямо  сейчас
сделать, чтобы все это остановить?.. Что - еще стихи сочинять... Я устал,  я
так давно их не писал, но ничего, я попробую, я...
   И тут раздался страшный, и все более нарастающий грохот  -  представились
вздымающиеся до самого неба, сотканные из стремительно вращающейся, ледяной,
крепкой как сталь мглы - один из этих вихрей должен был сейчас обрушится  на
этот жалкий домишко,  обратить  его  в  прах.  Эльга  испуганно  вскрикнула,
прижалась к Михаилу -  за  окном  клокотала  тьма  -  вот  стекло  покрылось
паутиной трещин, но не лопнуло. Такие же трещины  стали  расползаться  и  по
стенам, и по потолку, и по полу; и казалось  уже,  что  во  всем  мироздании
осталась лишь эта комнатка с кружащимися по  ней  светоносными  стихами,  да
безграничная тьма, это место окружающая. Но вот щели стали  раздвигаться,  и
на их гранях заклокотала, постепенно вползая все глубже и глубже тьма.
   - Это Ваалад... Ваалад пришел. - прошептала Эльга...
   Вот в одной из стен образовался пролом, и в него,  по  прежнему  заходясь
безумным хохотом, на руках ворвался  Иртвин.  Он  хотел  сразу  броситься  к
стоящим возле кровати, но от солнечного света  сжался  и  зашипел,  принялся
стремительно, словно маятник, бегать вдоль стен, где уже обособились  густые
тени. Он раздраженно сопел:
   - У-у, стихи здесь развели... Ну ничего, сейчас придет хозяин...
   И хозяин пришел. Вдруг, в одно  бесконечно  малое  мгновенье  и  стены  и
потолок и пол обратились  в  прах;  теперь  осталась  только  сфера,  вокруг
которой с  какой-то  невообразимой  скоростью  неслось  что-то  непроницаемо
черное, издающее бесконечно глубокий рокот. Сфера была наполнена  золотистым
свечением, которое рождали, встревоженными птицами парящие листы со  стихами
- и тем сильнее становилось это свечение, чем уже сжималась сфера. И  помимо
этих листов было расплывающееся безмолвное облачко - супруга  Михаила.  Была
его несчастная, тоже уже почти совсем прозрачная дочь -  Эльга,  был  карлик
Иртвин, который обратился теперь  в  нечто  расплывчатое,  темное,  издающее
победный, безумный хохот; и был еще сам Михаил, который и шептал, и рыдал, и
кричал:
   - Я скоро проснусь в том мире, но я буду помнить, что вы здесь  умираете,
что вы ждете меня! Я найду силы для борьбы; я клянусь, любимые мои, клянусь,
всем дорогим, всем что вообще есть, и что погибает теперь - клянусь,  что  я
найду силы для борьбы!..

                                              *                 *                    *

   Неожиданно нахлынул пронзительный звон, и тут же обступила его тьма, он в
ужасе, громко вскрикнул, но тут же понял, что эта тьма не непроглядная,  что
в ее глубинах есть источник света. Над ним склонилось некое лохматое чудище,
обдало его жарким дыханием, и тут же голосок Риты пропел:
   - Что вы, испугались?.. Это будильник - я его на пять утра завела,  а  то
могла сама заснуть, и все проспать... Бин, отойди, отойди...
   Тогда лохматая фигура отодвинулась, и тут же вспыхнул яркий электрический
свет, в котором высветилась нарядная комнатка Риты. На стене  висело  то  же
полотно - в неком помещении (а теперь Михаил знал, что в  исполинском  пне),
проходило пиршество зверей,  за  окнами  открывались  чарующие  пейзажи,  но
теперь он знал, что на самом то деле эти пейзажи - только умелый рисунок,  а
на самом то деле - за ними воют ветры, и тьма надвигается все ближе.  Он  не
видел главы этого длинного стола, но знал, что там пустовал дожидающейся его
золотой трон, сидела кукла сестрица Эльги, и король-колли. Впрочем - этот же
самые колли, сидел и в этой комнате, возле  стены,  глядел  на  него  своими
печальными, человеческими глазами, и, казалось, вот сейчас покатятся из  них
слезы. Рита подошла к  столу,  за  которым  сидела,  до  того  как  зазвенел
будильник, и взяла с него, протянула Михаилу сшитую  из  папье-маше  фигурку
оленя - рога у него были золотые, а копыта серебряные - вообще  же,  фигурка
отличалась такой стройностью, такой гармоничной красотой, что,  казалось  ее
сшила величайшая мастерица своего дела. А девочка говорила:
   - Вот - возьмите, пожалуйста, я вам дарю. Это мама меня научила  шить,  и
мы с ней игрушки для елки готовили. Его я так старалась вышивала,  и  думала
только завтра закончить, но как вы пришли, так  решила  до  вашего  ухода...
Чтобы вам подарить. Потому что вы болеете, и  он  вам  обязательно  поможет.
Только вот я ему еще имени не придумала. Вы сами как его хотите назвать?
   - А мне кажется, у тебя лучше получится придумать какое-нибудь имя. Я так
давно не говорил красивых имен, да и вообще - ничего красивого не говорил  и
не видел, что и отвык уже... Обязательно какое-нибудь некрасивое имя выйдет.
Лучше все-таки ты...
   - Нет-нет - вы сами должны придумать. Возьмите пожалуйста.
   Михаил принял оленя и положил его во внутренний карман болтающейся на нем
грязной рубашки - к самому сердцу приложил, и теперь тепло от него исходящее
чувствовал.
   - Да, что же я задерживаюсь-то, сейчас твоя мама может прийти...
   Через несколько мгновений он уже был на лестнице, стоял между этажом Риты
и своим - босиком, в этой грязной рубашке, и порванных штанах -  в  общем  в
таком виде, в каком он, еще пьяный, выбрался на поиски пса. Тогда он  приник
лицом к украшенному снежными зарослями мороза окно, долго дул на него, и уже
чувствовал, какой с той стороны нестерпимый холод. Наконец оттаял  глазок  и
он выглянул и увидел, выхваченные фонарным светом сугробы, потоки  снежинок,
стремительно несомые неумолимым северным ветром. В этот поздний, или  ранний
(во всяком случае до рассвета еще было далеко) час - на улице не было  видно
ни одного пешехода, и только пробежала,  поджав  хвост,  какая-то  облезлая,
похожая на призрак собака. Тогда он вздрогнул, и ему сделалось несколько  не
по себе - он  не  мог  понять,  в  каком  мире  находится  -  или  миры  уже
перемешались. Вот хлопнула ведущая в подъезд дверь, а  ему  подумалось,  что
эта собака (а на самом то деле - волк), сейчас окажется перед ним, подставит
спину, чтобы он уселся, да и помчит быстрее ветра, в лес, где в огромном пне
проходило мрачное пиршество зверей.
   Некоторое время он ждал,  но,  конечно,  никакого  пса-волка  к  нему  не
подбегало, и только ветер завывал по-прежнему - пронзительно,  заунывно.  Он
сделал один шаг от окна, и тут с  другой  стороны,  из  этой  темной  метели
раздался сильный удар, от которого Михаил вздрогнул, резко обернулся. С  той
стороны клубилась что черное, что-то напирало  на  стекло,  и  вот  оно  уже
затрещало, и, как показалось Михаилу, начали  расходится  по  нему  трещины.
Тогда он отшатнулся, и медленно, шаг за шагом, стал спускаться по лестнице.
   - Да что же это я - медлю то? Ведь они же там, одни, совсем  одни...  Там
мою умирающая невеста, и моя дочь - вокруг них этот мрак сжимается, а я стою
здесь... Да сколько же я уже времени потратил?.. Хотя - ведь там время  идет
совсем иначе, нежели здесь... Здесь год прошел, а там - лишь  час  один.  Но
ведь я этот год и не жил совсем. А теперь?.. Живу ли я теперь?..
   Он уже стоял возле обшарпанной двери в  свою  квартиру,  уже  нажимал  на
ручку, но квартира, конечно же, была закрыта, а ключей с собой не  было.  Он
уже потянулся к звонку, но в последнее мгновенье остановился, отдернул руку.
Он на несколько шагов отступил от этой двери, и смотрел  на  нее  с  ужасом;
ожидал, что  сейчас  вот  она  распахнется,  и  выйдут,  в  виде  ужасных  и
всемогущих демонов его жена  и  дружки,  подхватят  его  могучими  ручищами,
унесут туда, в смрадную, раскаленную  кухню,  где  на  грязном  столе  стоит
бессчетное множество водочных бутылок, и заставят его пить - и  он  в  конце
концов, не выдержит, и напьется, и вновь погрузится во мрак, и  вновь  будет
бессмысленно метаться - и не будет уже из этого выхода, потому что он заживо
сгниет в этом аду. Он все отступал-отступал,  и  остановился  только  тогда,
когда уткнулся спиной в дверь с противоположной стороны. И там он зашептал:
   - Что же ты, Михаил? Кого ты боишься -  кого  ты  можешь  бояться,  кроме
самого себя? Что они смогут сделать, если ты им будешь противостоять?.. Да и
кто такие, эти "они"?!.. Разве же они появились сами - ведь нет же -  и  эту
жену, которая на самом то деле вовсе  и  не  жена,  но  несчастная,  убогая,
загубившая свою жизнь - ведь ты же сам ее нашел, сам в свою жизнь ввел. Ну а
эти дружки? Разве из воздуха они появились?.. Нет, нет - ты их  сам  создал;
ты захотел, чтобы были такие вот субстанции, которые бы слушали твои  пьяные
бреди... Ты называешь их всемогущими демонами, а они такие же  ничтожные,  и
где-то в глубине, быть может такие же великие, как и ты... Но что мне делать
дальше?.. Вот позвоню  я,  и...  а  долго  придется  звонить,  ведь  они  же
спились... Но в конце концов тебе  откроет  эта  неведомо  откуда  взявшаяся
жена, она будет смотреть на тебя мутными свиными глазами, в глубинах которых
будет лениво трепыхаться ненависть и презрение, а потом - обрушится на  тебя
с матом, с воплями... А ты что ей сможешь сказать?..  Начнешь  проповедовать
про потерянный ей мир - так она обвинит, что я в  этом  виноват  -  опять  с
руганью, опять с матом обвинит... И права она отчасти будет, потому что если
бы захотел, так и ее и себя бы счастливыми сделал; и  так  же  и  она  могла
бы... но почему, почему  мы  такие  слабые?..  И  зачем  мне  звонить  -  ну
пропустит она меня после этой ругани,  проползу  я  в  эту  душную  коморку,
разлягусь там среди этих смрадных тел, в духоте. Значит, надо тебе идти  под
лестницу ночевать, на батарее?.. Ну хорошо, ночь  ты  так  переночуешь,  две
ночи, но всю жизнь ведь не станешь так ночевать. А может думаешь, что сейчас
вот заснешь и окажется, что одержал уже победу, и светлое царствие  увидишь,
и жену свою возрожденной?.. Но ты ведь  чувствуешь,  что  ничего  только  не
изменилось, и только продолжает эта темень  сужаться.  Значит  -  ты  должен
действовать, прямо сейчас - ты же  сам  сказал,  что  человек,  если  только
захочет всего достичь может. Значит, и ты сможешь  их  изменить  -  если  ты
сейчас свет в свое жилище принесешь, а не будешь от этих  людей  скрываться,
так и одержишь победу. Ты уж клялся, и нет смысла  еще  дальше  клясться,  и
только помни, Михаил, что единственная твоя умирает,  что  весь  мир,  и  ты
вместе с ним - умирает; и никто кроме тебя не сможет этого остановить...
   И он решительно подошел к своей двери, и в то время, как нажал на звонок,
стекло на верхней площадке с оглушительным треском  лопнуло,  и  осколки  от
него зазвенели по ступеням, ударил ледяной ветер, и  на  этой,  и  без  того
темной площадке, стало еще темнее, и  закружили  в  безумной,  стремительной
круговерти снежинки. Как ему показалось, дверь распахнулось сразу  же,  и  в
проеме проявился оплывший кусок плоти, в котором он не без труда признал ту,
которую по какой-то причудливой случайности называл  своею  женою.  Конечно,
она обрушилась на него с потоками брани, и прежде всего прокричала, долго ли
он еще собирается трезвонить. Потом она его схватила за  руку,  и  буквально
впихнула в смрадную квартирку, по которой,  словно  пойманные  дикие  звери,
носились оглушительные храпы его дружков. И вот слышно стало,  как  один  из
них заворочался, и прохрипел:
   - Ну и чего там... долго еще орать... будете... Долго еще?!..
   - Иди отсыпайся - тебе уже на работу скоро вставать. - проговорила  жена,
которая сейчас выплеснула свою ярость, и даже устало зевнуло.
   - Ну, нет!  На  этот  раз  ничего  не  выйдет!  Прежде  всего  -  свежего
воздуха!..
   С этим возгласом, оттолкнув ошалевшую  жену,  он  бросился  на  кухню,  и
оглушив квартиру тяжелым скрипом, настежь распахнул окна  (при  этом  дернул
так сильно, что одно  стекло  треснуло).  И  тут  же  кухню  заполнил  вихрь
снежинок и ледяной, пронизывающий насквозь ветер.
   - Что, совсем сдурел?! - взвизгнула жена, и сильно дернула его за плечи.
   От такого сильного рывка, он прежде не устоял бы на ногах, но теперь  вот
нашел силы - ухватился за стол, и от толчка, стоявшие на нем бутылки (а  там
стояло не менее двух десятков, накопившихся за последние недели) - одна  или
две разбились.
   - Сдурел!  -  еще  громче,  с  яростью  убийцы  проревела  жена.  -  Ведь
опохмеловка же