овавший  его
сердце. Да - никто не знает, что он: но  одно  известно  точно,  он  наделен
великой силой, и он может остановить великую тьму... Но  -  нам  не  на  что
надеяться... Так говорят наши сердца - он один  способный  остановить  тьму,
так ее и не остановит. Но мы еще на что-то надеемся - как и ты, когда хотела
проверить, каждое из окошек, тогда как в сердце уже знала, что видишь только
картины. Потому мы в скорби и  в  слабой-слабой,  словно  затухающий  огонек
надежде... Ведь скоро ничего этого не будет - все-все заполнит темный  ветер
смерти...
   Несмотря на то, что слова эти были произнесены очень-очень  тихо,  Михаил
все-таки слышал их - и он многого не понимал; кое о чем смутно  догадывался,
и одно только знал точно - он один повинен в боли всех этих существ, которых
он любил как братьев своих и сестер, он  один  повинен  в  том,  что  вместо
настоящих пейзажей окна украшают  всего  лишь  картины.  Иногда  он  пытался
обмануть себя, убеждал, что повинна некая внешняя сила, некий враждебный ему
мир, но тут же понимал, что, прояви он где-то волю, соверши даже необходимый
подвиг, и этот мир остался бы в целости. И еще он надеялся, что ему  скажут,
что надо делать, чтобы искупить свою вину, чтобы исправить совершенное  -  и
он знал, что, несмотря на разбитость, на слабость, отдавал бы этому делу все
силы - но он знал также и то, что никто ему не скажет, что делать,  так  как
никто, собственно, этого и не знал - все ждали каких-то слов,  или  действий
от него - а он все чувствовал  себя  как  преступник  на  суде,  и  сидел  в
напряжении, даже не смея взгляда на них поднять - и еще повторял  про  себя:
"Простите вы меня;  пожалуйста,  пожалуйста  -  простите..."  Все-таки,  тот
напиток, который поднес ему  король-колли  подействовал  -  блаженное  тепло
разлилось по его тело; и то, что он чувствовал  теперь,  не  имело  никакого
отношения к тому водочному помутнению, когда все тело горело, разрывалось на
части, когда в голове били, шипели, надрывались,  раскаленные  пары  -  нет,
теперь  он  почувствовал  некоторую  легкость,  да  и  ненужное,  изжигающее
напряжение почти пропало - теперь он мог размышлять более связно.
   Король-колли поднялся, тут же поднялись и все те многочисленные создания,
которые сидели за столом - Михаил тоже хотел подняться, но ему сделали  знак
оставаться на месте, и он, конечно, послушался. Наступила тишина - никто  не
шевелился; никто, казалось даже и не  дышал  -  и  в  этой  тишине  особенно
отчетливо проступил леденящий вой ветра, и грохот буранов,  которые  темнели
над полем - и теперь те стены, которые казались такими  надежными,  виделись
уже совсем ничтожной преградой против той темной  мощи,  которая  искорежила
весь их мир - казалось  только  по  невнимательности,  или  посчитав  просто
совершенно никчемным их собрание, ветрило чуть не усилил свою мощь, да и  не
смел, не унес их в пустоту. И в этой страшной, воющей тишине, Михаил  увидел
торжественную  процессию  старичков-лесовиков,  впереди   которых   выступал
массивный, весь заросший темным мхом  леший.  Этот  леший  торжественно,  на
вытянутых руках нес красочный поднос, а на подносе этом стояла  неприметная,
грязная даже коробка. Король-колли тем временем говорил:
   - Эта коробка была закопана в земле, и ее  нашли  кроты.  Как  только  мы
увидели ее, так почувствовали, что не имеем права ее открывать, так как  она
связана с высшими, непостижимыми для нас силами. Мы так и не  знаем,  что  в
ней, но ты, пришедший из неведомого нам, должен ее открыть...
   И  тогда  Михаил  почувствовал,  как  часто-часто,  словно   бы   отбивая
барабанную дробь, заколотилось его сердце. Кровь ему в голову ударила, и  он
все-таки не сдержался, соскочил с трона, бросилась к этому  лешему,  который
оказался в два раза его выше, выхватил  коробку,  отбежал  в  дальний  угол,
положил на стоящий там столик, и встал, заслоняя его  от  молчаливого  зала.
Что-то очень сокровенное было в этой коробке - он помнил, что уже прикасался
к ней когда-то, и тогда, этот  мир  был  еще  светел.  Он  стоял,  испытывая
трепет,  и  в  тоже  время,  боясь  к  ней  прикоснуться.  Зал  по  прежнему
безмолвствовал, и вскоре он позабыл про существование всех  этих  зверей,  и
даже про существование Эльги. Был только он, ледяной, неумолимо подступающий
ветер, и эта шкатулка...
   Вот собрался - приподнял ветхую крышку, которая, с треском  переломилась,
выпустила облачко темной пыли. В шкатулке толстой кипой  лежали  пожелтевшие
листки, он склонился еще и ниже, и прочитал то, что было написано на верхнем
из них:
   "Ученик 6 "Б" класса. Михаил N. Стихи. Все посвящаются девушке, которой я
видел сегодня в своем сне. Подробнее см. в личном дневнике.

   - Вы лучше всех глупых девчонок на свете -
   И чувствую - глупые эти стихи,
   Но вы уж поверьте, поверьте, поверьте -
   Все лучше...

   Извините, но не могу придумать рифму,  к  слову  "стихи",  начну  другое.
Надеюсь, что получится:

   - Средь взрослых чувств моим стихам нет места,
   Мне трудно рифмы эти подбирать;
   И чувства и слова - как пироги, что в первый раз спекли из теста,
   Но все же не могу я в тишине молчать..."

   И дальше, до  конца  этой  странице  тянулись  длинное,  мелким  почерком
написанное  стихотворение,  юношеское,  и  даже  ребяческое,  но  все  же  с
искренним, сильным чувством. Быть может, и Пушкин, и  Лермонтов  начинали  с
таких вот строчек. Михаил прочитал эту страничку, поднял - под ней была  уже
следующая, пронумерованная за следующий день;  и  вновь  там  были  стихи  -
некоторые неоконченные, потому что не мог подобрать рифмы, некоторые и вовсе
без  рифмы,  но  все  искренние,  по  ребячески  наивные.  Во  всех   стихах
прославлялась некая прекрасная дева,  или  принцесса,  или  звезда  (но  все
подразумевалось одно и тоже лицо). Все  дальше  и  дальше  переворачивал  он
стихи - на заголовках мелькали дни, а чувствие его  оставалось  прежним.  Он
все читал, читал, и совсем позабыл, о том, что за его спиной  безмолвствует,
в напряжении ожидает его слов зал.
   И вот последняя страница, запись она ней  отделялась  от  первой  на  три
месяца, там значилось следующее:
   "Ну, вот и все!.. Уже неделю здесь ничего не писал,  а  все  потому,  что
понял, что все это ерунда, и никому, в том числе и  мне,  совсем  не  нужно.
Почитал эти стишки в классе - кто смеялся, кто сказал, что не плохо, но  это
было так грязно! Они же ничего не  поняли...  Да  и  нечего  в  этих  стихах
понимать - все пустое, все бредятина! Даже и хорошо, что прочитал - у самого
на все это глаза открылось. Все не буду больше стихи писать!  Теперь  понял,
кому их посвящал - одной  дуре,  которая  в  старшем  классе  учится.  Гешка
объяснил, что это у меня рост гормонов, и... в общем, это она  мне  все  это
время снилась! Да, да - именно так - и я, вместо того,  чтобы  поговорить  с
ней, начал всю эту ерунду писать! Все, кончено! Не одного стишка  больше!  И
еще так опозорился!.. Хотя - ведь никто, кроме Гешки не понял, что это я  ее
на самом деле писал. Только бы он не проболтался!..  Сожгу  все  это...  Нет
закопаю в лесу!.."
   На  этом  запись  обрывалась,  и  прежде   чем   захлестнул   его   поток
воспоминаний, он еще отметил, что все-таки сжег тогда все эти листы,  что  и
не думал закапывать  их  в  лесу,  и  не  писал  это  "...закопаю  в  лесу".
Вспомнилось из "Мастера и  Маргариты"  (одной  из  немногих  прочитанных  им
книг), что рукописи не горят... выходит даже и такие, плохо написанные, но с
искренним чувством...
   Он вспоминал те  волшебные,  непорочные  ночи;  те,  наполненные  светлым
вдохновением дни, которые после них наступали  -  и  не  мог  понять,  какая
темная сила  смогла  заставить  его  отказаться  от  того  счастья,  от  той
настоящее жизни, и бросить в то безумие,  которое  он  и  вспомнить  не  мог
(собственно, и вспоминать то кроме бессмысленной, пьяной толчеи  в  каком-то
грязном  закутке  было  нечего)  -  и  вновь  он  проклинал  свою  слабость,
никчемность.
   А потом, когда он  почувствовал,  что  либо  сделает  хоть  что-то,  либо
попросту сойдет с ума - он  обернулся  в  этот  безмолвный,  но  гудящий  от
разбушевавшейся стихии зал, и проговорил:
   - Если эти стихи здесь, то и Она, та, кому эти  стихи  посвящаются,  тоже
должна быть здесь... - тут он пристально стал оглядывать лица собравшихся (а
среди них было и несколько человек). -... Нет, нет - среди вас ее нет, но...
Ведь есть еще какая-то жизнь, правда?!.. Ведь не один только этот темный лес
тянется в бесконечность...
   - Да, конечно. - подтвердила стоявшая рядом Эльга. - Есть еще  город,  из
которого я родом. И теперь я понимаю - вы же ищите прекрасную принцессу! Она
у Ваалада! Это могучий владыка нашего города, но вы то, конечно, сможете его
одолеть. Говорят, что в его темном замке она томится. Да! - тут  ее  усталые
глаза просияли. - ...Теперь я все понимаю. Он боялся  вашего  пришествия,  и
меня хотел погубить! Но теперь нам ничего  не  страшно!  Вместе  мы  одолеем
Ваалада! Правда ведь?.. - Тут она обернулась назад, к залу, и воскликнула. -
Да, да - теперь вам нечего бояться! - тут повернулась  назад  к  Михаилу,  и
молвила ему. - Теперь нам незачем здесь оставаться - пойдем скорее в  город!
Что нам эта ночь, эта буря! Да я и про усталость свою позабыла... Да и какая
там усталость!.. Пойдем, пойдем - скорее!.. Сестричка, пойдешь ли ты с нами?
- обратилась она к кукле. - Да и все  -  быть  может,  пойдем  вместе  -  мы
впереди - вы за нами...
   Она говорила это с большим воодушевлением, переводила  свой  вдохновенный
взгляд с одного на другого, но собравшиеся ничего ей не отвечали  -  хранили
прежнее молчание, и по прежнему страшно, неутомимо завывал за этими  стенами
ветер. Наконец, после  долгого  молчания,  выступил  вперед  король-колли  -
взгляд его по-прежнему был печальным, даже и слезы в  его  глазах  стояли  -
тогда Эльга вспомнила слова куклы о том, что  все  они  обречены,  и  только
обманывают (да и то безуспешно) - тешат себя надеждой, что этот таинственный
Михаил может остановить великую тьму. И король промолвил тогда:
   - Что же - если вы чувствуете, что сможете там что-то сделать, так идите.
Нам же с вами идти не зачем - это ничего не изменит... Мы  останемся  здесь.
Мы будем вспоминать былое. Мы будем ждать...
   Тогда Эльга почувствовала, что, если останется здесь еще хоть  ненадолго,
то ей уже будет очень тяжело уходить - и так-то нелегко было распрощаться со
своей  сестренкой  куклой,  сказать  ей  обычные  в  таком  случае  слова  -
уверенность в том, что новая встреча не за горами. Затем к ней и  к  Михаилу
подбежали те же волки, которые несли ее и  раньше  -  теперь  они,  кажется,
немного поправились: покушали  с  пиршественного  стола.  Михаил  так  легко
взобрался на волчью спину, будто каждый день это делал. На самом же деле, он
просто ничего не замечал, а вернее - все внешнее  перестало  для  него  быть
значимым. Вспомнив одно из видений детских снов, он уже погрузился в них - и
те давние, многие годы пролежавшие под темной завесой воспоминанья всплывали
теперь пред ним так ярко, будто только что произошли...
   Он видел все то, что видела  на  завешивающих  окна  полотнах  Эльга,  но
только живое, составляющее с ним единое целое - вновь и вновь видел  он  ту,
которой писал те стихи, и все не мог понять, как мог забыть. Волки несли  их
сквозь завывающие, вьюжные вихри,  сквозь  мрак,  а  он  скрипел  зубами,  и
стенал, и страстно, зная, что его мольбы ничего  не  изменят,  молил,  чтобы
того бреда, в котором он прожил все последнее время, на самом деле не было -
чтобы все вернулось. И вот он видел с одной стороны, то  светлой;  с  другой
себя -  дрыгающегося  на  грязной  кухне,  блюющего,  матерящегося,  уже  не
человека, не животного - просто кусок прогнившей, мерзкой плоти.
   И вот, сквозь снежные вихри впереди стали  проступать  блеклые  огни,  на
этом месте волки остановились, ссадили своих наездников, и в одно  мгновенье
растворились в темени. Эльга подошла, взяла Михаила за руку, и  стремительно
пошла, едва ли не побежала, навстречу этим огням:
   - Сейчас мы войдем в наш город. Ох, знаете, если бы я одна была,  то  мне
было бы страшно, потому что там этот карлик Иртвин - ведь  он  мне  еще  две
загадки задать должен, а с вами мне совсем не страшно. Этот Иртвин к  нам  и
близко не подойдет...
   Однако, она ошиблась - как только их  ботинки  застучали  по  обледенелой
мостовой, этот похожий  на  разодранный  и  потемневший  кусок  мяса  карлик
выступил из беспросветной тени между домами, и что было  уж  совсем  дико  -
несколько не смущаясь Михаила, перехватил своей  каменной  ручищей  Эльгу  у
запястья. На его морде застала отвратительная, безумная усмешка - он  что-то
долго бормотал под свой спускающийся ниже подбородка нос,  а  затем  громкой
скороговоркой отчеканил:

   - Она придет не с края с земли,
   Не с этого мрачного неба,
   Ты ближе, ты ближе давай-ка взгляни -
   Рука - каравай тепла хлеба.

   И тот кто ее породил слишком слаб,
   Но мы ему с радостью служим;
   С загадки скорее сними ты вуали наряд -
   Кто та, что всех в бездну закружит?!..

   И тут карлик зашелся безумным хохотом, и сжал руку Эльги с  такой  силой,
что она, и так на  блеклую  тень  похожая,  почувствовала,  что  сейчас  вот
лишится всяких сил, упадет прямо на мостовую.
   Михаил, видя это, хотел вмешаться, сделал  к  карлику  движение,  но  тут
сзади навалился, ударил ураганный ветрило - Михаил не  удержался  на  ногах,
коленями повалился на мостовую, и почувствовал, что прирос  к  этой  ледяной
тверди. Иртвин отпустил Эльгу, и отпрянул на несколько шагов назад,  там  он
шутовски раскланялся, зашелся безумным хохотом, и вот встал на руки, забегал
вокруг Михаила и Эльги так же стремительно, будто на ногах  бегал,  затем  -
колесом закрутился, и все это время продолжал хохотать.
   - ...Конечно! Конечно!  Ваша  воля  для  нас  закон!  Только  вот  пускай
Эльгочка ответит на загадку!.. Немедленно - я требую!..
   Эльга кинулась к Михаилу, обняла его за  плечи,  и,  плача,  выдавила  из
себя:
   - Это тьма... это великая тьма!..
   Тогда карлик резко согнул руки в локтях, ударился головой о  мостовую,  и
так же резко расправил локти, подлетел на несколько метров в воздух,  и  там
закружился яростно воющим, темным смерчем, наконец смерч  распрямился,  и  в
темном воздухе над их головами повисла окруженная  непроницаемыми  обрывками
фигура карлика.
   - И это она знает! Надо же!.. - тут вновь загремел,  завыл  его  безумный
хохот. - ...Ну ничего, у Ваалада есть еще одна загадка, и она самая сложная.
Ох, как нелегко тебе, Эльга, будет на нее ответить... Ну  все  -  до  скорой
встречи!..
   Тут вокруг его разодранной фигуры закружилось  нечто  темное,  наделенное
чудовищным  подобием  жизни  -  завыло,  загрохотало,  и  уродец,  продолжая
хохотать, стремительно понесся над низкими,  словно  бы  от  страха,  да  от
постоянного холода вжавшихся в землю, крышами домов...
   И вот они остались одни на улице - в тех окнах, где до этого еще трепетал
робкий свет, было теперь так  же  темно,  как  в  проходах  между  домами  -
перепуганные хохотом ужасного Иртвина, жильцы  теперь  затаились,  дрожа  от
страха и от холода, боялись громко вздохнуть, не то  что  слово  молвить.  А
Эльга все  обнимала  Михаила  за  плечи  -  она  крепко-накрепко,  испуганно
прижалась к нему, и шептала:
   - Простите меня... Простите меня, пожалуйста!..
   - Мне  ли  вас  прощать?  -  таким  же  горестным,  мучительным  шепотом,
спрашивал он. - ...За что мне вас прощать?..  Это  вы  меня...  Да  вы  меня
никогда и не простите - не достоин я прощения...
   - Как же так... Я же сейчас отвечала Иртвину совсем не то, что надо было.
Это же не правда - ведь мы одолеем тьму,  правда  ведь?..  Как  же  я  могла
усомниться!.. Простите, простите меня, пожалуйста!..
   Тут Михаил почувствовал, что мостовая  отпустила  его,  и  он  с  трудом,
чувствуя как хрустят обмороженные ноги смог подняться  -  идти  дальше  было
мучительно тяжело, ноги почти  не  работали,  но  он  все-таки  старался  не
отставать от Эльги, виду о  своей  слабости  не  подавать  -  ему  было  так
мучительно стыдно! Он  сейчас  же,  в  это  же  мгновенье  жаждал  совершить
какой-либо подвиг, чтобы хоть сколько ту вину, которую чувствовал.
   - Ладно... - шептал он сквозь побелевшие, почти не размыкающиеся губы.  -
Расскажи-ка про ту, которая живет у вашего волшебника...
   - У Ваалада. - подсказала Эльга. - ...Да, к сожалению, ни я,  ни  кто  из
нас, ничего толком не может рассказать. Ходят только разные слухи, но ведь -
это всего лишь слухи... Ведь откуда кто может знать про Ваалада, когда в его
замке никто, кроме Иртвина не бывал. То есть... бывали конечно,  но  уже  не
возвращались... Но почему-то все уверены, что  в  самом  темном  сердце  его
замка томится красавица, и когда она будет освобождена... Да никто толком  и
не знает, что будет, когда Она получит свободу - только  в  одном  никто  не
сомневается - тогда будет несказанно лучше  нежели  сейчас.  И...  никто  не
смеет на это надеяться - не то что вслух об этом бояться говорить -  даже  и
думать не смеют; и я то сейчас расхабрилась, потому что Вы рядом... Ну,  вот
мы и пришли...
   Они остановились возле дома на третьем этаже которого жила  Эльга.  Дверь
была распахнута, и болталась, хлопала в  исступленных  порывах  ветра  -  за
дверью застыла непроницаемая, плотная стена  тьмы  -  Эльге  не  легко  было
побороть привычный, с такой силой нахлынувший тут страх -  она  чувствовала,
что там, в этой темени стоит  никогда  ей  невиданный,  не  представимый,  и
оттого особенно жуткий Ваалад - но вот  она  вспомнила,  что  рядом  Михаил;
вспомнила, какие на него возлагались надежды, и  плотнее  обхватила  его  за
руку; прошептала еще:
   - В большой комнате не горит свет... Мама всегда топит камин, а  особенно
- в такую ледяную ночь... Пойдем, пойдем скорее...
   Она ожидала, что Михаил каким-то образом проявит сейчас свои  необычайные
способности - осветит их дорогу светом, или же по  воздуху  вверх  вознесет;
однако, ей самой пришлось вести вперед Михаила, так как он совсем ничего  не
видел, да и подъем по лестнице, когда обмороженные ноги почти отказали  ему,
превратился в настоящее мученье. И в этом непроницаемом  мраке  и  Эльга,  и
Михаил несколько раз почувствовали прикосновения  чьих-то  ледяных  пальцев;
раз их обдала волна  жаркого,  смрадного  воздуха,  и  где-то  совсем  рядом
раздался такой грохот, какой могло вызвать только падение массивного тела  -
однако   никаких   звуков,   кроме   неустанного,   пронзительными   волнами
надвигающегося воя ветра не было.
   Потом, раздался скрип двери, и только споткнувшись об ободок  при  входе,
Михаил понял, что вступает в жилище - здесь царил  такой  же  непроницаемый,
прямо-таки въедающийся в глаза мрак, что и на лестнице.  Эльга  провела  его
вперед, а затем захлопнула дверь, закрыла  на  массивный,  старинный  замок,
который щелкнул во мраке, словно исполинская  мышеловка...  Глаза  не  могли
привыкнуть к этому мраку, но  Михаил  чувствовал,  что  его  окружают  узкие
стены, и еще он знал, что, если бы  не  теплое,  прерывистое,  совсем  рядом
раздающееся дыхание Эльги, то он бы сошел с ума... Просто зашелся бы  диким,
беспрерывным воплем, от осознания собственной беспомощности, от этого  мрака
беспросветного...
   - Мама... Мама... -  едва  слышным  шепотом  позвала  Эльга  -  подождала
некоторое время; дыхание ее сделалось еще более  прерывистым,  и  когда  она
позвала в следующий раз, то едва уже не кричала. - Мама!  Мама!  Ты  спишь?!
Мама, скажи хоть что-нибудь!..
   И вновь никакого ответа - только ветер гудел за стенами, визжал в  щелях,
которых пронзали все  эти  истерзанные,  готовые  обратится  в  прах  стены.
Никакого ответа... и тогда Михаил почувство