Хаймито фон Додерер.
    Последнее приключение


   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. с нем. - А.Карельский.
   В кн.: "Хаймито фон Додерер". М., "Прогресс", 1981.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 4 September 2001
   -----------------------------------------------------------------------

   (В духе рыцарского романа)




1

   Заря, занимавшаяся над лесистой седловиной, расцветила безоблачное небо
переменчивыми красками, гладкими и чистыми, как лак. Еще несколько минут -
и туповерхая одинокая скала, наподобие кегли торчащая над лесом в  стороне
восхода, окутается бледно-розовой дымкой цвета нежной плоти.
   Но пока еще восток мерцает зеленоватым светом, а здесь, на опушке,  под
купами исполинских деревьев, сгустилась  плотная  тьма.  Из  нее  вырвался
язычок пламени, затрещал, разросся, и стало видно человека, хлопотавшего у
пробужденного к жизни костра. Лошади  попятились  от  огня.  А  когда  над
костром  был  подвешен  котел  и  вокруг  него  заплясало  пламя,   темная
колеблющаяся тень человека двинулась в направлении опушки, к лошадям.
   Теперь под деревьями зашевелились и остальные - выбирались из-под попон
и шкур, которыми укрывались на ночь, и, полуодетые,  вскакивали  на  ноги.
Сначала Говен - ecuyer, или оруженосец, рыцаря Родриго де  Фаньеса.  Потом
проснулся второй стремянный, но только после  того,  как  его  растормошил
собрат. Господина решили не будить до завтрака.
   На завтрак варился мясной суп, он уже булькал, клокотал и распространял
густой аромат. Тем временем слуги, покормив и напоив  восемь  сгрудившихся
на опушке лошадей,  готовили  их  к  дальнейшему  походу  -  сначала  трех
вьючных, насколько это было возможно, ибо сеньор Рун  де  Фаньес  все  еще
мирно спал  на  своих  подстилках,  а  котелок  и  миски  требовались  для
завтрака. Потом  оба  стремянных  начали  седлать  и  других  лошадей,  не
затягивая пока подпруг. Но destrier, или боевой конь, сеньора  де  Фаньеса
остался как и был, при попоне и недоуздке; этого тяжелого коня сеньор Руй,
по тогдашнему обыкновению, большей частью водил с  собой  неоседланным,  а
скакал на другом, приземистом и легком жеребце гнедой масти. Седлая своего
коня - его звали Божо, - Говен балагурил с ним и что-то нашептывал ему  на
ухо. Пажу было шестнадцать лет. Лошади у обоих  стремянных  были  могучие,
выносливые и хладнокровные, под стать вьючным,  из  которых  каждая  несла
поклажу от силы  в  половину  рыцарского  веса,  так  что  при  длительных
переходах их использовали и в качестве  верховых  -  на  смену  остальным,
когда те слишком уставали. К седлам стремянных  и  пажа  были  приторочены
короткие луки в кожаных чехлах и рядом - набитые стрелами колчаны.
   Пока Говен и оба стремянных умывались в ближайшем ручье и,  взбодренные
и повеселевшие, наполняли водой ведра, зашевелился наконец и  сеньор  Руй,
выбираясь из-под шкур. Он привстал, посмотрел вдаль  на  чернильно-лиловый
лес и розовый  утес,  вложил  два  пальца  в  рот  и  свистнул.  Стремглав
примчались Говен с обоими стремянными. Меж стволами вспыхнули  красноватые
нити и протянулись далеко в глубь леса.  Над  окоемом,  чистый  и  четкий,
поднялся солнечный диск.
   Полчаса спустя, после того как был съеден завтрак  и  каждый  отхлебнул
изрядный глоток вина из бурдюка, они уже въезжали  в  ровный  лес,  вскоре
плотной стеной обступивший их; так сеньор Руй и его свита,  очутившись  на
этом лесистом плато, оставили за собой луга и  пастбища  предгорья.  Здесь
между стволами было даже некое подобие дороги, весьма широкой, но, видать,
давно не езженной и не хоженной, мягкой от мхов и там и сям  уже  поросшей
кустами. Первым бодро выступал гнедой конь сеньора - на всаднике его  была
лишь легкая облегающая кольчуга, и  никакого  шлема  на  голове,  покрытой
шапкой густых  черных  волос.  Алое  древко  копья,  примкнутое  справа  к
стремени,  колебалось,  как  маятник,  с  каждым  шагом  коня,  но   шире,
размашистей. Слева от сеньора ехал Говен, а в некотором отдалении за  ними
следовали оба стремянных; но подручных лошадей они не вели - те  не  спеша
тянулись позади на длинных поводьях.
   - Так вот она, та дорога! - воскликнул Говен. - Вы про нее  уже  знали,
от шпильмана.
   - Не могу сказать, чтобы я что-то знал, - медленно проговорил сеньор. -
Могу только сказать, что о ней рассказывал шпильман. Но из таких рассказов
обычно немного узнаешь.
   - Однако на этот раз...
   - Посмотрим, - ответил испанец. - Если он и во всем  остальном  говорил
правду, как с этой дорогой, нас ждут веселые дела.
   Глаза пажа загорелись темным блеском, как это обычно бывает у  людей  с
сильным воображением, когда какая-либо картина  предстает  их  внутреннему
взору во всей своей волнующей живости.
   - Мы проедем, - воскликнул он, выпрямляясь в седле, - сквозь этот  лес,
как бы он ни был велик, и победим змея, как бы он ни  был  могуч  -  пусть
даже в нем будет не шестьдесят, а целых сто лошадиных корпусов в длину,  -
и мы выполним условия этой герцогини  и  прибудем  в  Монтефаль,  затрубят
трубы, и вы возьмете Лидуану в супруги. Вы будете любить ее?
   - Откуда мне знать? - сказал Родриго с улыбкой, пряча за  ней  неуютное
ощущение  своего  полного  одиночества  в  обществе  этого  восторженного,
размечтавшегося ребенка; и еще, может быть, ощущение того,  что  затеянное
им предприятие - чистое  сумасбродство,  ибо  не  с  таким  уж  недоверием
относился он к рассказам шпильмана.
   Лес напоминал неимоверно длинную колоннаду. Несмотря на поглощенный ими
обильный завтрак, сеньор Руй в это  раннее  утро  воспринимал  все  весьма
трезво, даже еще отчетливей и  яснее;  каждый  стук  копыт,  поскрипыванье
кожаной сбруи, ржание вьючных лошадей за спиной - все звучало  отдельно  и
четко в окружавшей их тишине. Ни малейшего дуновения ветерка  не  касалось
их щек. Недвижны были сучья  деревьев,  недвижны  длинные  бороды  мха  на
светлых стволах, ряд  за  рядом  проплывавших  по  сторонам  и  исчезавших
позади, где время от  времени  протяженный  солнечный  луч  пронизывал  их
вплоть до самых дремучих лесных глубин и  объединял  друг  с  другом,  как
объединяет струны арфы проигрываемая на них гамма.
   После  векового  бродяжничества,  полагавшегося,  как  видно,  все  еще
обязательным для обреченного  закату  сословия,  всадники  эти,  возможно,
влеклись навстречу последнему приключению, и не в том только смысле, что в
конце пути их могла ждать смерть или  даже  просто  отрезвляющее  сознание
лживости всех расхожих легенд;  нет,  подлинное,  грандиозное  приключение
могло бы еще задним числом придать смысл всему этому скитальчеству, а то и
всему их существованию вообще. Человеку минуло сорок  лет,  а  это,  можно
сказать, таинственный возраст, особенно если человек так еще  и  не  сумел
нигде осесть, обрести спокойный приют. Сорок лет минуло человеку,  который
редко в каком месте задерживался надолго  и  потому  едва  ли  нажил  себе
друзей. Мерно  вышагивает,  покачивая  головой,  конь,  каждому  его  шагу
указывает направление алое древко. Человек сам с собой наедине.
   Человек сам с собой наедине, и он несет в себе необъятный  мир:  в  нем
города с башенками и островерхими кровлями домов, лесные долины, крепости,
вырисовывающиеся вдали в  закатных  лучах,  как  тонко  выточенные  камни,
взнесенные над пыльными лентами дорог. Там и сям,  если  путь  приводит  к
прибрежью, в этот мир, как бы пресекая и  оканчивая  его,  входит  голубое
море, где человеческому взору не остается ничего другого, как тонуть в его
бездонной дали; и лишь много позже он начинает  различать  в  ней  смутную
точку - корабль. В Палестине земля  была  желтой,  как  и  стены  тамошних
городов,  а  такого  пронзительного  военного  клича,  какой  издавали   в
сражениях  пестро  разодетые  смуглолицые  враги,  не  доводилось  слышать
никогда  прежде.  Впрочем,  королевский  двор  точно  так  же,  как  море,
оканчивал мир и пресекал его: ибо в безмолвных  залах  женщины  шествовали
там как под стеклом и потом его разбивали. И даже здесь,  еще  и  сегодня,
ядовитым дурманом пьянила память - о пряди волос на  виске  под  кружевным
или раззолоченным  чепцом,  о  подхваченном  шлейфе  платья.  Но  в  самой
потаенной глубине этих кладовых прошлого иной раз мерцала слабая  точка  -
то ли дом, то ли забытая комната или местность, в  которой  ты,  наверное,
был однажды и по направлению к  которой  ты  в  то  же  время  и  двигался
постоянно; и вот  там  были  заросшие  сочными  травами  глубокие  долины,
прорезанные  тихими  ручьями,  в  зеркале  которых   темнела,   отражаясь,
прибрежная зелень...
   - А что за  человек  был  этот  шпильман,  как  он  выглядел?  -  снова
послышался голос Говена. - Я давно хотел вас спросить.
   - Шпильман... - раздумчиво, по своему обыкновению,  повторил  сеньор  и
замолчал.
   - Да, тот, что рассказывал вам о Монтефале и что сочинил песню, которой
вы меня научили.
   - Это  был  примечательный  человек,  примечательный  не  только  своим
искусством. Глаза у него были чуть раскосые, что у твоего  сарацина,  и  с
луком управлялся превосходно. - Сеньор Руй движением подбородка указал  на
оружие, притороченное  к  седлу  Говена.  -  Он  был,  я  полагаю,  твоего
сословия. Наверное, его отец находился в услужении у какого-нибудь рыцаря.
А вот имя его я, как ты знаешь, забыл. Странно.
   - Так, значит, замок Монтефаль на самом деле  существует?  И  герцогиня
Лидуана, и "огражденная страна", как вы говорите, тоже?
   - Да ведь она зовется огражденной лишь с недавнего времени, с тех  пор,
как, по слухам, в лесах объявился дракон. Конечно же,  все  существует  на
самом деле - и герцогство, и замок, и  Лидуана.  При  дворе  мне  пришлось
однажды лично разговаривать с послом герцогини. Для меня это, стало  быть,
вне сомнения. Да и все об этом знают.
   - Жива ли она еще? - задумчиво проговорил Говен; судя по всему,  он  не
прочь был удостовериться поточнее не только насчет дракона,  но  и  насчет
Монтефаля и его госпожи.
   - Жива. Отчего бы ей не быть живой? - равнодушно ответил сеньор.
   - Но откуда вы знаете? Не из огражденной же страны  дошли  до  вас  эти
вести?
   - Ты неверно меня  понял,  мой  мальчик,  -  сказал  сеньор.  -  Страна
ограждена  лишь  с  одной  стороны,  как  раз  с  той,  откуда  мы  к  ней
приближаемся. Ограждена лесом и, как утверждают, прежде всего драконом.  А
в целом-то она, наверное, открыта миру.
   - Да, но тогда, сеньор Руй... тогда ведь каждый может вас опередить?! -
Говен всем  корпусом  повернулся  в  седле  и  впился  взглядом  в  своего
господина.
   - Нет, говорят... говорят, что Лидуана согласна отдать свою  руку  лишь
герою. Знаешь ли ты, собственно говоря, что такое герой, Говен?
   - Да, конечно... Почему вы спрашиваете, сеньор?
   - Хотел бы сам это узнать... Она,  видишь  ли,  много  лет  тому  назад
потеряла второго мужа. Но еще молода. Она поклялась себе - или дала обет -
взять в мужья лишь того, кто пробьется сквозь этот лес с его драконом.
   -  А  тот  посол...  тогда,  при  королевском  дворе...  он  ничего  не
рассказывал о драконе?
   - Нет. Да и как он мог? Я разговаривал с ним, когда еще был жив  второй
супруг Лидуаны, а дракон странным образом объявился только после того, как
она стала вдовой.
   - Ах вот как... Стало быть, все было не так давно?
   - Да нет, давно. Ты можешь судить по этой  дороге,  которую  так  верно
описал мне шпильман. Когда-то  это  была  людная  дорога  в  Монтефаль.  А
сейчас, с тех  пор  как  чудовище  всех  распугало,  она  поросла  мхом  и
кустарниками, и их уже разрослось, как ты тоже видишь, немало.
   - Значит, рассказ шпильмана о драконе... - Говен запнулся, и глаза  его
снова потемнели. - Когда вы  были  при  дворе  и  разговаривали  с  послом
герцогини?
   - Тому уже восемь лет, как я в последний раз был при дворе.
   - Восемь лет! - воскликнул Говен. - А  мне  шестнадцать.  Выходит,  это
половина моей жизни. Я тогда был еще ребенком.
   - Да ты и сейчас еще ребенок, Говен, - сказал сеньор Руй, - хотя  в  то
же время и подрастающий рыцарь. Если мы доберемся  целыми  и  невредимыми,
тебя посвятят в рыцари при дворе герцогини. А мне-то сорок, и, стало быть,
я много дольше тебя, дольше чем вдвое, живу на этой земле. Ты еще лежал  в
пеленках, а я уже давно был рыцарем.
   Говен в полной растерянности смотрел на своего  господина.  Лишь  через
некоторое время он, так сказать, снова обрел дар речи.
   - Вдвое дольше, чем я... даже еще дольше,  -  проговорил  он,  и  потом
вдруг: - Но вы ведь женитесь на герцогине, сеньор Руй?
   - А это, похоже, в первую очередь придется решать с драконом, - ответил
сеньор с коротким смешком.


   Мерным шагом шли кони, иной раз ненадолго припускали мелкой  рысцой,  а
потом острие алого копья впереди покачивалось, как и прежде,  в  медленном
ритме. Дорога не менялась, медленно проплывал мимо лес,  на  третий  и  на
четвертый день равно как и в первый.
   Немало было кругом лесных ключей, под  этими  безмолвными  сводами  уже
издали слышалось их журчание. Дорога отлого ползла вверх,  так  же  отлого
спускалась вниз, снова бежала ровной лентой. Она  почти  не  изгибалась  и
видна была далеко впереди: лента из мха и низкорослой  травы,  а  над  нею
лента голубого неба меж древесных вершин. Там и сям приоткрывались светлые
прогалины, стволы расступались, и коням тогда было привольно пастись.
   Еще накануне вечером, когда раскидывали лагерь для ночевки  на  опушке,
Говен приметил странных птиц, которые теперь стали  попадаться  все  чаще:
крупные, жирные, наподобие  зобастых  голубей,  только  много  крупнее,  с
длинными колышущимися перьями, свисавшими с хвоста. Обычно они  сидели  по
нескольку штук рядом на нижних ветвях, не выказывали ни малейшего испуга и
не поднимались даже при приближении всадников. И никогда они  не  издавали
никакого звука - ни свиста,  ни  воркованья,  -  сидели,  будто  немые.  В
очередной раз, когда всадники проезжали под одной  из  таких  бело-золотых
стай, сидевшей на ветвях, сеньор Руй велел  пустить  в  ход  лук,  выразив
надежду, что из этих жирных каплунов получится отменное жаркое. Говен,  не
спешиваясь, вынул  из  колчана  стрелу  -  не  остроконечную,  а  с  тупой
головкой, какими стреляют при охоте на птиц, - проворно  натянул  короткую
тетиву, уперев нижний конец лука в сапог, нацелился,  выстрелил  и  попал:
одна из птиц упала, причем не трепыхаясь, а испустив дух от одного  только
удара стрелы. Сеньора Родриго удивило, что в столь крупной твари так  мало
живучести, но еще больше он был удивлен тем, что другие  птицы  продолжали
спокойно сидеть на ветвях, хотя  Говен  пустил  еще  несколько  стрел,  из
которых две попали в цель. Один из  стремянных  спешился,  поднял  птиц  и
собрал стрелы. Даже уже на ощупь  трофеи  Говена  были  многообещающими  -
тушки плотные, мясистые. Вечером их поджарили  на  костре.  И  с  тех  пор
лакомились ими ежедневно.
   Часто сеньор Руй с пажом сворачивали с дороги в глубь леса,  тогда  как
стремянные за неспешной болтовней продолжали  ехать  дальше;  поначалу  во
время таких объездов, делая всякий раз длинный крюк  и  вновь  выезжая  на
прежний путь, они решили, что лес повсюду одинаков - пустой и  просторный,
почти без сухостоя. Но в последние  дни  стволы  будто  начали  сдвигаться
плотнее, густая молодая поросль все чаще преграждала дорогу коням. И почва
становилась все более неровной. Вскоре пришлось на  значительных  отрезках
пути подниматься в гору.


   Десятый день ехали они сквозь лес, вплотную подступавший к ним. Они уже
соскучились по горизонту, по далям. Будто глубоко под  водой  пролегал  их
путь, и вода эта была бесконечна, как море,  но  и  недвижна,  как  горная
гряда.  Над  верхушками  деревьев,  горячее  и  голубое,  сияет  небо,  не
шелохнется ни единая ветка, солнце разит лучами сквозь сучья то  наискось,
то отвесно, рисует узоры  из  теней  на  лесном  мху,  вечером  пылает  на
стволах, взбираясь по ним все выше.
   Стали попадаться благородные олени - редко, но уж зато целыми  семьями.
Говену и одному из стремянных удалось пристрелить по самцу.
   Ночами стояли на страже по жребию -  и  слуги,  и  господа.  Тот,  кому
выпадал черед сторожить, сидел вооруженный у  пылающего  костра,  с  луком
наготове; остальные, утомленные дневным переходом, по большей части  спали
глубоким сном. Ночи здесь были беззвучно-тихими.  Тут  уж  малейший  шорох
заставлял насторожиться караульного, часа два  напряженно  смотревшего  во
тьму: вспорхнет ли изредка птица, упадет ли ветка - пальцы  сразу  сжимают
рукоять меча.
   Днем же они ехали хоть и неспешно, но почти без передышек.
   А сеньор Руй вместе с Говеном все чаще съезжали с дороги, углубляясь  в
лес.  Однажды  господин  сказал:  "Похоже,  я  стал  не  странствующим,  а
блуждающим рыцарем. Во всяком  случае,  мне  кажется,  что  мы  уже  и  не
выберемся из этого леса и что я еду по  нему  добрых  полгода".  -  "Здесь
красиво", - ответил паж. Они как  раз  остановились  перед  густо-зелеными
зарослями молоденьких деревьев и кустарника, выискивая проход.  Когда  они
объехали эту преграду, их взору открылась давно уже ими не  чаянная  даль:
зеркальная гладь узкого, вытянутого в длину  озера,  которое  брало  здесь
начало и постепенно расширялось, рассекая таким образом спокойную  громаду
леса. Деревья на другом конце его казались совсем маленькими. Серо-зеленой
каймой опоясывал чистую воду камыш.
   -  Смотри!  -  вырвалось  у  Родриго,  и  он   указал   вдаль,   поверх
противоположного берега озера.
   Там лес подымался по склону, становившемуся  чем  выше,  тем  отвесней;
судя по всему, за ним начиналась целая гряда новых возвышений, Деревья там
будто взбирались вверх по гребню, уступ за уступом, - темный хвойный  лес.
Там и сям из него выдавались вверх лысые утесы.
   - Наконец-то мы сможем оглядеться кругом, наконец-то поднимемся из этих
глубин! - воскликнул Говен. Гнетущая тяжесть последних дней, все,  что  до
сих пор утаивалось и подавлялось, теперь выплеснулось у него наружу, как и
у его господина. Они повернули лошадей и поспешили назад, на дорогу, чтобы
ускорить марш по направлению к холмам. Слуги тоже обрадовались принесенной
вести. Лошадей сразу пустили рысцой.
   Вечером они уже расположились на ночлег у подножия  первых  холмов,  на
опушке хвойного  леса.  Сеньор  Руй  потирал  руки  у  костра.  Он  словно
переменился, был возбужден.
   - Об озере, - вдруг обратился он к Говену, - шпильман мне тоже говорил.
Потому-то я в последние дни все  норовил  ехать  сквозь  чащу,  забирал  в
сторону  -  боялся  пропустить  озеро.  Ведь  дорога-то  вела   в   другом
направлении. Я это знал. Знал также и про холмы,  и  про  зубчатые  утесы,
которые мы видели.
   Говен молчал. А господин становился все говорливей.
   - Выходит, он не врал, этот странный человек, - сказал Родриго. И вдруг
начал рассказывать о шпильмане разные подробности, будто только  сейчас  о
них вспомнил. Рассказал, к примеру, что  у  того  был  колчан,  украшенный
всевозможными  рисунками,  каждый  из   которых   изображал   какое-нибудь
пережитое  приключение.   А   внутренняя   сторона   лука   была   покрыта
таинственными знаками, причем в каждом знаке заключалось  столько  смысла,
что его хватило бы на иную книгу, а все вместе составляло целую науку.
   На этом сеньор Руй умолк  и  отступил  чуть  в  сторону  от  костра,  в
глубокую, мягкую тень между стволами.
   - Спойте нам что-нибудь, сеньор Говен, - попросил один из стремянных.
   - Да! - послышался голос Руя из глубины поляны.  -  Спой,  Говен!  Спой
песню шпильмана! - Глаза его вдруг расширились и засверкали темным блеском
в отсветах костра.
   Паж вынул лютню из сумки, настроил ее и запел:

   Как даль благотворна
   Сердцам опаленным!
   Поляны в лесу - изумрудный ковер.

   Всех молний чудесней
   Кл