меялся.  Он обернулся и  увидел,
что теперь все  смотрят  на него. Смотрят  так, как никто никогда на него не
смотрел.
     Мальчик испугался, отвернулся и  побежал прочь, подталкиваемый в  спину
этими взглядами.
     Босые ноги оставляли в пыли глубокую дорожку следов.
     4. ...
     Он  был глух и не слышал лживых истин. Он был мал и не успел  совершить
ошибок. Он  был  бос, чтобы чувствовать землю  под  ногами. Одежды  его были
цвета неба над головой, волосы, цвета песка в Пустыне, совесть чиста, а душа
исполнена любви к людям, которых он пришел спасти.
     И люди сняли обувь, чтобы чувствовать землю под ногами, и пошли за ним,
чтобы жить там, куда он их приведет, и ждать,  когда отверзнутся уста его  и
он скажет Истину. Лучшие из  лучших стали учениками  его и доносили до людей
его волю и карали ослушавшихся.
     Откровение Пустынника.




    Игорь Ткаченко.
    Вторая петля

     Опубликовано в сборнике:
     В.Щербаков Меч  короля Артура.  И.Ткаченко  Разрушить  илион. Н.Полунин
Коридор огней меж двух зеркал. -- М.: Мол. Гвардия, 1990. -- 288 с., ("Румбы
Фантастики"), стр. 123-141.
     (ISBN 5--235--00974--6).
     OCR: Сергей Кузнецов

     Фантастический рассказ из цикла "Одиссея альтернатора"
     Кто не попал в первую пуговичную петлю, тому уже не застегнуться.
     Гете.
     -- ...это случайность, которой просто не должно быть! Прошу поверить, я
говорю чистую правду.  Если бы за те три  месяца по относительному времени и
семьдесят  лет  по абсолютному не разрядились аккумуляторы  моей  капсулы, я
никогда бы не попал...  Да  что там говорить...  дайте  мне всего два дня, я
найду способ их зарядить, и вы больше меня не увидите.
     --  Ты  отступник,  --  прокаркал   адепт-хранитель,  --   и  отступник
упорствующий.  Для того,  чтобы послать тебя на  костер, Священной  Комиссии
достаточно взглянуть на твой наряд... А ведь ты еще умеешь читать и писать?
     Человек в грязной, изодранной тунике кивнул.
     --  Так я и  думал. Иначе  откуда ты  смог  бы узнать о  деяниях  былых
времен? Но ты невнимательно читал канонические книги или умышленно искажаешь
их. В твоем рассказе столько нелепостей, наглой лжи и явного отступничества,
что...
     -- Но я же говорил, альтернативная возможность...
     -- Увести его!
     --  Его  нужно  казнить  хотя  бы  из  уважения  к  истине,  --  сказал
адепт-хранитель, когда за пленником закрылась дверь,  и  добавил  в  сторону
секретаря:  -- Это не  для протокола  -- для мемуаров. История  одна, и  она
изложена в канонических книгах. Другой нам не  надо. Если  же хотя бы  сотая
доля его  рассказа  соответствует  действительности  и  об  этом  кто-нибудь
узнает, великая смута  в умах неизбежна. Его нужно казнить ради незыблемости
истории  и   истины,   и   никто   никогда  не   посмеет   обвинить  меня  в
несправедливости. И он подписал приговор.
     1
     Еще   на  первых   курсах   нам   твердили,  что   история   --   наука
экспериментальная, прикладная,  но не до такой же  степени!  Конечно, теория
допускает, что вместо  того,  чтобы быть  в альтернативной  действительности
невидимым и неосязаемым, исследователь вдруг обретает плоть, но  вероятность
этого настолько мала...
     Со  мной  это  произошло  дважды.  И этот  второй  раз  будет,  похоже,
последним.
     Все, допрыгался, альтернатор. Говорила  мне  мама: "Не ходи,  сынок,  в
альтернаторы, ходи  в физики-теоретики", -- не послушался. И  пойдут  теперь
мои  хорошо  обжаренные  косточки  на  удобрения,   хотя,  наверное,  они  и
удобрений-то еще не  знают.  А  в этой реальности, может быть,  и  не узнают
вовсе. Тем  хуже для меня.  Буду  растаскан  на все  четыре стороны воронами
черными да собаками бездомными...
     И  до того  меня расстроила  безрадостная будущность,  что чуть было не
брызнули  на  гнилую  солому скупые  мужские слезы.  Непременно скупые,  как
альтернатору и положено.
     Нет уж, дудки, такого удовольствия я им не доставлю! Дематериализуюсь к
чертовой матери, то-то обалдеет Верховный Хранитель!
     Я представил Верховного Хранителя обалдевшим, и мне стало почти хорошо.
     А все-таки гад  он  порядочный.  Отступник!  Отступничество! На костер!
Гад, вдобавок  непорядочный.  Чинуша  проклятый,  буквоед  занудный,  маньяк
плесневелый... А почему, собственно, плесневелый? Просто маньяк, а может,  и
не маньяк вовсе. Работа у него такая, время такое, а сам он не что иное, как
порождение этого  времени, продукт, так сказать, теперешнего уровня развития
цивилизации  в  данной  альтернативной  действительности, а для  теперешнего
уровня данной АД поджарить живого человека на костре -- самое что ни на есть
благое дело.
     Я-то перед ним с перепугу  как распинался, даже стыдно. Чихать он хотел
на   множество   альтернативных   действительностей,   на   вертикальное   и
горизонтальное перемещение по ним, на меня, на капсулу и на аккумуляторы. Он
даже понять не захотел, что я не отсюда!
     Отступничество. Не бывает. И камни с неба не  падают.  Стойкая позиция.
Главное, спокойная.
     Ну и  физиономия  у него была, когда капсула выскочила из темпорального
потока! Зрелище, впечатляющее до заикания. Я и  сам бы испугался, но при чем
здесь костер?! Пироман  несчастный. Нет, несчастный  из нас двоих как раз я,
он-то сидит сейчас  где-нибудь  и возлияния совершает  с закусываниями...  а
может быть, сейчас пост,  и он в порыве религиозного экстаза плоть уязвляет?
С трудом верится, если учесть, в какой щекотливый момент я предстал пред его
грозные очи.
     Есть-то как  хочется. Это ж сколько  времени я не  ел? Целую  вечность.
Триста лет до новой  эры да  плюс еще веков пятнадцать-шестнадцать... За эти
века  Европа  сменила развеселое язычество  на христианство, в лязге  железа
проползла вереница крестовых походов, выяснили отношения Алая и Белая  Розы,
Данте посетил  ад и вернулся обратно, Мартин Лютер защитился чернильницей от
искушавшего его дьявола, Леонардо да Винчи изобрел все мыслимое от часов  до
подводной лодки, корабли Колумба привезли табак и картофель...
     Но все  это было в моей  действительности.  Здесь же, куда меня занесло
благодаря влиянию исчезающе малых членов разложения темпорального поля в ряд
Игнатьева--Рамакришны--Либидиха, все могло  быть совсем  по-другому.  Европа
могла  называться  не  Европой,  а  как-то   еще,  а  любимым  архитектурным
сооружением могли  бы  быть ацтекские пирамиды или храмы Солнца. Хорошо еще,
что я не  попал в полосу  тупиковых  действительностей. Тут по  крайней мере
есть люди.
     Бряцанье  засова  прервало мои размышления.  Тяжелая  дверь с  истошным
визгом повернулась на петлях, и  в проеме  нарисовался похожий  на огромного
медведя адепт с факелом в одной руке и каким-то свертком в другой.
     -- Вставай, отступник, -- прорычал адепт и гулко икнул.
     Сердце  екнуло и  куда-то  провалилось,  оставив  вместо  себя  сосущую
пустоту.  Я  отчетливо  ощутил  выступивший  на  ушах  иней и  схватился  за
дематериализатор.
     -- Уже на костер? -- шепотом спросил я и тоже икнул.
     -- А  ты очень  торопишься? Боишься, что  к твоему приходу котлы  в аду
остынут? -- он громко захохотал, с потолка посыпалась труха, пахнуло  чем-то
смрадным, чесночно-сивушным.
     -- Оденься, -- он бросил мне узел с тряпьем. -- Смотреть противно.
     Можно было поспорить о том, что имеет более эстетичный вид -- моя почти
новая  туника  или  дырявые  штаны и грубая дерюжная рубаха,  но  я  вовремя
сообразил,  что спор в данной ситуации -- дело  не только бесполезное,  но и
явно опасное. И спорить не стал.
     Пока я  переодевался, громила  адепт презрительно  хмыкал в адрес  моей
далеко не геркулесовой  фигуры,  давая  понять, что, будь на то его, адепта,
воля, он  не  стал бы возиться со всякими там  расследованиями, приговорами,
кострами и прочими глупостями,  а  просто положил бы меня  на  одну  ладонь,
другой прихлопнул, сдул то, что осталось, и все. И никаких забот.
     Но! Дисциплина есть дисциплина, и воли адепту никто не давал, что я  не
без  удовольствия отметил. Так  что  пришлось  ему  смирить свои кровожадные
порывы, завязать мне глаза куском мешковины  и,  поминутно икая и недовольно
бормоча, куда-то  повести.  Будь на то моя воля,  я завязал бы себе нос, ибо
смердел ревнитель веры нестерпимо.
     На самом деле все не так уж плохо, думал я, шлепая босиком по холодному
скользкому  полу и ощущая на  плече полновесность адептовой длани. Если меня
собираются   сжечь,   то   зачем   повязка?   И   потом   я   всегда   смогу
дематериализоваться. Заряда  моего  браслета как раз  хватит  на  то,  чтобы
разложить  на  атомы   или  меня,  или  половину  моего  стража.  Наполовину
дематериализованный адепт -- веселое, должно быть, зрелище.
     2
     Каменные  плиты под  ногами  сырые, но  вода уже  не  хлюпает.  Поворот
налево, ступенька, я чертыхаюсь: мог бы и предупредить. Еще ступенька, еще и
еще. Сорок одна ступенька. Адепт хрипит и фыркает, как больная лошадь.
     Поворот направо, еще поворот. Сухой пол, если верить  моим подошвам  --
дощатый,  плохо  выструганный.  Еще  поворот, прямо, поворот,  когда  же это
кончится? Кажется, пришли.
     Адепт  сорвал с  меня повязку  и втолкнул в полутемную  комнату.  Около
высокого узкого окна, похожего на бойницу в крепостной стене, в сизом облаке
благовоний  сидела томная девица  и  лениво щипала струны чего-то, отдаленно
напоминающего гитару. После каждого щипка инструмент пронзительно дребезжал,
и девица капризно морщилась. На коленях у нее лежала огромная книга. Золотое
тиснение  по красному  кожаному переплету.  В памяти у меня всплыло красивое
слово  "инкунабула"".  Я  огляделся:  свечи,  множество  оплывших  свечей  в
тронутых зеленью подсвечниках. Горят  лишь  некоторые. Драпированные побитым
молью бархатом стены. Девица.  Лицо девицы мне знакомо, не просто знакомо, а
мучительно, до  зуда  в  мозгах  знакомо. Если  умыть  ее  с мылом,  немного
подвести глаза, постричь черные  космы и сделать их светло-каштановыми... На
кого же она похожа?
     Я готов был выругаться от бессилия вспомнить.
     -- Здравствуй, отступник, -- сказала девица неожиданно низким голосом.
     -- Желать здоровья человеку,  которого  вот-вот  сожгут,  как  сосновое
полено? Нечего с ними  церемонии разводить, пусть знают, с кем имеют дело. Я
расправил плечи так, что затрещала рубаха, и выпятил грудь.
     --  Ну-у-у,  --  не  замечая  моей  воинственной  позы,  девица  сладко
потянулась и зевнула, -- сожгут тебя или не сожгут, еще неизвестно.
     -- Верховный Хранитель подписал приговор. Девица хмыкнула.
     -- Однако ты струсил, -- сказала она, с любопытством  глядя на меня. --
Да  будет тебе известно, что  Верховный  Хранитель Цитадели сейчас болен.  А
говорил  ты  с  генералом  Бандини,  главой  святого ордена  дандаистов.  Он
временно взял на себя тяжкое бремя охраны чистоты дандаистской веры.
     Эта новость почему-то здорово меня ободрила.
     -- Ах, вот оно что,  -- сказал я. -- То-то мне сразу показалось, что он
не верховный...  А что с самым главным? Бремени не вынес? У меня со временем
туговато, и вообще...
     -- Не смей так говорить о наместнике святого Данда! -- взвилась девица.
-- Не то в Священной Канцелярии тебя быстро научат почтительности.
     Вот так всегда. Мой  язык меня погубит, как говорила моя бабушка, а  уж
она зря ничего не обещала. Но на кого же похожа эта святоша?
     -- Что-то  на  площади перед  Цитаделью давненько  не пахло жареным, --
веско вставил за моей спиной адепт. -- Дозволь, высокородная, я его ударю.
     Девица отмахнулась.
     -- Пока не  надо. А ты, отступник, если дорожишь языком,  говори только
тогда, когда тебя спрашивают, понял?
     Я кивнул.
     -- И еще, -- девица многозначительно покачала у себя перед носом пухлым
пальчиком. -- Все зависит от тебя. Мой  отец  никогда не делает опрометчивых
поступков. Понял?
     Я не понял, но опять кивнул.
     -- Так ты... вы дочь генерала ордена?
     -- Нет, это он мой отец. Духовный отец.
     И опять я  ничего не  понял, но па всякий случай обнажил зубы в подобии
улыбки  и  поклонился.  Почему-то   хотелось  подхалимски  шаркнуть  ножкой,
Сдержался.
     -- Я его  воспитанница, -- хвастливо пояснила девица. Адепт громогласно
хмыкнул.
     -- Да, именно воспитанница! -- повторила девица. -- Пшел вон, образина!
     Последние слова относились к адепту, но я вздрогнул, еще раз поклонился
и все-таки шаркнул ножкой.
     Недовольно ворча, адепт вышел. Девица несколько секунд прислушивалась к
удаляющимся шагам, а потом сказала:
     -- От меня  тоже кое-что  зависит, понимаешь? Генерал немного рассказал
мне о  тебе,  но хотелось бы  услышать  все из первых уст. Надеюсь, это меня
развлечет, ну а если нет...
     Тысяча  чертей!  И  почему я в свое время не  ходил  на факультатив  по
истории  мракобесия?! Знал  бы  хоть, как  с ними  говорить  надо.  Кажется,
побольше лести и самоуничижения... Люди-то, конечно, остаются людьми в любой
альтернативной  действительности,  разница  только  в  том,  как  они   себя
называют:  гетерами, наложницами, воспитанницами, экономками или друзьями по
работе. Суть одна, а попробуй ошибись в названии -- мигом изжарят.
     -- Я рассказывал его превосходительству э... господину генералу историю
злоключений, кои имели место быть с вашим покорным э... слугой...
     Я  говорил  долго, пока  не  споткнулся,  пытаясь  закруглить  какой-то
неудобоваримый комплимент, и со вздохом закончил:
     --  ...и я  с великим усердием,  насколько позволят мои ничтожные силы,
изложу тебе все, что ты пожелаешь, о несравненная дева, светоч добродетели и
красоты,  продлив свою  жалкую  жизнь  хотя  бы  на  время  моего  грустного
повествования.
     Вздох  у  меня  получился почти  талантливо.  Да  что там  скромничать,
гениальный  был вздох,  полный самого безысходного  отчаяния и  смирения, но
тут,   как   назло,  в   памяти  всплыла  обнаруженная  мною  в   одной   из
действительности  история "Тысячи  и одной  ночи", и я закусил  губу, убивая
идиотскую ухмылку.
     --  Но  почему же  ты  собираешься  рассказывать грустное? --  капризно
сказала девица. -- Я не хочу грустное. Понял? Ну что же ты молчишь? Говори!
     Говори! А что говорить? Рассказать ей об Институте, где я работаю? Нет,
взгрустнет  несравненная  --  и  никто  не  даст  за  мою  жизнь  сгоревшего
предохранителя. От скучающей женщины можно ждать чего угодно.
     Я  усиленно  ворочал  мозгами,   пытаясь  вытряхнуть  из  извилин  хоть
что-нибудь  смешное.  Выдать  ей  обойму  институтских анекдотов? Так  разве
поймет, куда ей, темной...
     -- Что читаешь? -- спросил я, указывая на книгу.
     -- Иегуда Абарбанель, "Диалоги о любви".
     -- Нравится?
     -- Ну-у,  как  тебе сказать...  -- протяжно и почему-то в нос  ответила
девица.
     И тут меня осенило. "Ну-у, как  тебе сказать..." Конечно же, Эллочка из
отдела  костюмов  и  обрядов! Разница  только в  цвете и  длине волос, как я
раньше не сообразил?! А раз так...
     В  следующий  миг  моя непринужденная улыбка осветила затканные вековой
паутиной  углы,  я  пристроился  на полу  рядом  с  девицей  и попросил  для
вдохновения коснуться ее  руки. И  все. Дальше я уже все  знал. Она могла бы
молчать, последующий диалог был под силу мне одному.
     -- Могу ли я знать твое имя? , -- Мария Изабелла дель...
     Там еще три раза повторялось "дель", четыре раза "де" и один раз "ибн".
Повторить ее имя я не смог бы даже под страхом смерти.
     -- Достаточно, --  прервал  я  ее. --  Твоих имен хватит  на  полностью
укомплектованный женский монастырь. Я буду звать тебя Эллочкой. А  меня зови
просто Эрик.
     Через  полчаса,  совершив  краткий  ознакомительный экскурс  в проблемы
пространственно-временного   континуума,   мы   перешли   непосредственно  к
волнующей даму теме.
     О, Мода! По убойной силе с  твоими  чарами могут  сравниться разве  что
стрелы  Амура!  Ты всецело  завладеваешь  трепещущими  женскими  сердцами  и
заставляешь неандерталку  сокрушать череп  несъедобному пещерному  леопарду,
чтобы завладеть  его шкурой,  а  женщину более  цивилизованных  времен  -- в
сладком оцепенении  замирать  у  прилавков и  витрин, Как я благодарил  твое
извечное непостоянство и как  признателен был Эллочке из  отдела костюмов  и
обрядов за казавшееся раньше ненужным посвящение в твои тайны.
     Я вскользь  коснулся древнегреческих туник, хитонов, хламид и  экзомид,
рысцой пробежался по незнакомой мне одежде начала эпохи глобальных религий и
медленно, смакуя каждое слово, поплелся по благодатной ниве мод просвещенных
веков.
     Платья   вечерние  и   пеньюары   утренние,   плиссе   и   гофре,  юбки
мини-миди-макси,  брюки  и  блейзеры,  свитера  и  блузки, кокетки,  планки,
вытачки  и  полочки, клапаны  врезные  и  накладные,  подплечники,  застежки
потайные,  смещенные  и "молнии",  рукава  втачные,  рубашечные и  "кимоно",
воротники отложные и стойкой...
     Бедная Эллочка  краснела  и  бледнела,  хваталась за  голову,  в  ужасе
отшатывалась,  восклицая:  "Святой  Данда!  Спаси от  искушения  -- открытые
колени!". Но очень скоро вошла  во  вкус, отбросила  предрассудки  и  начала
задавать  вполне осмысленные  вопросы типа "что такое карман листочкой?" или
"а здесь врезной или  реглан?". Когда зазвонил за окном полуденный, а может,
полуночный  колокол, она уже почти на равных могла бы  общаться с прекрасной
половиной  моих  современников.  Во  всяком случае,  с  Эллочкой  из  отдела
костюмов и обрядов они нашли бы общий язык.
     Мы  исчеркали весь пол  свечным  нагаром,  я возгордился  и  уже  хотел
перейти от изобилия форм  верхней  одежды к необозримым  безднам нижней, как
дверь без стука отворилась, и вошли двое в белых рясах и черных плащах.
     Покрой цельный, силуэт --  трапеция без вытачек,  автоматически отметил
я.
     -- Вы его уводите? -- встрепенулась Эллочка.
     --  Завтра  его желает  видеть... --  один из вошедших закатил глаза  и
указал на потолок, в то время как другой изучал наши чертежи на полу.
     -- Эрик,  -  спросила  Эллочка  на  прощание, -- а если  рукав реглан и
воротник...
     Я не успел дослушать и от удара костлявого кулака вылетел за дверь.
     И опять мне  завязали глаза и повели  по затхлым  коридорам, где из-под
ног с писком выскакивали  мышиные семейства,  и опять я очутился  на  гнилой
соломе, с той лишь разницей, что теперь передо мной лежала  черствая лепешка
и стояла целая миска  костей,  судя  по гигантским  размерам, принадлежавших
мамонту.
     Всю  ночь мне  снились кошмары, за мной гонялись  безголовые и безрукие
портновские манекены и распевали унылые псалмы.
     3
     Стоя на верхней площадке башни святого Гауранги, генерал жевал  яблоко.
Хороший,  добрый  человек никогда  не  стал  бы  есть  яблоко  так.  Генерал
откусывал  крохотные   кусочки,   склонив   голову   набок   и   внимательно
прислушиваясь  к чему-то внутри себя, долго  их пережевывал,  а потом резко,
как лекарство, глотал. При этом его острый кадык под желтой  кожей с редкими
волосками судорожно дергался.
     Когда творец  задумал создать Город, он взял  за основу  местный способ
приготовления пиццы, которую,  если верить знатокам, готовят  без рецепта из
всех имеющихся в наличии продуктов. У творца всего было в изобилии. Он щедро
ссыпал в  кучу дворцы,  храмы и  лачуги, добавил кривых и узких, похожих  на
спагетти, улочек, круто все замешал на мутных водах священной реки и, закрыв
глаза,  бросил эту смесь на пресловутые семь холмов. Потом посмотрел на дело
рук своих,  ужаснулся,  и  чтобы  хоть как-то  исправить положение, в  особо
неаппетитные места втиснул площади и покрыл все толстым слоем грязи.
     Довольно долго  генерал рассказывал мне историю Города,  а  потом вдруг
спросил:
     -- Если я верно тебя понял,  то стоит мне столкнуть сейчас тебя вниз, и
родится новы