волновавшегося вопросом о Боге и позволявшего себе порой запить
мяско молочком, мучительна была обязанность  убирать  по  утрам
свою постель и чистить после еды посуду... Нет, это раньше Яков
"не  питал  к  Бар-Йосефу  родственных  чувств", а тепрь он его
просто ненавидел.
     Он,  однако,  мотнул  головой  и  произнес  своим  птичьим
голосом:
     - Нет,  почему?  Я  просто хочу знать, почему ты, - он еще
раз мотнул головой, как  бы  проталкивая  застрявшую  фразу,  -
считаешь Святого ненормальным.
     - Конечно, ненормальный, - безаппеляционно повторил Борух.
- Ты слышишь  эти  разговоры?  На  третий  день  по  приезде он
заявляет, что он - гений...
     - То есть как это? - жадно впитывал в себя Меньшой.
     - Ай, ну когда от тебя тогда шли, - Борух, хотя и  отвечал
как   бы   Якову,   обращался   только  к  Шимону,  -  он  стал
рассказывать, что все  эти  сказки,  которые  тогда  читал,  он
написал за два часа...
     - Кстати,   сказки  действительно  обалденные,  -  вставил
Шимон.
     - Да, есть  парочка  неплохих...  Так  Хава  его  в  шутку
спрашивает: "Ты что, гений?" А он в ответ: "Да, я гений".
     - Ну, знаешь, я бы тоже так ответил. И ты тоже.
     - Нет!  Он  без  всяких шуток, совершенно спокойно: "Да, я
гений. И незачем этого стыдиться"...
     - Да ладно тебе...
     - А что ты скажешь про то, что он говорит, что он  Святой?
- подлил  еще масла в огонь Яков. Глаза его светились ожиданием
услыхать еще какую-нибудь гадость или колкость в адрес тирана и
мучителя.
     Ответил ему Шимон. Не  то,  чтобы  Бар-Йосеф  слишком  ему
импонировал, но для его защиты требовалось больше изощрять свой
ум, что и определило сейчас его позицию:
     - А  ты  возьмешься  утверждать,  что  это  не  так?  Если
святость - это выполнение Закона, то тут,  пожалуй,  Бар-Йосефа
не упрекнешь.
     - Так  ты  слушай!  -  Борух  сделал  движение  встать, но
раздумал и только приподнялся на локте. - Сегодня Мойша  назвал
его  Бар-Йосефом,  а он Мойше влепил: "Я не сын Йосефа, я - сын
Бога".
     Борух не получил  ожидаемого  эффекта  от  своих  слов.  В
первую  очередь  потому,  что Шимон знал этим словам цену и то,
что в семи случаях из десяти за ними не стоит вообще ничего.  К
тому же, он нашел красивый контраргумент:
     - Если вдуматься, то мы все - сыновья Бога.
     - Некоторые  -  дочери. - Как раз на этих словах в комнату
вошла  Хава   Яффа,   похожая,   верно,   на   свою   тезку   -
прародительницу  Хаву:  безукоризненно  красивая,  но без капли
женственности в жестах и мимике. То ли,  выйдя  за  Боруха,  не
нуждалась  больше  в  смущенных улыбках и томных взорах, то ли,
скорее, с детства не имела рядом примера для подражания.
     - Как сказал бы Бар-Йосеф, - со смехом сообщил Хаве Шимон,
- то, что ты вошла именно в эту минуту, - не случайно.
     - Ай, для него все не  случайно,  -  отмахнулась  Хава.  -
Борух, пошли обедать. Шимон, есть будешь?
     - Да  нет,  спасибо,  - отрицательно качнул головой Шимон,
умоляя голодными глазами позвать его еще раз.
     - Да что ты ломаешься?! - прикрикнула Яффа. - Пошли есть.
     - Кстати, что этот Святой вытворяет с пищей! -  предпринял
Яков попытку вернуть разговор в прежнее русло.
     - Во  всей  Иудейке больше тем для разговоров не осталось,
кроме  Бар-Йосефа,  -недовольно  проворчала  Хава.  -  Куда  ни
пойдешь - кругом один Бар-Йосеф. Вы есть идете?
     - Да,  так  я  же  не  дорассказал, - воскликнул Борух и с
размаху хлопнул Якова по колену так, чтобы было больно: он  так
шутил. - Сегодня же он рассказал, что он Мошиах!
     - Че-го?!?!?!
     - Вот-вот,   -   неохотно  поддакнул  Яков.  Кажется,  его
расстроило, что не он первый сообщил здесь эту новость.
     - Пока он, правда, поведал это по большому секрету, потому
что, говорит : "Мое время еще не пришло".
     - Мошиах? Ну, это уже...
     - А, скажи? Рядом с этим меркнет даже его обет безбрачия!
     - Он не боится, что его побьют камнями? -  спросил  Шимон,
без  особой,  впрочем,  тревоги:  последний  раз  религиозность
просыпалась в евреях Иудейки, когда  обсуждали,  сколько  денег
потребуется для новой синагоги, и уснула окончательно, когда их
- эти деньги - после обсуждения стали собирать.
     Борух  не  ответил:  ему  интереснее  был вопрос о половом
воздержании Бар-Йосефа, и он стал длинно  рассказывать  о  том,
что  Святой, мол, потому и обходился без женщин, что во сне, по
ночам, он на правах Мошиаха входит  в  гарем  царя  Соломона  и
услаждается  там,  сколько  влезет.  А  по  утрам просыпается в
луже... В течение этой речи Хава несколько раз шумно порывалась
уйти, но все-таки оставалась, как только оскорбленно  замечала,
что   никто  ее  и  не  держит.  Шимон  же  повторял  в  голове
свежевыученную порцию египетских слов,  потому  что  теперь  уж
Борух точно врал, врал, к тому же, безвкусно и не смешно.
     И тут вошел Бар-Йосеф.
     - Аха, - зловеще прошипел он, завидев Якова. - И ты здесь,
демоняра!  Демон,  -повторил  он  окружающим,  не глядя ткнув в
сторону брата. - Точно-точно вам говорю. Вы знаете, что он  тут
учудил?  Сегодня  с  утра  он вздумал просить Бога о том, чтобы
выучить египетский. Я  ему  объясняю:  "Яков!  Подобные  сугубо
материальные  просьбы  скорее  удовлетворит Сатана. Только он и
рассчитаться потом потребует - после смерти." Так я объяснил?!
     - Ну, так...
     - А этот Демон, знаете, что мне ответил? "После  смерти  -
меня  не  интересует,-  и  бегал полдня по дому, кричал: "Слава
Сатане!" Правду я говорю?
     - Ну, правду, - Яков был смущен, хотя и старался не подать
виду, потому что выглядел в этом эпизоде в глазах каждого  хотя
и   по-разному,   но  одинаково  глупо.  И  вдруг  ему  явилась
неожиданная поддержка в лице Шимона:
     - Ну, так все верно, Сатане, конечно же, слава. Как  самой
могущественной личности в этом мире, как преданному слуге Бога.
- Шимон  улыбнулся,  готовый  спорить. Единственное, чего он не
ожидал, ляпнув эту привлекшую его парадоксом фразу,  это  того,
что Бар-Йосеф согласится. Произошло, однако, именно это:
     - Ну,  разумеется!  Разумеется!  Но ведь если бы он славил
Сатану в этом качестве!
     Тут Хава окончательно поняла, что ей все это надоело.
     - Борух! Шимон! Мы уходим, - приказно гаркнула она.
     - Да и нам пора, - фальшиво засуетился Бар-Йосеф. - Пошли,
Меньшой.
     Так в тот день Шимону и не удалось расспросить  земляка  о
его  мессианстве.  А  до  тех пор, пока он это успел, произошла
одна забавная история.

     Глава 5

     Во время дружеской беседы
     Воткни булавку в зад соседу.
               Ред Янш

     - ...Забавная  история  с  Сидом,  -  заявил  Саня   тоном
продолжения начатого разговора, хотя до этого речь шла только о
политике.  - На моем дне рождения столкнул его с некой девицей.
Ну, то есть, как столкнул: единственная  "нечетная"  девица  на
единственного  "нечетного"  Сида...  Страшная!.. Чтоб всем моим
врагам...
     Олег глотнул кофе. Ему было интересно,  на  кой  этот  тип
приперся, но он знал, что ответ если где бесполезно искать, так
это  в Саниных словах. Поэтому он не просто пропускал мимо ушей
Санины байки, а нарочно заглушал их мыслями,  более  или  менее
отстраненными.  В данный момент Кошерский думал о том, откуда у
Фришберга эти местечковые еврейские интонации? Ведь он коренной
ленинградец, во втором  поколении  точно,  но  кажется  -  и  в
третьем.  Специально,  что ли, подчеркивает свою инородность? И
бородой этой... А ведь он, конечно, сионист. Как-то никогда  не
приходилось  заговаривать  на  национальную  тему.  Надо  будет
попробовать. Но не теперь же...
     - Но Сид есть Сид, ты ж понимаешь,  он  и  с  этой  шмарой
вполне куртуазен...
     Кстати,  если  убрать  эти  его  канторские  распевы,  ну,
записать, что ли,  его  болтовню  -  она  же  станет  абсолютно
бесцветной.   Вот   Блюмкин   его  -  Кошерского  -  ругает  за
"отсутствие ярких речевых характеристик" (тьфу!). А  какие  тут
могут быть "речевые характеристики" на фиг, если у него в одной
фразе  и  "шмара",  и  "куртуазен",  в  следующей он загнет два
деепричастных оборота и всунет архаизмов штук пять, а еще через
одну станет материться, как шофер ломанного КамАЗа в мороз... А
может не сделать ни того, ни другого.
     - Я ей назавтра звоню: "Галя!  Володя  от  тебя  без  ума!
Умолял  позвонить,  запиши номера"... Через два часа Сид ко мне
прилетает, плачется, бьет себя пяткой  в  грудь:  "Саня!  Как  я
вчера   напился!   Ты   представляешь,   я   этой   каракатице,
оказывается, в любви объяснился, и это бы ладно,  дал  телефон,
причем  не  только  Фонтанки,  - Саня с трудом удерживал хохот,
чтобы глупо не перебить себя, только дойдя до соли шутки, -  но
и своей подруги, который, кроме тебя, вообще никто не знает..."
- теперь  он  дал  волю  своему смеху. Олег тоже усмехнулся, но
другому - самообслуживанию, которое устроил себе Фришберг:  сам
веселит, сам же и веселится.
     - Ну? И чего ты этим добился?
     - Я? Кошерский, ты несносен! Не Вы ли, о досточтимый мэтр,
знамя Авангарда, наследство аборта... Ой, pardon, я оговорился,
я хотел сказать - наследник абериутов, надежда Дядьков...
     - Каких  Дядьков?..  - начал было Олег, но вовремя осекся,
почувствовав ловушку: каким дураком он себя  выкажет,  уточняя,
чья он "надежда".
     - Так не Вы ли ратуете за искусство для искусства?
     - И все-таки? Тебе Сид чем-то насолил?
     - Вообще-то очень смешно слушать увещевания в христианской
любви, - вот уж чего Олег в своих словах никак не заметил! - от
человека,  предварившего  свой  сборник  заверением  читателя в
абсолютном к нему презрении. - Все это Саня говорил,  продолжая
смеяться.  Вдруг  он  без  какого-либо  перехода стал абсолютно
серьезен, даже мрачен, и продолжал: - А  вообще-то,  Олежек,  я
уже  несколько  раз  натыкался:  если  ты к человеку относишься
снисходительно-доброжелательно,  а  потом  вы  вдруг  меняетесь
местами  друг  относительно  друга...  Ну, бывает же?.. то он к
тебе  обычно  начинает  относиться  презрительно-беспощадно.  Я
долго не понимал: почему так? Потом, кажется, понял: они мстят!
Мстят   за  снисходительность  и  не  снис-хо-дят...  Ну,  и  я
перестал...
     - Ты это о Сиде? - спросил Олег. Он  честно  не  понял  не
только о ком, но и о чем речь - больно туманно.
     - При чем тут Сид!..
     - Девица та, что ли?..
     - Да нет. Я совсем о другом, - неохотно ответил Саня.
     И  тут у Олега мелькнула неожиданная мысль, что Фришберг -
просто дурак. Действительно неожиданная, потому что все  кругом
(и  он следом) как-то привыкли считать Фришберга жутко умным. А
он ведь просто притворяется! Он произносит туманные речи  ни  к
селу,  ни к городу, несмешные каламбуры, слепленные по одному и
тому же алгоритму, трубит  на  каждом  углу  о  своих  кухонных
интрижках,  которых  стыдиться  бы,  а  не хвастать, и которые,
кстати, еще неизвестно, подстраивал ли он  на  самом  деле.  Но
из-за  славы этой великого интригана все Саню боятся, а боятся,
как гласит народно-уголовная мудрость, - значит, уважают.
     - Ладно, Кошерский, ле  хитроот,  мне  пора.  Извини,  что
отвлек... Ты сочинял что-то? Можно узнать - что?
     - Труд  научный:  "Рыбы и их теология", - оба рассмеялись,
но сам Олег сильнее,  потому  что  знал,  насколько  его  ответ
недалек от истины.
     - Ну,  почему,  стоит человеку, про которого известно, что
он написал две с половиной строчки, задуматься или  запереться,
как все спрашивают:
     "Сочиняете?"
     "Пишете?"
     "Творите?".
     - Должен  Вас  огорчить,  гоподин сочинитель, в этом своем
монологе Вы не оригинальны. Но должен тебя сразу же и  утешить:
ты  повторяешь,  по  крайней мере, не кого-нибудь, а Пушкина...
Да, я ж чего зашел-то, старый склерот!  Скажи  мне,  Кошерский,
любимец богов, ты пиво пить пойдешь?
     - Сейчас?
     - Вообще. Надо же еще народ поднять.
     Вот   ведь  доморощенный  ученик  Штирлица:  "Запоминается
всегда последняя фраза"...  Только  это  не  к  нам,  Александр
Натанович.
     - Посмотрим.
     И  Фришберг  наконец  ушел.  Олег  видел  в  окно,  как он
перебежал на красный  свет  улицу,  медленно  сделал  несколько
шагов  вдоль  тротуара,  потом будто раздумал, сделал несколько
шагов  в  обратную  сторону,  опять  раздумал  и,  прежде   чем
двинуться  дальше,  стал  озираться,  как  будто  искал кого-то
глазами, остановившись у магазина "Посуда".

     Глава 6

     И если правая твоя рука соблазняет тебя...
                   Мт.5.30
     ...пусть левая рука твоя не знает, что делает правая
                   Мт.6.3

     Остановившись у посудной лавки какого-то  грека,  Шимон  с
удивлением  увидал,  что  некоторые сосуды изрисованы фигурками
людей и животных...
     "Что же этот человек - совсем, что ли,  дурак?  -  подумал
он.  -  Или  вообще  не понимает, куда приехал? Ни один еврей в
жизни не купит и не понесет себе домой изображение живого - это
же одна из первых заповедей!". Тем не менее, сам он взял в руки
один из сосудов - с  двумя  ручками,  зауженный  книзу,  чем-то
напоминающий подбоченившуюся женщину - и стал его разглядывать.
Вообще-то,  таких людей, как здесь нарисованы, не бывает. И лиц
таких не бывает, и поз таких,  и  мышцы  станут  раздельными  и
выпуклыми,  разве  что  если содрать кожу. Ну, люди еще куда ни
шло, но животные уже совсем ни на что не похожи. Нет, художник,
расписавший   этот   кувшин,   пожалуй,   не   богохульствовал,
уподобляясь  Творцу  в  создании  обличий живого. Он, наоборот,
только подчеркнул свою убогость рядом с Создателем... И тут над
ухом Шимона раздался знакомый голос:
     - Аха, идолами интересуемся?
     Вопрос прозвучал приветливо и дружелюбно, но уловил в  нем
Шимон  и  нотки  того  злобного  шипения, с каким обличал тогда
Святой Якова в поклонении Сатане. С не слишком довольным  лицом
повернулся он к Бар-Йосефу и, уже начав что-то ему отвечать, не
глядя  попытался  поставить  сосуд  на место... Раздался удар и
звон разбившейся глины, и, прежде чем купец, занятый торгом  за
другую амфору (конечно, без рисунка), понял, что случилось, оба
приятеля уже бежали сломя голову.
     Остановились  они  только  у дверей Шимона и, тяжело дыша,
ввалились в дом, автоматически гладя  на  ходу  мезузу.  Первым
обрел дар речи, хотя и более грузный, Шимон.
     - Пронесло! - Бар-Йосеф, продолжая вытирать рукавом потное
лицо,  утвердительно  кивнул  и  что-то промычал. Но сделав еще
пару глубоких вдохов-выдохов, заговорил и он, как обычно, когда
не впадал в патетику, слегка иронично:
     - Это тебе наказание за интерес к глиняным кумирам.
     Шимон, пожалуй, слишком устал, чтобы сразу подхватить  тон
собеседника, и он ответил просто:
     - Ну, наказание-то было бы, если бы нас успели схватить на
базаре.
     - Ты  точно  уверен,  что тебя не узнает кто-нибудь завтра
или послезавтра?
     - Ну, во-пе-ервых, я не такой дурак, чтобы соваться туда в
ближайшие  дни;  во-вторых,  во  всех  пределах  благословенной
Римской  Империи,-  последние  три слова галилеянин произнес на
плохой латыни и с нескрываемым  сарказмом,-  доказать  чью-либо
вину  может  только  суд,  а  у меня ведь есть свидетель. Но не
успел Шимон договорить этой фразы,  как  в  голову  ему  пришла
довольно  неожиданная  мысль.  Он  подозрительно  прищурился  и
ехидно спросил:  -  Постой-ка.  Реб  Йошуа  Бар-Йосеф,  что  Вы
скажете, если Вас вызовут в суд и спросят про треклятую амфору?
     Святой  прекрасно понял, на что намекает Шимон: на девятую
заповедь - "не лжесвидетельствуй"- или даже  еще  конкретнее  и
применимее  к  этому  случаю: "не произноси ложного показания в
суде". Нельзя сказать, чтобы он растерялся, но в первый  момент
ему  действительно ничего не пришло в голову, кроме посторонней
мысли о том, что такое точно выражение лица, как у этого Шимона
сейчас - хитрое и недоброе - должно быть у Сатаны: так проявила
себя подсознательная обида Бар-Йосефа на  то,  что  ему  задали
слишком  сложный вопрос. Но напрасно напрягать свой мозг Святой
не стал.  Он  искренне  считал,  что  правильный  ответ  должен
открыться  сам,  вернее, ему откроет его всезнающий Дух. Такого
мнения придерживался он не  только  сейчас,  но  и  всегда,  не
только  в  логике,  но  и  в математике, и поэтому всегда плохо
учился. Пока же  Дух  безмолвствовал,  Йошуа,  чтобы  дать  ему
время,  притворился,  что  не  расслышал,  и попросил повторить
вопрос. И покуда Шимон снова говорил про благословенное Римское
право и цитировал  стихи  "Исхода",  хотя  вопрос  от  этого  и
потерял  свою  скрытую  каверзность,  Бар-Йосефу  действительно
пришел ответ:
     - Нужно сказать, что меня там не  было?  Пожалуйста.  Ведь
там и точно было лишь мое тело. Я, как нечто вечное, дух, душа,
не  имел  к  этому  делу  и к этому месту никакого отношения. -
Последнюю фразу Святой не договорил, а  если  и  договорил,  то
одновременно с Шимоном, который досадливо воскликнул:
     - Да нет же! Ты должен сказать, что был вместе со мной, но
никакой амфоры я не бил. - Пожалуй, если бы его все еще в самом
деле волновал  предполагаемый  суд,  первая  версия  Бар-Йосефа
сгодилась бы лучше. Но теперь на  первое  место  вышло  желание
загнать Святого в тупик.
     - Ну,  конечно!  Я  не  видел,  чтобы  разбивался какой-то
сосуд. Точно-точно тебе говорю, не видел.  Я  ведь  это  только
слышал...
     - А если спросят: не слышал ли ты?
     - Ну...  Такого  не  будет.  От  подобных ловушек меня Бог
бережет... А если все-таки спросят... - Бар-Йосеф нахмурился  и
чуть  было  не  признал, что тогда ему ничего не останется, как
ответить "да", но и  тут  поднявшееся  раздражение  на  Шимона,
придумавшего  и  такой, совсем уж невероятный для судьи вопрос,
шепнуло ему подсказку. - Ну, тогда я скажу, что  плохо  понимаю
по  латыни.  А  это  правда  -  даже если этот вопрос я и пойму
целиком - и судье ничего не  останется,  как  спросить  другими
словами, а именно: не видел ли я, как разбилась амфора.
     Шимон   в   восторге   захохотал,  но,  отсмеявшись,  счел
необходимым задать еще вопрос:
     - Бар-Йосеф, а ты не боишься, что о тебе и твоей  святости
подумают, будто...
     - Да плевать мне, что обо мне подумают...

     Глава 7

     Она сказала: Не люблю.
     А он сказал: Не может быть!
     Она сказала: Я не пью.
     А он сказал: Мы будем пить.
     Когда же выпили вино,
     Она сказала: Милый мой,
     Задерни шторою окно,
     А он сказал: Пора домой.
                  Автор (мне)
                  неизвестен.

     Плевать  ему  было,  что  о  нем думают. И к Кошерскому он
зашел не от большой к нему любви:  Фришберг  Олега  не  выносил
примерно  так  же,  как  Олег Фришберга и как вообще не выносят
друг друга люди, похожие своими недостатками. Если честно, хотя
Саня и очень не хотел  себе  в  этом  признаться,  он  надеялся
встретить  у  Кошерского  Юльку.  А  еще  лучше - где-нибудь на
подходе. Саня не знал, зачем он этого  хочет.  Точнее  -  точно
знал, для чего он не станет использовать эту встречу... Неужели
он шел тогда тоже к Кошерскому? Нет, скорее всего, просто мимо.
А   во  дворе  на  скамейке  сидела  такая  девушка,  что  Сане
захотелось с ходу упасть ей в  ноги  ниц  или  хоть  на  колени
(перед  скамейкой как раз лужа, так что зрелище было бы в самый
раз) и объясниться в любви. На самом деле Фришберг был  глубоко
убежден, что любви с первого взгляда не бывает. И с непервого -
тоже.  Хотя считать, что это просто фольклорно опоэтизированное
естественное половое влечение  -  тоже  нелогично,  потому  что
остальные-то  биологические  потребности  человека  ведь никому
воспевать в голову не приходит: ни желание  спать,  ни  желания
есть  и пить, ни - наоборот... Но, короче, порассуждать на тему
любви можно, а на самом деле ее,  Саня  знал,  нет  и  быть  не
может. Но сейчас он это как-то забыл...