и быстрее он катился. Это был уже  не  овраг  -  это  была
пропасть. Он падал в черный  лес,  стремительно  приближались  голые  ветви,
искривленные стволы - он метеором прорезался через  обнаженную  крону,  лбом
ударился о корень, и тут же холод прожег его голову...

                                     *                           *                              *

   Через мгновение мрак рассеялся, и Михаил  смог  приподняться  оглядеться.
Исполинские, страшно искривленные  стволы,  тяжелый,  наполненный  отчаяньем
воздух; ветер пронзительно, тяжело  завывающий,  какие-то  дальние  стоны  -
хотелось молить к кому-то неведомому, могучему, чтобы он забрал его из этого
жуткого места. Но он чувствовал себя совершенно трезвым!
   И тут Михаил приметил некое движение, раздался тихий,  жалобный  стон,  и
тут же жалость, чувство почти уже забытое, прорезала его сердце. Он бросился
к этому движению, и вот уже подхватил девушку, такую бледную, такую  легкую,
такую холодную, что она казалась уже мертвой. Он и не  приметил  ее  вначале
потому, что она почти сливалась с  заснеженной,  промороженной  землей.  Он,
словно ребенка, подхватил ее на руки, и стал дуть в  лицо,  согревать  своим
дыханием. Постепенно иней уже покрывавший ее ресницы оттаял, и сами  ресницы
дрогнули, обнажили дивно красивые, теплые, но такие усталые глаза.
   Некоторое время она беззвучно шевелила губами, и только склонившись к ним
совсем близко, он смог расслышать тихий-тихий шепот:
   - Кто ты?
   - Миша. Михаил...
   - Михаил... Михаил... Михаил...Я могла бы и не спрашивать, я  знала,  что
это ты... Хотя до сих пор и не знаю, кто ты на самом деле...  Но  теперь  ты
совсем не такой, как в  прежних  моих  видениях,  ты  такой  светлый,  такой
светлый, я никогда не видела такого светлого, такого прекрасный...  Ты,  как
мой папа... папа, которого я никогда не видела... Я не знаю,  что  говорю...
Или я уже умираю... Или я уже умерла...
   - Нет. Не умерла. Я же не мертв.
   - Но мне холодно. И я замерзаю. Засыпаю. Холодно. Холодно...
   И тут Михаил увидел ее такой маленькой,  такой  хрупкой,  что,  казалось,
навались один из  ревущих  над  головой  порывов  ветра,  и  разобьет  ее  в
мельчайший прах. Он еще раз огляделся по сторонам: жуткий лес - никогда  еще
не видел ничего подобного - и в этом месте эта хрупкая, девушка...  девочка.
Он испытывал к ней отеческие чувства; он, лишь  за  несколько  мгновений  до
этого впервые ее увидевший, теперь готов был  отдать  свою  жизнь,  лишь  бы
только спасти  ее  хрупкую,  прекрасную  жизнь.  И  он,  согревая  ее  своим
дыханием, зашептал:
   - Ну, вот сейчас соберем мы хвороста, костер разведем...
   Он осторожно уложил ее на землю, сам же, обмораживая ладони,  отодрал  от
земли несколько вмерзших от нее веток. Дрожащими,  почти  уже  не  гнущимися
пальцами пошарил в карман, и с облегчением нашел то, что и надеялся найти. В
одном - не открытая еще бутылка  "Столичной",  в  другом,  рядом  со  смятой
пачкой сигарет - коробок спичек. Пробку сбил, водкой полил дрова, поджег - с
жалобным треском взвились, затрепетали синие язычки. Подкладывал все новые и
новые ветви, и  постепенно  пламя  разгоралось.  Наконец,  стало  достаточно
тепло.
   Эльга спала, и хотя отогрелась, лицо ее по прежнему отображало внутреннюю
муку,  иногда  губы  ее  шевелились,  и  склонявшийся  над  ней  Михаил  мог
расслышать, что она звала свою маму.  Видя,  какая  она  измученная,  он  не
решался ее разбудить, хотя, по правде, ему больше всего хотелось, чтобы  она
рассказала ему и про это место, и про себя. Некоторое время он вглядывался в
ее  черты  и  находился  в  них  что-то  неуловимо  знакомое,  что-то  самое
прекрасное, что он когда-либо знал, но что это, он никак не  мог  вспомнить.
Долго он в нее вглядывался, а потом повалил снег. Вместе с  воющим  ветрилом
он стремительно несся под острым  углом  к  земле.  Костер  выгнулся,  почти
прильнул к земле, зашипел, затрещал, стал гаснуть.  Михаилу  вновь  пришлось
ползать, выдирать промерзшие ветви. Вскоре он собрал все ветви,  какие  были
поблизости, и тогда пришлось, согнувшись, отойти довольно далеко, так что  и
поляны за могучими стволами не стало видно. И тут только он понял  какой  же
жуткий, враждебный жизни мрак, их окружает. Была чернота, были  вырывающиеся
из нее полчища снежинок, были хлещущие удары ветра. И  все  это  исполинское
грозилось раздавить его, букашку.  Он  уже  ничего  не  видел,  слепо  шарил
обмороженными руками по земле, думал только о том, как бы  поскорее  набрать
достаточно хвороста, да вернуться к благодатному пламени. Но здесь  не  было
хвороста - только слепленный ледовый коркой снег, только промерзшие корни. И
тут он увидел свет: это был мертвенный, тусклый  свет,  и  хотя  ему  меньше
всего хотелось теперь к этому свету приближаться,  он,  все-таки,  именно  к
нему и пополз. Вот  осталось  позади  мучительно  перегнувшееся  исполинское
древо, и открылся вид - вид,  от  которого  у  Михаила  сжалось  сердце;  от
которого он даже и позабыл об холоде, об тревоге за ту хрупкую,  замерзающую
девушку. Это был широкий, глубокий овраг, который  чем  дальше,  тем  больше
расходился, и наконец распахивался к  заполненной  лесами  долине,  которую,
впрочем, почти совсем уже не было видно.  Мертвенное  свечение  исходило  от
снега, который большими завалами скапливался на дне. На оврагом  склонялись,
изгибались, мучительно стенали деревья исполины - треск их сучьей  напоминал
треск ломающихся костей. Наполненный черным ветром воздух, боль...  все  это
только поддерживало ужас, да и чувствие собственной  никчемности  -  однако,
дело было не в ветре, не в холоде, не в деревьях, не в овраге - ничто это по
отдельности не могло бы вызвать  у  Михаила  этого  пронзительного,  жгущего
грудь, тревожного чувства. Словно завороженный вглядывался он вновь и  вновь
в эти широкие склоны, в эти  причудливо  выгибающиеся  над  ними  стволы,  и
шептал:
   - А ведь я уже видел все это... Видел, видел  -  только  тогда  это  было
таким прекрасным... Таким прекрасным, что  я  теперь  даже  и  вспомнить  не
могу...
   Но вот ему показалось, что со стороны долины надвигается  на  него  некий
непроницаемо черный, уходящий в покрывало ледяных туч  исполин.  И  так  ему
жутко стало, что он, выронив тот немногий хворост, который  с  таким  трудом
смог насобирать, бросился обратно. Вот и поляна. Костер уже  почти  затух  -
неярко мерцали угли, ветер уносил их в сторону; среди  изредка  выбивающихся
язычков пламени шипел такой обильный, плотный снег. Он бросился  к  девушке,
пал перед нею  на  колени,  дотронулся  рукою  до  ее  лба  -  лоб  оказался
совершенно холодным,  а  девушка  лежала  без  всякого  движенья.  Тогда  он
принялся отогревать ее своим дыханием, да тут почувствовал, что и сам  скоро
в ледышку обратится, тогда он прошептал: "Сейчас, потерпи еще немного"  -  и
вновь бросился в воющую, непроницаемую ночь.  Теперь  он  вернулся  довольно
нескоро  -  шагал  с  трудом  переставляя   ноги,   мучительно   стенал   от
нечеловеческой натуги - он тащил за собою большой  ствол  палого  дерева.  И
Михаил не помнил, как этот ствол нашел, как потом умудрился дотащить  -  все
было для него как в бреду, перед глазами плыли  темные  круги,  обмороженное
тело сводила судорога. Он  еще  смог  подтащить  ствол  к  тому  месту,  где
дотлевали последние угли. Там он  повалился  на  колени,  и  стоял  так  без
всякого движенья, обхватив руками ствол - словно бы вмерз в него. Но вот ему
послышался стон: то не девушка простонала, но  ветер,  но  все  равно:  стон
показался очень похожим на ее, словно бы она умирала, и молила о спасении. И
он нашел в себе силы -  нащупал  наполовину  уже  использованную  бутылку  с
водкой, вылил ее остатки на ветки. Сложнее всего было щелкнуть зажигалкой  -
пальцы совсем промерзли, одеревенели,  и  никак  не  хотели  шевелится.  Но,
все-таки он переборол свое тело  -  и  вот  уже  взвился  огонек  -  вначале
маленький, затем разом объявший все ветви, на многие метры  вверх  взмывший.
Поляна сразу же осветилась, стали видны и крючковатые тощие и толстые ветки,
которые обильно нависали сверху, стали видны и еще многие детали - например,
дерево к которому они почти прислонялись напоминало жуткую,  искривленную  в
злобной и мучительной судороге необычайно вытянутую морду.
   О, блаженное тепло! - Михаил пододвинул девушку поближе к пламени,  да  и
сам придвинулся, руки протянул. Сколько же в нем успело накопиться холода  -
теперь он не хотел выходить сразу, но все сводил и сводил тело судорогой.  А
девушка лежала без всякого движенья - он испугался,  склонился,  стал  звать
ее, брал, подносил к губам ее  холодною,  невесомую  ручку,  хотел  нащупать
пульс, но никакого пульса не было. И тогда  она  вдруг  открыла  свои  дивно
прекрасные, печальные глаза, привстала на колени, хотела и дальше поднимать,
но оказалась слишком слаба. Застонала мучительно, и некоторое  время  ничего
не  говорила,  Михаил  же  не  смел  нарушить  ее  молчания.  Наконец,   она
прошептала:
   - Сколько времени уже прошло...
   - Я не знаю. - смущенно выдохнул Михаил.  -  Тут  время  идет  совсем  по
другому.
   - Но ведь много? Много ведь, правда?
   - Да, мне показалось, я очень-очень долго собирал этот хворост...
   - Выходит, уже почти вся ночь прошла! Я то здесь, у костра отогрелась, ну
а мама... Как она там?!.. Вы случайно не знаете?
   - Нет-нет, я никогда не встречал вашей мамы.
   - А я спрашиваю потому, что вы все должны знать.
   - Если бы я все знал...
   - Не "Если бы", а точно все знаете.  Просто  позабыли.  -  с  неожиданным
жаром проговорила тут девушка. - Вы же могучий, вы волшебник, вы святой,  вы
ангел. Вы все окружены светом...
   - Что ты такое говоришь. - испугался Михаил, и склонился,  вглядываясь  в
глаза, пытаясь определить, не началась ли горячка.
   Девушка еще раз повторила, и тяжело, едва ли не с кровью  закашлялась.  И
Михаил почувствовал, что она говорит правду - он  действительно  все  знает,
только вот почему-то позабыл. Он попытался вспомнить, когда прежде видел тот
занесенный снегом, пронзительно стонущий овраг, но ему сделалось страшно,  и
он испугался этих воспоминаний - понял, что они  принесут  ему  еще  больший
жар, что он не выдержит, изгорит. И неожиданно он  понял,  что  девушка  уже
держит его за руку - пристально вглядывается в его лицо, спрашивает:
   - Расскажите мне про себя...
   Он некоторое время помолчал,  пытаясь  собраться  с  мыслями  -  наконец,
выдохнул:
   - Даже и не знаю, с чего начать, да и про что рассказывать. Моя  жизнь...
моя дурная, скотская жизнь... Да как будто и не было никакой жизни -  только
бред, будто я заболел, и долго в жару метался...  Рассказывать  о  том,  что
кажется важным?.. Но сейчас все кажется таким  ничтожным,  грязным,  подлым.
Даже и не понимаю - действительно ли я где-то там жил, или же  мне  все  это
только привиделось?.. Да - словно дурной, глупый фильм просмотрел...
   Он вновь на довольно долгое время замолчал: все глядел в пламень, а ветер
ударял его снежными хлыстами в спину. Девушка сидела, не смея  пошевелиться,
опасаясь упустить хоть одно слово из его рассказа...
   Ветер отчаянно завывал, стенали деревья, мрак стремительно проносился,  и
теперь во всем этом, слышались Михаилу еще какие-то голоса, какие-то  стоны,
мольбы - кажется, они  звали  его,  и  он  испугался,  что  сейчас  все  это
рассыплется, и  он  окажется  у  парковой  аллее  пьяным  -  теперь  то  его
существование представлялось безмерно более жутким, нежели этот лес.
   - Если вы не хотите, то можете не рассказывать... - прошептала девушка.
   - Нет, нет - я расскажу. Это бред,  это  боль,  но  лучше,  наверное,  не
держать это в себе, высказать - тогда, быть может, оставит. Я буду краток.
   - Нет, лучше расскажите все в подробности.
   -  Это  займет  слишком  много  времени,  да  и  не  интересно  все  это.
Собственно, и рассказывать не о чем - все такое незначимое... И зачем я  так
жил?! Зачем?! Зачем?!.. Ну ладно, рассказываю

                                               *                     *                    *

   Жил-был такой мальчик Миша, был он мальчиком  мечтательным,  воспитанным,
из хорошей семьи. Потом, уже много позже, он разглядывал свои фотографии тех
лет, и никак не мог себя узнать. Большие, наполненные  ясным  светом  глаза;
казалось - это будущий великий человек, или  поэт  или  изобретатель  машины
времени, или архитектор, или создатель  первого  межгалактического  корабля.
Куда исчез тот ясноокий мальчик Миша, с чего  все  началось?  Он  и  не  мог
вспомнить, с чего - кто-нибудь его подтолкнул, или он сам начал. Но где-то к
концу десятого класса, он вдруг обнаружил, что и пьет и курит, что поставлен
на учет  в  милицию  за  хранение  наркотиков;  что  никакие  науки  его  не
интересует, ничего он толком не знает, а в голове  какая-то  каша,  какая-то
муть; и нет уж сил сосредоточиться  и  хочется  только  пить  все  больше  и
больше. В школе - сплошные двойки. Жалкая,  с  настояния  родителей  попытка
поступить  в  институт  -  и  надо  же,  в  третий,   какой-то   задрапанный
институтишко поступил  -  кажется,  родители  выложили  кому-то  в  приемной
комиссии. И вот Миша студент - ха!  -  не  долго  же  он  студентом  пробыл.
Раздражало его учеба, на лекциях он либо спал, либо гулял - и пил все больше
и больше. Экзамены не сдал - из института вылетел, и загремел  в  армию.  Об
армии рассказывать особенно нечего - не он один служил, не он один там гнил.
Да - завезли его в какую-то отдаленную часть, и подыхал он  там  сначала  от
непосильных тягот "дедами" наложенных, а потом  от  скуки  нескончаемой.  На
последнем году питье сделалось  его  единственной  радостью.  Не  помнил  он
своего возвращения, не помнил дальнейших лет. Кажется,  он  где-то  работал;
кажется, даже на  каком-то  заводишке,  выполнял  всякую  подсобную  работу;
выполнял, конечно же автоматически, так как и предназначена такая работа для
автоматов или для животных, но не для человека. Но он свыкся  -  однообразие
дней, месяцев, лет не раздражало его - он просто пил и  пил;  оглушал  себя,
забывал. Жил незачем, просто двигался вперед по инерции,  просто  передвигал
свое тело по поверхности планеты; бредил, ругался, иногда и  дрался,  и  все
пил, пил, пил... Так незаметно, незачем дошло до тридцати. В какой-то пьяный
посиделки дружки сказали, что надо бы ему жениться, да детей заводить, а  то
и  жизнь  свою  зазря  проживет.  И  уже  потом,  в  одиночестве,   обхватив
раскалывающуюся с похмелья голову, он ужасался,  что  вот  состарится  и  не
оставит никакого следа - и  он  решил  жениться.  Теперь  он  вспомнил,  что
поженился также, как и работу  выбрал:  он  когда  из  армии  вернулся  стал
обзванивать разные места, и на первом,  где  ему  ответила,  что  мол  да  -
требуется такая неквалифицированная работа, он и остановился, и  прогнил  на
этой работе последующие десять лет. В женитьбе он ходил по каким-то  девкам,
знакомым своих дружков - девкам непотребным, и не совсем уже молодых,  и  по
большей части уродливых. Кто-нибудь из дружков подталкивал его,  и  он  брал
такую деваху под руку, уводил ее на кухню, или на балкону, и  там  продолжал
прежний пьяный бред, но теперь обращал уже только  к  ним  -  не  чувствовал
никаких нежных чувств,  сыпал  матом,  шатался,  просто  грубил,  но  все  ж
намекал, что она его избранница, что вот хорошо бы им встречаться дальше,  а
там,  глядишь  и  свадебку  сыграть.  Девицы  хоть  и  уродливые,   хоть   и
опустившиеся отвечали ему отказом. В них все-таки  говорил  инстинкт  самки,
которой нужно сплести гнездо понадежней, поуютней, и  они  понимали,  что  с
таким опустившимся человеком никакого гнездышка не получится, и предпочитали
дальнейшее свое существование, быть может даже, где-то  в  глубине  надеясь,
что и за ними придет прекрасный принц. Но вот одна, более  уродливая,  более
опустившаяся, более тупая, нежели остальные ответила "Да" - и он, как  и  за
работу, уцепился за нее, и жил и мучаясь, и смеряясь, и  ненавидя,  и  вновь
мучаясь в течении последующих десяти лет.  Он  был  спившимся  дураком,  она
просто стервозной, истеричной дурой, которая считала, что жизнь ее загублена
(а так на самом деле и было), и во всем  винила  своего  ненавистного  "гада
Мишку". Ох сколько раз они ругались, дрались, сколько грязных  слов  друг  в
друга выплевали - это был ад, пьяный угар, метания в  злобе,  брань,  водка,
ругань, вновь водка, непонятная работа, водка, ругань,  злоба,  бред,  хаос,
водка, водка, водка, ругань, водка, водка, водка... И  теперь  каждый  месяц
Мишка устраивал особые запои, когда он  нажирался  до  состояния  совершенно
скотского, и в такие дни супруга  его  уходила  куда-то  из  их  обшарпанной
квартирки, потому что знала, что он в злобе своей и убить ее может. А он пил
и блевал, и ругался, и вновь пил, до тех пор, пока у него  не  заканчивались
деньги. Но не все деньги - перед  началом  каждого  запоя  он  делал  нечто,
совсем с его  обликом  и  состоянием  не  вяжущееся:  он  ходил  в  банк,  и
откладывал некоторую, заранее им высчитанную часть денег. Никому, даже  и  в
скотском состоянии не обмолвился об этом счете, который медленно, но упорно,
месяц за месяцем нарастал. Так продолжалось пять  лет,  и  наконец,  получив
очередную зарплату, он решил, что пора. Собрал  двоих  дружков,  с  которыми
обычно напивался, и сообщил, что решил, мол устроить такую громадную пьянку,
что будут они пить и пить, не просыхая, и месяц и два - все пить  и  пить  -
"...пусть сдохнем, околеем как собаки в подворотне! В блевотине  захлебнемся
- все  равно!  Надоело  все!  На-до-ело!!!  Все!!!.."  Дружки  околевать  не
собирались, но идею большого запоя конечно поддержали. И  началось  то,  что
закончилось совсем недавно в заснеженном парке.

                                                *                   *                  *

   - ...Наверное, я сдох-таки, или брежу. Не знаю! Не знаю! Не  знаю!..  Вот
такой перед тобой ангел!.. Хорош ангел, да?!..
   Его  рассказ  занял  совсем  немного  времени,  так  как   он   буквально
захлебывался словами - старался побыстрее окончить историю своего  бредового
существования.  По  прежнему  вздымался,  ярко  светил  пламень,  но  теперь
разгоряченный Михаил чувствовал жар. То, что он поведал о своей жизни  вовсе
не уняло боль. Напротив - она только усилилась, и он разве что не стонал. Он
боялся поднять глаза на девушку, боялся, что сейчас вот она убежит от  него,
такого мерзкого. Но она оставалась на месте, а  потом  вдруг  положила  свою
невесомую, прохладную ладошку ему на руку, и прошептала:
   - Бедненький... Я многое не поняла. Я не знаю многих слов. Но "водка" - у
нас тоже нет такого слова, но я представляю - это вроде Тшиии. Тшиия,  ходит
по нашим улицам - она темный вихрь, и кто попадет в него, тот уже никогда не
выйдет, будет там метаться в бреду,  повсюду  следовать  в  Тшиии.  Страшная
участь... впрочем - чья участь лучше?.. Каждый  умирающий  уносится  ледяным
ветром. Все время лететь с ледяным ветром, в этом мраке! Лучше бы  я  совсем
не появлялась! Зачем вся эта боль...
   - Но ты...
   - Подожди, подожди - ничего не говори. Самого главного я еще не  сказала.
Михаил - раньше я тебя боялась, ты приходил ко мне в  этих  жутких  снах.  Я
думала, что ты демон смерти; но теперь все понятно - я  просто  видела  твою
боль, этот твой "загул"... Хотя  нет  -  многое,  да  почти  ничего  еще  не
понятно. Я только одно знаю - не спроста эта наша встреча, моя судьба,  твоя
судьба - все от этой встречи изменится. Только вот  не  говорить  мы  сейчас
должны, не у костра греться - надо хоть сколько то хвороста с  собою  взять,
да к городу, к матери моей продираться...
   - Подожди, сейчас я пойду, ты только скажи - как звать то тебя.
   - Эльгой...
   - Странно... Впрочем - что з