к изумруд, поднесенный к огню.
   Сеньор Руй заботливо подтянул подпругу, сел в седло и вытащил из  ножен
меч с рогом дракона в рукоятке. Поскольку он отклонялся теперь  в  сторону
от ручья, он начал время от времени отсекать мечом с деревьев  по  кусочку
коры, чтобы пометить обратный путь к изгибу ручья и тем самым  к  стоянке.
Но не успел он надрубить и  трех  десятков  стволов,  как  лес  неожиданно
кончился, теперь перед ним был плоский, поросший альпийскими травами холм.
Сеньор Руй отсек широкий  кусок  коры  от  дерева,  стоявшего  на  опушке.
Обнаженный белый ствол виден был издалека. Здесь ему надо будет въезжать в
лес на обратном пути.
   Он засунул меч в ножны. Чуть заметное движение колен - и конь  сорвался
с места и ровным широким  галопом  понесся  вверх  по  отлогому  склону  к
округлой вершине.
   На этой залитой солнцем вершине сеньор Руй остановился. Над его головой
чуть трепетал треугольный флажок, венчавший копье. Пока его взгляд блуждал
по вершинам соседних холмов, от одной к другой,  по  этим  вздымающимся  и
опадающим волнам, покрытым то лесом, то травой, то  зубцами  скал,  и  так
вплоть до небосклона, который на самые дальние  возвышения  словно  бросал
голубоватый отсвет, - пока он обозревал этот внезапно распахнувшийся перед
ним простор, ему пришла в голову еще одна мысль, его озадачившая. А именно
что над его головой трепетал  на  древке  копья  треугольный  флажок.  При
въезде в лес он забыл его спустить. Сеньор Руй только сейчас это заметил и
очень удивился. Уже второй раз за сегодняшний  день  самые  незначительные
вещи будто заговаривали с ним на каком-то новом языке.
   Он снова  окинул  взглядом  уже  ставший  привычным  ландшафт  и  начал
спускаться вниз по другому склону холма к лесу. Тот образовывал у подножия
холма впадину, наподобие узкой долины, уходившей вдаль, в том направлении,
откуда приехал  сеньор  Руй.  Заблудиться  на  обратном  пути  было  никак
невозможно. Лес здесь  рос  густой,  и  в  нем  было  больше  низкорослого
молодняка, чем на другой стороне холма.  Лиственные  деревья  перемежались
здесь с хвойными, и меж них  вспышками  осеннего  пламени  горели  рябины,
свисали гроздья барбариса, а там, где на земле коричневато-зеленым  ковром
лежал мох, из него  выглядывали  огромные  шляпки  мухоморов.  Сеньор  Руй
углубился в чащу,  шуршали  кусты,  цепляясь  за  стремена,  а  потом  лес
поредел, деревья расступились, и он ехал теперь уже по  низине,  изогнутая
шея коня покачивалась перед ним, над нею размеренно  колыхался  флажок  на
древке, и взгляд его снова был устремлен ввысь  и  терялся  там  в  череде
древесных крон, то густых и темных, то редких и светлых.
   Вдруг и они расступились. Открылась лесная поляна, протянувшаяся  вдоль
низины.
   Сеньор Руй остановил коня. Насколько хватал глаз, влажная зелень поляны
усеяна была глазками безвременников, цветов  осени,  которая  здесь  снова
обнаруживалась во всем. А совсем вдали, там, где,  по-видимому,  кончалась
лесная долина, возвышалась  гора,  громоздились  друг  на  друга  утесы  и
скалистые гребни, вонзаясь в шелковистое синее небо.
   Сеньор Руй дважды зажмурил  и  открыл  глаза.  Потом  сощурился,  чтобы
вглядеться пристальней. Но в этом не было  нужды.  Для  наметанного  глаза
легко уловимо  было  движение  поверх  хребта  на  фоне  небесной  лазури.
Зубчатая громада медленно сползала по  утесу  и  наконец  исчезла  за  ним
вдали, зубец за зубцом.
   Сеньор  Руй  глубоко  вздохнул.  Как  странника,  вернувшегося   домой,
завораживают знакомые очертания родных холмов, так и его захватило то, что
он увидел вдали над утесом. Он раскинул руки, насколько позволяли  поводья
и копье, и флажок резко склонился вправо. Губы испанца раскрылись,  и  тут
случилось то, что мудро подмечено было уже сеньором  Гамуретом  при  дворе
герцогини в  Монтефале:  вольный  рыцарь  де  Фаньес  иногда  говаривал  и
стихами. Но если обычно его собратья по сословию адресовали это  искусство
прекрасным дамам, то на сей раз  предмет  воспевания  был  совсем  иной  и
весьма странный - чудовище, исчезающее вдали. Сеньор Руй говорил про  себя
и словно в полусне:

   И вновь ты проползаешь, словно рок.
   Под сенью леса, как по дну морскому,
   Медлительно, безмолвно и весомо, -
   Тщеславному мечтателю пустому
   Укор досадный и урок.

   Но тот, кто повстречал тебя случайно,
   Кто честолюбья не отравлен ядом,
   Прозреет вдруг и мудрым вещим взглядом
   Проникнет тайны леса, жизни тайны
   И бездны собственного сердца...

   И тут сзади послышался бодрый, звонкий голос:

   Я встрече рад! Двоим нам легче спеться!
   Я рад, что старый рыцарский обычай
   Чтит доблестный сеньор. А вот и песнь!

   Рыцарь быстро обернулся, но без малейшего испуга. То был  шпильман.  Он
сидел верхом на гнедой лошади,  к  седлу  были  приторочены  разукрашенный
колчан и лук, и его чуть раскосые глаза  весело  смотрели  на  сеньора  де
Фаньеса, в то время как правой рукой он перебирал струны двухрядной лютни;
вдруг звуки стали громче, и будто громом органа наполнился лес, и шпильман
запел:

   Как даль благотворна
   Сердцам опаленным!
   Поляны в лесу - изумрудный ковер.

   Всех молний чудесней
   Клинок мой! И песню, о радость,
   Пропой мне! О тайна лесная,
   Уста мне целуй, завораживай взор!

   Вешние ветры, осени листья,
   Версты и годы, рыцаря рок!
   Глянь - в отдаленье замки, селенья
   Спят в стороне от дорог.

   Еще лилась песня и мощно звучали  струны.  Но  певец  исчез.  Последняя
строфа стихала, удаляясь, доносилась откуда-то с дальней опушки.

   Сраженья, скитанья
   И утренней ранью призывные звуки
   Звонкого рога.
   Как дышится в мире легко и широко!
   И вновь в отдаленье рощи, селенья
   Спят в стороне от дорог.

   Сеньору де Фаньесу почудилось, что он снова видит  певца,  это  длилось
несколько мгновений:  шпильман  ехал  по  левому  краю  прогалины  в  тени
деревьев. Но теперь далекий всадник, казалось, играл уже не  на  лютне,  а
водил смычком по скрипке - ее щемяще-сладкие звуки взмыли, ликуя, ввысь  и
там угасли. А он сам повернулся в седле и смотрел  издали  на  сеньора  де
Фаньеса. Но поскольку солнце заливало прогалину  уже  по-вечернему  косыми
лучами, а шпильман смотрел из лесного полумрака, глаз его не было видно, и
рыцарю на какую-то долю секунды показалось, что  на  него  устремлены  две
пустые глазницы.
   Потом все стихло.
   Будто какому-то скульптору-фантасту пришла в  голову  странная  причуда
поставить здесь, в лесной глуши, памятник последнему человеку, нашедшему в
себе силы заглянуть в глаза живому дракону, - так  недвижно  сидел  сеньор
Руй у опушки на неподвижном коне.
   Красива была эта статуя с алым копьем в руке, увенчанным флажком. Черты
лица были сглажены, умиротворены и спокойны, взгляд устремлен чуть  ввысь,
в направлении росших на горном отроге в конце  прогалины  деревьев,  будто
взбиравшихся вверх по гребню, уступ за уступом,  и,  несмотря  на  большое
отдаление, рисовавших на фоне неба четкий узор тонких ветвей. Гордой  была
осанка всадника, возвышавшегося на краю опушки, он сидел в седле  прямо  и
чуть напряженно, что хорошо гармонировало с изогнутой шеей могучего  коня.
Тусклым серебряным светом отливала рыцарская кольчуга. В них и в  самих-то
по себе, в коне и всаднике, была уже некая торжественность - здесь, в этом
полном безмолвии, в сиянии  косых  закатных  лучей,  протянувшихся  к  ним
сквозь вязь древесных крон; но строгое это великолепие подчеркивалось  еще
и мерцанием пурпурной уздечки и поводьев, недвижно покоившихся в красивой,
затянутой в перчатку руке, и золотисто-зеленым  блеском  низко  свисавшего
чепрака.
   В глубоком  безмолвии  этих  лесов,  лишь  изредка  нарушаемом  птичьим
криком, тем явственней звучал, поднимаясь и ширясь, их собственный голос -
звучал меж древесных стволов, в разгоравшемся закатным  золотом  воздушном
просторе над этой обрамленной деревьями  поляной  с  фиолетовыми  глазками
безвременников,  под  громоздящимися  вдали  над  лесом  остриями  утесов,
отражавшими  сияние  упавшего  на  них  вечернего  огня.  Не   от   плавно
опускающегося листа исходил этот собственный голос лесов, не от того,  что
шелохнулся куст или опасливо и грациозно юркнула белка  в  листву;  скорее
это дышала и жила сама  земля  или  слышалось,  как  непрестанно  струится
сквозь кроны небесный свет, да, может  быть,  еще  перешептывались  совсем
диковинные и еле видимые крохотные существа, что уютно устроились  во  все
удлинявшейся тени мухомора, скрестив лапки на брюшке.
   И только их взгляды, взгляды таких вот существ, хрупкие, как стекло,  и
вездесущие, покоились на  одинокой  статуе  у  лесной  опушки.  Только  им
довелось увидеть легкую улыбку, игравшую на умиротворенном лице  всадника,
- единственное движение, оживившее его черты  за  все  долгие  полчаса.  А
предназначалась  эта  улыбка  отважному  и  благородному  другу  Гамурету,
вольному рыцарю из Фронау, куратору Орта и  правителю  Вайтенека,  однажды
спросившему его, в чем же будет конечное оправдание тяжкого  похода,  если
не взять награды.
   Вот и все, что случилось за эти полчаса,  что  подавало  хоть  какие-то
признаки движения, жизни, - да еще постепенный переход  дневного  света  в
красноватый вечерний сумрак, стлавшийся низко по земле и широкими полосами
вползавший  меж  стволов  в  лес,  отчего  озарялись  изнутри  кусты,  как
изумрудные гроты, а еще выше, на ветвях рябины,  вспыхивал  красный  пучок
осенних плодов.
   Destrier поднял правую переднюю ногу, глухо топнул  широким  копытом  и
беспокойно заскреб землю.
   Когда он так сделал во второй  раз,  а  господин  и  бровью  не  повел,
могучий конь повернулся в ту сторону, откуда  они  пришли,  и  тронулся  в
путь.
   Руки сеньора де Фаньеса оставались недвижны.
   Медленно прошел конь сквозь густеющие  сумерки  долины,  на  другом  ее
конце углубился в кусты, зашуршавшие по стременам, и, удаляясь от  опушки,
начал подниматься вверх по плоскому, поросшему альпийскими травами склону.
Они ехали теперь прямо на  закат,  и  пылающий  горизонт  погружал  лес  в
глубокий чернильный мрак. А в противоположной стороне, лицом  к  закатному
пожару, уже взошла на небо луна и плавала,  стеклянная  и  лоснистая,  над
бескрайними далями, и свет ее отовсюду  лился  в  долины,  оттеняя  в  них
каждый выем.
   Будто   выступая   впереди   торжественной   погребальной    процессии,
выстроившейся за ним в двойном освещении меркнущего и восходящего  светил,
медленно ехал сеньор Руй по холму, по траве, блестевшей в  лунном  сиянии,
как жидкие волосы.  И  пышной,  пестрой  была  процессия  за  его  спиной:
мерцание доспехов, облитых светом луны, расплавленным  серебром  затопляло
маслянистый блеск парчи, робкое свечение шелка. И все со  своими  флажками
на древках копий. Все со своими дамами, чья прелесть оттенялась  луной.  И
смуглолицые враги из священной земли тоже ехали меж ними, в ярких  одеждах
и тюрбанах, с луками в руках, и  все  они  походили  на  шпильмана.  Но  и
шпильманов было много в этой толпе, то тут, то там  всплескивалось  пение,
смеялись дамы,  аплодировали  господа,  и  каждая  новая  песня  была  как
последний всплеск, будто все они вдруг спохватывались и понимали, что  это
никогда больше не повторится. Иссиня-черные и белокурые волосы  выбивались
из-под кружевных и раззолоченных чепцов, и  по  бережной  поступи  статных
иноходцев видно было, с каким тщанием объезжали их некогда  для  этих  дам
минувших времен.
   Там были и короли, один из них слепой, и так как он был гостем  другого
короля, когда разразилась война, этот слепой всадник ехал с войском своего
друга,  не  стремясь  вослед  никакой  воинственной  цели,  лишь  влекомый
лучистой  звездой,  великолепным  светилом  чести,   что   с   неотразимым
безжалостным блеском взошло во мраке его угаснувших глаз.
   Сеньор Руй в голове процессии уже далеко  углубился  в  лес  (но  своей
зарубки на коре дерева ему не пришлось отыскивать, потому что destrier сам
нашел дорогу), когда середина пестрой кавалькады достигла в  лунном  свете
вершины холма. И эту середину составляли химеры. Их приход всегда означает
смену времен, и вот они снова тут  все  собрались,  диковинные  фигуры,  в
которых соединились и коза,  и  волк,  и  лев,  и  летучая  мышь.  Не  без
достоинства шествовали они по вершине, и  тускло  поблескивали  их  когти,
растопыренные крылья, заостренные уши, длинные шеи. Так они  и  спускались
по склону холма и исчезали в лесу, а  наверху  в  свете  луны  еще  текли,
колыхаясь,  толпы,  степенно  и  неспешно,  как  и  полагается  при  таком
торжественном поводе. Правда, время от времени  дамы  и  господа,  ехавшие
позади, посылали веселую шутку  вослед  химерическим  страшилищам,  но  те
невозмутимо продолжали  путь,  будто  щеголяя  своим  чопорным  редкостным
великолепием.
   В лесу настороженно замерли звери, вытаращив глаза, похожие на  большие
черные шпанские вишни, - ведь лесное зверье видит все духовное  во  плоти.
Пышный караван провожали  умным  и  вещим  взглядом  разнообразные  твари,
высовывавшие острые мордочки из-под корней или свешивавшие  их  сверху,  с
древесных  сучьев,  на  которых  они  сидели  в  полосах  лунного   света,
беззаботно болтая лапками.
   Серебряные звуки рога тихо поплыли в  воздухе,  будто  сопровождая  эту
похоронную процессию, вступавшую теперь в березняк и низину. Под  копытами
шедшего впереди коня, как металлические  пластинки,  поблескивали  влажные
палые листья. Сеньор Руй сидел в седле прямо, осанка  его  была  гордой  и
неприступной. Так он ехал и час спустя, когда снова затрубили в рог, и так
подъехал  к  высоким  деревьям,  освещенным  желтыми  языками  пламени,  и
остановился в трех шагах от костра, такой же недвижный,  как  и  прежде  в
лесу.  Его  взгляд  скользнул  поверх   Патрика   и   поверх   стремянных,
остановившись на верхушках деревьев. На блестящей шее коня,  на  кольчуге,
на кончике копья плясали отблески огня.
   Патрик поначалу тоже как бы окаменел;  хотя  благополучное  возвращение
сеньора избавило его от поистине  мучительных  тревог,  явление  это  было
слишком уж странным. Потом он рванулся к господину, слуги за ним,  сеньору
Родриго помогли спешиться, сняли с него доспехи. Он опрокинул  два  полных
кубка вина, паж спешно постлал ложе, господин рухнул на него и проспал  до
следующего полудня.
   Тогда они свернули стоянку, чтобы отправиться в путь, прочь из леса,  и
теперь уже торопили коней. Ехали вниз по течению ручья, вечером на  закат,
пылавший меж листьев и стволов, и не прошло и недели, как они добрались до
прежней своей стоянки у выхода ручья из леса, и снова, как тогда, затрещал
костер под старыми суковатыми деревьями на краю опушки, на том  же  самом,
все еще обугленном месте.
   Отсюда  забрали  влево,  спустились  на  открытую  равнину   и   ехали,
согреваемые летним теплом, чье мягкое излучение, казалось, еще усилилось в
тихих долинах, до которых они наконец добрались. Осени здесь почти еще  не
чувствовалось.  Густо  и  сочно  зеленели   высокие   травы,   расстилаясь
переливчатым ковром вплоть до опушки, источая  вдоль  ручьев,  многократно
прорезавших эту равнину, терпкий и тонкий аромат, присущий здешним цветам;
в зеркале ручьев  темнела  прибрежная  зелень  и  становилась  глубже,  на
оттенок ближе к бурой черноте дна, высвечиваемого солнцем. Теперь  поехали
спокойней, не спеша. Сеньор Руй молчал и  глядел  на  обочину  дороги,  на
медленное, скользящее течение ручья.
   Утром они подъехали к  мельнице,  принадлежавшей,  очевидно,  ближайшей
общине. Но когда они по пыльной дороге приблизились к строению, оказалось,
что окна его  и  двери  обожжены  дочерна,  переломаны  колеса,  разрушены
амбары. В воздухе еще стоял  резкий  запах  обугленного  дерева  -  пожар,
видимо, лишь недавно был потушен дождем.
   Жуткой чернотой зияло нутро мельницы.
   Вдали поднималось в небо облако дыма.
   Сеньор Руй остановил коня и смотрел на разрушенную мельницу.
   - Патрик, - сказал он потом, - поезжай со стремянными к нашей вчерашней
стоянке, у последнего селения. Там ждите меня.
   Паж, снедаемый тревогой, с видимым усилием сохранял самообладание.  Его
широко открытые глаза прикованы были к  горизонту  и  встававшему  на  нем
облаку дыма.
   Сеньор Руй подъехал на своем коне вплотную к коню Патрика и на  секунду
прижал голову мальчика к своему плечу.
   - Не беспокойся, сынок, -  сказал  он,  -  я  буду  осторожен  и  сразу
вернусь, как только все разузнаю. Четверых для этого будет многовато. - И,
велев оседлать боевого коня, он взял оружие, шлем и щит.
   Некоторое  время  они  постояли  перед  мельницей.  Лошади   беспокойно
переступали с ноги на ногу. Когда сеньор Руй после Патрика протянул руку и
стремянным, глаза всех троих наполнились ужасом.
   Властной, уверенной рысью понесся destrier по  пыльной  дороге.  Сеньор
Руй не глядел по сторонам.
   Однако он не мог не заметить, что селение,  по  которому  он  проезжал,
было выжжено и опустошено. Поломанная, перебитая утварь валялась на улице.
Под каменной лестницей, ведшей в один из домов,  лежал  на  солнце  убитый
человек - местный, судя по крестьянской одежде; возможно, убили его  перед
собственным домом. Повсюду видны были следы остервенелого  погрома,  какой
обычно остается после набега разбойной шайки.  Destrier  перемахнул  через
обломки прялки, вышвырнутой прямо на середину дороги. Сеньор Руй скакал  в
полном снаряжении навстречу облаку дыма.  Уже  при  въезде  в  селение  он
увидел впереди, на площади, бесчинствующих бандитов  и  их  лошадей,  одни
расталкивали и били крестьян, другие выбрасывали из окон сундуки и лари  и
яростно рылись в содержимом.
   Наконец они, как видно, заметили закованного в броню рыцаря, потому что
мгновенно взлетели в седло.
   Сеньор Руй взял копье наперевес и высоко поднял щит.
   - Монтефаль! Монтефаль! - прогремел его боевой клич.
   И в этой своей атаке он будто несся под сенью  ярко-белых  разорванных,
хлеставших по ветру знамен. Словно огненные буквы начертаны были  на  этих
знаменах, бившихся над его головой  справа  и  слева,  и  на  каждом  была
заповедь данной однажды клятвы:

   "Помогать притесняемым..."
   "Защищать вдов и сирот..."

   Смысл он едва ли даже и понимал, то были всего лишь слова, сложенные из
золотых букв, слова, распознанные в крайней нужде.
   Как таран, врезался обожженный шпорами  destrier  в  гущу  врагов.  Две
лошади грохнулись наземь, пусто было третье седло, лишь  четвертого  врага
подняло на воздух копье. Будто вся  молодая  сила  еще  раз  вспенилась  в
сеньоре де Фаньесе, чтобы развеяться навек,  -  так  подхватил  его  вихрь
битвы, когда он, после того как переломилось алое копье, вырвал  из  ножен
меч с  фиолетовым  рогом,  дар  владелицы  Монтефаля.  Яростно  скрежетали
скрестившиеся клинки, будто противники хотели вывернуть друг у друга  руки
из предплечий. Но тут уже и ободренные крестьяне начали сбегаться к  месту
боя - может быть, в надежде на новую подмогу, - и  тогда  вся  разбойничья
банда рассыпалась, уносясь к околице. Сеньор Руй рванулся  было  вослед  -
но, к своему собственному удивлению, вдруг  легко  и  мягко  повалился  на
правый бок с коня;  он  почувствовал  еще,  как  кто-то  приподнимает  его
голову, ощутил прохладу свежей влаги на губах; но видел он уже только одно
- сочную,  яркую  зелень  ослепительней  солнца  на  темно-коричневом  дне
последней истомы.