м послышался какой-то шум, возня, кто-то взвыл от боли:
     -- Ах, ты  так, падаль! Куда?! Держи его, ребята!  Тотчас раздались еще
голоса, хриплые, злые:
     -- Уйдет ведь, наперерез давай!
     -- Отступник!
     -- Туда, в переулок, между домами!
     -- От меня не уйдет, а ты его брать не хотел. Я их сквозь стены вижу!..
Отступник и есть отступник. Чуть руку не отхватил, зараза!
     Прогрохотали башмаки по  мостовой, где-то  в отдалении взвился истошный
визг, и все стихло.
     Осторожно, чтобы не разбудить Ларгис, Джурсен встал с постели  и быстро
оделся, стараясь  не  шуметь. Из окна тянуло  прохладой. Горбами  чудовищ из
легенды  чернели  на фоне неба  крыши домов. Джурсен  закрыл окно, скоро  на
улице  будет   шумно.  Заорут   здравицы  горластые  лавочники  из   отрядов
Содействия,  валом  повалит празднично  разодетый  народ, непременно  кто-то
кого-то  попытается  тут же, посреди мостовой, уличить  в отступничестве,  и
гвалт поднимется до небес.
     Он долго смотрел, прощаясь, на тихонько посапывающую девушку и протянул
было  руку,  чтобы  поправить сбившееся  одеяло, но  тотчас отдернул. Ларгис
перевернулась  на   другой  бок,   что-то  прошептала  во  сне,  и  Джурсен,
испугавшись, что она проснется, на цыпочках вышел из комнаты, плотно прикрыл
за собой дверь и спустился на первый этаж.
     Звучно зевая и почесываясь, хозяин уже сидел в засаде в темной нише под
лестницей, поджидая забывчивых постояльцев, чтобы напомнить о плате.
     --  С Днем Очищения! -- простуженным голосом приветствовал он Джурсена.
-- Денек сегодня будет  отменный, жаркий, мои кости не обманывают. Последний
раз нас навестили, верно?
     Юноша кивнул.
     --  Бежит время-то, а? --  продолжал  хозяин, обрадовавшись возможности
поболтать. -- А  ведь я помню, как вы в  первый раз сюда пришли... ну точно,
три года назад, в канун Прозрения, верно? Как сейчас помню, худущий, робкий,
а я еще тогда смекнул: большое, думаю, будущее у этого парня. Ишь, как глаза
сверкают! И ведь прав оказался!
     Первый раз Джурсен пришел сюда и встретил Ларгис не в канун  Прозрения,
но  это  неважно.  Теперь  все   неважно,   все  уже  позади;  Ларгис,  годы
послушничества,  вечно простуженный болтливый хозяин дома свиданий,  каморка
под самой крышей...
     Он отцепил от пояса кошелек, протянул хозяину:
     -- Не буди ее, пусть спит.
     Тот  бодро  выбрался  из  ниши,  схватил  кошелек,  пересчитал  монеты,
пересчитал еще раз, шевеля губами, и коротенькие белесые бровки его взлетели
на лоб, да так и застыли.
     --  О-о!  Благословенна  ваша  щедрая  рука! --  воскликнул  он.  --  Я
распоряжусь,  чтоб  не  шумели, -- он  вдруг  гадливо  хихикнул  и подмигнул
Джурсену: --  Конечно, пусть  спит, устала, наверное. Пусть спит,  разве мне
жалко для такого человека?!
     Он  забежал  вперед, семеня толстенькими  ножками в  стоптанных туфлях,
распахнул перед Джурсеном дверь и, едва сдерживая ликование, сообщил:
     -- А вчера-то  вечером.,. Не слыхали, нет? Ну как  же! Шуму было на всю
улицу. Вот здесь, за углом,  в торговых  рядах, отступника уличили! Народ  у
нас в квартале сами знаете какой, люди обстоятельные, серьезные. Отступников
этих поганых и в  прежние-то времена  на дух  не  переносили, а уж теперь...
Когда стражники прибежали, он уже и не шевелился! Сами управились. -- Хозяин
топнул ногой и выпятил и  без того толстую  нижнюю губу.  -- А я так  думаю,
по-простому:  нечего с ними цацкаться. Где  уличили, там и кончать надо,  на
месте. Сверху, конечно, виднее, но  народ, он не ошибается, он понимает, что
к чему.
     Джурсен, уже взявшийся за ручку двери, остановился.
     -- Как же уличили его? -- спросил он.
     -- Так ведь корешками он торговал любильными!  -- воскликнул хозяин. --
Да с покупателем, таким же, видать, мозгляком  немощным, в  цене не сошлись.
Тот  его  по шее, а корешки-то  возьми  да  и рассыпься! А  тут я  как раз с
соседом, ну, с зеленщиком, вы знаете...
     -- Ну корешки, и что? -- нетерпеливо перебил Джурсен.
     -- Как что?! -- хозяин даже опешил, выжидательно уставился на Джурсена,
дивясь его недогадливости. -- Корешки-то эти где растут?
     -- Где?
     -- За  Стеной, в  Запретных горах они растут,  каждому известно! Значит
что?
     -- Что?
     --  Значит, сам  он  ходил туда или приятели  его.  Отступник,  значит,
предатель! Переступил Стену.
     -- Ничего не  значит, --  сказал Джурсен. -- Я слышал, их можно  хоть у
себя дома в горшке выращивать, надо только знать как. Поспешил ты с соседом.
     Хозяин не смутился и возразил с прежней убежденностью:
     --  И пусть! Хоть на голове у себя пусть  выращивает! Семена где  брал?
Опять там же -- в Запретных  горах. Значит, ходил туда, или приятели ходили,
или хотел пойти, это все равно. Предатель, значит, нашего общего дела.
     Джурсен   промолчал.   Хозяин   истолковал   его  молчание   по-своему,
придвинулся и доверительно проговорил:
     -- Очень  вы еще молоды, господин  послушник, а я жизнь  прожил,  хвала
святому Данда. Я вот что вам скажу:  те, которые делают худое,  их  за  руку
поймать можно.  А  вот те, которые худое думают, -- тех за руку не поймаешь,
они-то и есть самые страшные отступники. Ошиблись, что ж, может, и ошиблись.
Но лучше десять раз ошибиться,  чем одного настоящего отступника упустить. И
ведь до чего страшные люди! Бьют их, пытают, а они все равно! Не пойму я их,
господин послушник, и  не понимал никогда. Если Стена  построена, значит,  о
Запретных  горах  и думать не смей.  Простора  они не чувствуют,  видите ли,
свободы.  Каменный обруч им мешает. А чего им надо?  Хорошо нам здесь или не
очень --  здесь наш дом,  здесь живем  и жить будем до самой смерти. И  дети
наши тоже здесь  жить будут. Зачем  идти куда-то? Не пойму. Это ж не  только
сделать, но и подумать страшно -- идти в Запретные горы; из дома: они потому
и Запретные, что нельзя. Ребенок и тот поймет -- нельзя. А эти... Одно слово
--  отступники.  Ничего  для них святого. Сказано  же  в  Первой  Заповеди у
святого Гауранга: "Здесь наш дом"...
     Джурсен одобрительно покивал.
     -- И самые опасные -- это не  те, которые делают, а  те, которые только
хотят сделать? -- задумчиво проговорил он. -- Ну что ж, спасибо за урок.
     -- Мы что, у нас умишко хоть и маленький, а..,
     --  Честному,  значит,  гражданину,  вот тебе, например, даже  подумать
страшно,  --  все так  же медленно говорил Джурсен  и вдруг отступил на шаг,
ткнул пальцем хозяину в грудь и рявкнул:
     -- А  откуда знаешь,  что страшно? Значит, думал, раз  знаешь? Ну! Хоть
раз  думал? Хоть  один-единственный раз, а?  Признавайся!  Неужто ни разу не
приходила мыслишка собраться эдак поутру и махнуть  в горы, а уж  там... или
парус поставить на лодку,  не обыкновенный, в десять локтей, а побольше, и в
сторону восхода, а?
     Лицо  хозяина  разом посерело,  толстые  щеки обвисли и  задрожали,  он
прижал волосатые руки к груди и просипел:
     -- Вы не подумайте чего, господин послушник.  Да разве ж я похож... я и
налоги всегда исправно... а  чтоб такое!  Да  вы  ж меня столько лет знаете,
господин послушник, ведь знаете, да, знаете? Приди мне  такая мысль поганая,
да я б сам себя  первый, чтоб,  значит,  других  не  заразить... Вот думаю в
отряд Содействия  записаться... А  сболтнул лишнее,  так  вы ж  понимаете...
Разве ж похож я...
     Для меня Стена священна...
     Хозяин лепетал что-то еще, чрезвычайно лояльное, но Джурсен  его уже не
слушал. Не тот  случай,  чтобы слушать.  Не  тот человек,  который осмелится
сказать что-нибудь такое,  чего  уже не  сказали другие. Тут  все  гладко  и
скользко. Тут  проверенный  и надежный  житейский принцип:  делай  все,  что
можно, но для  себя и при этом будь таким же, как все,  ни в коем случае  не
выделяйся.  И он всегда был и всегда будет  как  все, не впереди и не сзади,
точнехонько посредине, плечом к  плечу  с соседями,  такими же,  как  он,  в
высшей  степени благонадежными.  Трусливые  и  ни  на  что не  способные  по
отдельности, все  вместе они  являли собой  грозное безликое образование  --
массу. Плечом  к плечу ходили они по Городу с ломиками несколько лет назад и
ломали стены и перегородки, потому как  усвоили сказанное:  "Тот,  кто не на
виду у всех, тот  таится. Тот, кто таится, тот замыслил  худое, тот враг". А
раз  так  --  какие  могут быть перегородки?!  Долой  их!  А что  обрушилось
множество  зданий, так  что  ж, за усердие не накажешь. Круши, ребята! Потом
разберемся! А потом в самом деле разобрались, но не  они -- другие; они лишь
услышали и усвоили: "Ошибка! Прекратить! Не так поняты были Священные Книги!
Исправить!". И  не  сгорели  от  стыда, бойко сменили  ломики  на носилки  и
мастерки,  чтобы исправить, восстановить, сделать краше.  И восстановили. За
исключением  того, что  безнадежно испортили.  А сейчас вот  в едином порыве
горят готовностью способствовать Очищению. Метлой и  дубиной!  Навеки!  Тех,
кто по углам! Без пощады! И  с какой стороны ни глянь -- нет людей надежней.
Образец, надежда и опора. Золотая середина.
     -- Надежный ты  человек, --  сказал  Джурсен. -- Всегда  на тебя  можно
положиться. Верный, честный, без сомнений и колебаний...
     -- А как же! -- воскликнул хозяин. -- Нам иначе никак нельзя. -- Мы кто
--  мы люди маленькие,  нам сомневаться не положено, так с  именем святых на
устах  и живем. А на праздник я обязательно приду, удачного вам  Посвящения,
господин  послушник,  да  хранит вас  святой  Данда!  --  полетело  в  спину
Джурсену, но стоило  ему отойти подальше, как подобострастная улыбка сползла
с  лица хозяина, щеки подобрались, бровки вернулись на свое обычное место, и
он сплюнул на землю, но тут же, опасливо оглянувшись, затер плевок башмаком.
     --  Рассвет  скоро! -- загрохотал в доме его  голос. --  Сколько  спать
можно, так и Очищение проспите!

     Джурсен поежился от предутренней прохлады, плотнее запахнул  плащ и  по
узкой мощеной улочке направился  в сторону возвышающейся над Городом громады
Цитадели. Несмотря на ранний час, на улице было оживленно. То и дело на пути
попадались деловитые крепкие молодцы из отрядов Содействия,  но, разглядев в
свете факелов плащ послушника, скороговоркой бормотали приветствие и спешили
ретироваться.
     Джурсен  беспрепятственно  миновал Южные  ворота  и пересек  внутренний
дворик.  Стражник у  входа в  башню  святого Гауранга  мельком  взглянул  на
протянутый жетон с выгравированном на нем птицей и прогудел:
     -- Удачного Посвящения, господин послушник. Проходите.
     Джурсен нащупал в кармане монету, последнюю, отдал ее стражнику  и стал
подниматься по крутым ступенькам лестницы, спиралью вьющейся внутри башни.
     Подъем был долгим. Чем выше  Джурсен поднимался, тем большее охватывало
его волнение. Так бывало с ним всегда,  но сегодня  особенно. Ведь не скоро,
очень не  скоро сможет он повторить этот путь. Да и  едва ли потом хватит на
это решимости.
     Он  поспел  вовремя.   Запыхавшись,  с  сильно  бьющимся  сердцем,   он
перепрыгнул через последние ступеньки, и ветер  тугой  волной  ударил ему  в
лицо, разметал волосы, крыльями захлопали за спиной полы плаща.
     Тут, на  верхней площадке башни святого Гауранга, всегда был ветер.  Но
это был совсем не тот ветер, что внизу, задыхающийся в узких ущельях улочек.
Это был чистый, свободный, сильный ветер, напоенный ароматами трав и цветов,
родившийся на снежных вершинах Запретных гор, или же густой и солоноватый на
вкус, пробуждающий в груди непонятную тревогу и ожидание -- морской.
     Юноша едва успел  отдышаться,  как глубокий  низкий  звук,  родившись в
недрах  Цитадели, медленно поплыл над Городом, возвещая о начале нового дня,
Дня Очищения. Звук плыл и  плыл над дворцами и лачугами, пятачками площадей,
торговыми рядами, мастерскими ремесленников, над узкой песчаной полосой, где
у  самой воды  в  свете  факелов копошились  плотники,  заканчивая последние
приготовления   к  торжественной  церемонии  Посвящения  и  обряду  Сожжения
Кораблей, над крохотными  лодчонками  вышедших  на утренний лов  рыбаков,  и
люди, заслышав  этот звук, поднимали головы и долго  прислушивались, пока он
не затихал вдали.
     Повернувшись лицом к морю,  Джурсен  ждал. И  пот  небо в  той  стороне
порозовело,  отделилось от  моря,  между небом  и  морем  показался  краешек
солнечного диска,  и к  берегу  побежала  из  невообразимой  дали  трепетная
пурпурная дорожка. Тотчас вспыхнула и засияла огромная снежно-белая птица на
шпиле Цитадели, но  во сто  крат ярче, так, что  больно было глазам, чисто и
пронзительно засверкали вершины Запретных гор на горизонте.
     Джурсен закрыл глаза,  подставил лицо ветру  и полетел. Тело его  стало
невесомым, из  груди  рвался  ликующе-победный  крик,  и  хлопали,  хлопали,
хлопали за спиной крылья.  Он парил над миром, поднимаясь все выше и выше, и
где-то далеко внизу  остались узкие улочки с  запутавшимся  в  них суетливым
зловонным ветром,  склочные торговые ряды, про пахшие обманом и рыбой,  шаги
стражников под утренним окном. Вот позади и эта каменная громада -- Стена, а
впереди были снежные вершины, и за ними...
     Но  вот  снова  раздался глубокий низкий  звук  из  Цитадели,  и  полет
прервался.  Над  головой  было  небо,  по ноги  в  казенных башмаках  прочно
опирались  на  дощатый настил. Далеко впереди  были горы, но  между  ними  и
Джурсеном лежал  Город, в котором ему жить. А за спиной хлопали не крылья --
просто разлетевшиеся полы плаща послушника.
     Джурсен вдруг  очень отчетливо понял это, и мечта умерла. Он понял, что
никогда  больше не сможет полететь, и страшная пустота ворвалась в его душу,
ноги подкосились, и он  медленно,  как старик, держась за кованый  поручень,
стал спускаться.
     И  еще он  понял, что  никогда больше  не  позволит  себе  подняться на
верхнюю площадку башни святого Гауранга и встретить  восход солнца, пережить
волшебный  миг разделения тьмы  на море и небо и  увидеть,  как  первые лучи
солнца зажгут белым пламенем вершины Запретных гор.
     Это было прощание.
     Больше прощаться было не с кем и не с чем.
     "Святой Данда! -- взмолился юноша. -- Помоги мне! Дай  мне силы Гунайха
и стойкости  Гауранга, дай мне  мудрости Вимудхаха,  помоги мне справиться с
искушением и стать таким, как все. Помоги мне!"
     Стыд, тоска и отчаяние жгли его сердце.
     Он не такой, как все.  Годы послушничества пропали даром. Он преуспел и
отточил ум свой учением, которого не  смогла принять душа, и ум стал холоден
а в душе поселилась пустота.
     Он не такой, как все.  Мудрость священных  книг тщетно боролась в нем с
язвой тягчайшего из пороков -- жаждой странствий.
     Он не такой, как все.
     Знал бы адепт-наставник, какие мысля посещают лучшего  из его учеников,
когда  он в глубокой задумчивости застывает над священными текстами. Знал бы
он, сколько  раз мысленно  Джурсен уходил  к заснеженным  вершинам Запретных
гор, пересекал под  палящим солнцем  Пустыню или  поднимал огромный парус на
корабле!
     Он крепко хранил свою тайну, свой позор и предательство.
     Ларгис, милая добрая Ларгис  -- единственный человек на свете, которому
он признался в гложущей его тоске.
     -- Бывает, часто бывает, что я чувствую... не знаю, как это назвать, --
сказал он как-то ночью. -- Я задыхаюсь. Мне душно здесь, не хватает воздуха,
давит в груди...
     -- Открыть окно? -- сонно пробормотала Ларгис.
     -- ...больше всего на  свете мне  хочется идти и идти с тобой рядом,  и
чтобы  далеко-далеко позади  остались стены, Цитадель,  Город... Так далеко,
что их и не видно вовсе, а мы все идем и идем...
     -- Куда?
     -- Не  знаю,  неважно куда,  просто  идем.  Отсюда. За  горы,  за море,
куда-нибудь. Я не знаю куда, но словно какая-то сила тянет меня,  зовет, и я
не хочу и не могу ей противиться.
     Он  говорил  и  говорил.  Раз начав, он уже не мог остановиться. Ларгис
молчала,  и он был благодарен  ей за молчание. Она молчала, и он думал,  что
говорит за обоих, и больше не был одинок. Ларгис молчала, но, повернувшись к
ней, Джурсен тотчас пожалел  о сказанном. Зажимая  себе рот ладонью, девушка
смотрела на него расширившимися от ужаса глазами.
     -- Джурсен, -- прошептала она. -- Джурсен, милый, -- и  вдруг сорвалась
на  крик: -- Не  смей!  Слышишь,  не смей!  --  она обвила его  шею  руками,
привлекла к себе, словно желая укрыть от опасности, и быстро заговорила:
     --  Ты  горячий,  очень  горячий,  у  тебя  жар, лихорадка,  ты  болен,
Джурсен...  Ну не молчи,  скажи, что ты болен!  Болен!  Болен! Болен! -- как
заклинание повторяла она, и  с  каждым  словом  возникшая  между ними  стена
становилась все выше и прочнее. Слово за  словом, кирпич за кирпичом, растет
кладка, прочнится. И нет больше силы, способной ее разрушить. И желания тоже
нет.
     Чем  чаще наваливались  на Джурсена приступы  необъяснимой тоски, тем с
большим  усердием  отдавался  он  изучению   священных   текстов.  Страстный
Гауранга,   впитавший  мудрость   хромого  Данда,  рассудительный  Вимудхах,
прозревший душой лишь  на исходе жизни,  они всегда  были рядом, сходили  со
страниц книг, чтобы научить и убедить безумца. Джурсен с  ними беседовал, не
соглашался, спорил,  но -- единственный себе судья -- не мог признать победы
ни за одной из сторон.
     И тогда он сам вступил с собой в  поединок, выбрав в качестве  темы для
итогового трактата Первую Заповедь Данда: "Здесь наш дом".
     "Здесь наш  дом, -- повторял и повторял  про себя Джурсен. -- Здесь наш
дом. Умрем все, но не уйдем из дома".
     И тут же из самых темных тайников мысли выползала крамольнейшая из всех
-- почему? Почему не уйдем? Что нас держит?
     Джурсен гнал ее от себя.
     Умрем,  но не уйдем, вот где  соль!  Лучше  смерть, чем отступничество,
лучше смерть, чем предательство. Лучше смерть.
     Но  многие  ли  покончили  с  собой,  не  чувствуя  сил  сопротивляться
искушению? Джурсен  таких  не знал. Он знал другое: человек изначальна слаб,
подвержен страстям и исполнен к себе жалости, рождающей сомнение.  Лишь вера
и страх  способны укрепить его. Больше страх, чем вера. И еще убежденность в
невозможности свершить задуманное. И если это верно, а это верно...
     Святой  Данда все знал  о людях, он сжег корабли когда  кончились слова
убеждения, и люди  остались, не  ушли. Он  сжег корабли, но не убил,  а лишь
пригасил искушение уйти из дома.
     Святые делают не все, они указывают путь, по которому идти другим.
     Джурсен, как всегда  во время раздумий, метался из угла в угол по своей
тесной каморке и теребив двумя пальцами мочку уха.
     Разгадка где-то совсем рядом.  Сжечь корабли,  чтобы не было  искушения
уйти из дома. Устранить средство достижения отступнической цели...
     В светильнике на столе кончилось масло, он несколько  раз вспыхнул ярко
и погас. Некоторое  время Джурсен не. замечал обступившей его темноты, пока,
ткнувшись со всего маху в стену, не зашипел от боли, потирая ушибленный лоб.
     Стена.  Перекрывающая единственный  в  горах про ход стена  -- вот  что
удержит, вот что спасет от искушения нестойких.
     Долгим было молчание адепта-наставника, когда  Джурсен поделился  с ним
своими   мыслями,  и   лишь   спустя  несколько   дней,   посоветовавшись  с
адептами-хранителями Цитадели Данда, он одобрил выбор темы.
     Джурсен написал быстро, за несколько лихорадочно  напряженных бессонных
дней и ночей выплеснул на  бумагу открывшуюся ему великую тайну, заключенную
в словах святого Данда, но, перечитав написанное лишь единожды, боялся взять
трактат в руки еще раз, так велики были его страх, стыд и отчаяние.
     Сжечь свои корабли, выстроить стену для себя он гак и не смог.

     Отступник, -- а Джурсен только что доказал это, -- заверещал по-заячьи,
забился  в руках стражников, поджал ноги. Так его и вынесли из дома. Джурсен
с адептом-наставником вышли следом. Перед дом