ильной  камере  посреди озера.  Фиолетовый  ноготь  уцепился  в  край
колечка и подтащил меня к себе.
     - Ага-а-а, - сказали пухлые губки. - Ага-а-а.
     Великолепно  небрежным   жестом  она  отослала  великолепных   попсовых
мальчиков.
     - Я уже приглашена.
     - Кгхм, - сказали попсовые мальчики, отослались и быстренько  разобрали
девчонок в ажурных колготках и юбчонках по самое ой-боже-ж-ты-мой!
     - Быдло, - процедили им вслед пухлые губки и коснулись моего уха.
     -  Достаточно  попробовать  на  вкус  одного,  чтобы  понять,  что  все
остальные тоже протухли.
     Одна рука  легла мне на затылок, другая на плечо. Скосив глаза, я видел
фиолетовые кинжалы в опасной близости от своего горла.
     - За одного битого двух небитых дают, но я предпочитаю  не разменивать.
Ты тоже? А сердечишко-то колотится! А если еще ближе?
     Я был окружен  ею с  трех  сторон  и думал, что  ближе  уже  некуда, но
ошибался. Сердечишко в  самом деле колотилось, но вовсе не из-за этого. Хотя
из-за этого тоже.
     Я не танцевал десять  тысяч  лет. Когда мы шли  танцевать,  мы надевали
джинсы в обтяжку, швы на этих джинсах были тщательно потерты хлебной коркой.
Наши рубашки  были донельзя  приталены, а  подтяжечная сбруя образовывала на
спине узор посложнее "лестницы святого Иакова" или "фигуры оймеджей".
     Мы танцевали  под "Кинг Кримсон", и "Тэн-си-си". Мы млели в темноте под
лед-зепплинскую "Лестницу  в  небо" и  арию Марии  Магдалины из "Христа". Мы
скакали  под  "перлов",  "слайдов"  и  "пинков".  Иногда  мы  снисходительно
разминались под "АББА" и никогда под "демократов".
     С тех пор мальчики изрядно поглупели, а девочки помолодели, постройнели
и  посимпатичнели.  И  все танцевали под Давида из  "Аукциона".  И пел Давид
по-русски:
     Рыбка плавает в томате,
     Рыбке в банке хорошо.
     Что же я, ядрена матерь,
     В жизни места не нашел?
     О-о-о-о-е-о-х-х!
     Мы  танцевали под музыку  тогда, они танцуют под слова сейчас. Впрочем,
этим  разница  и  исчерпывалась, механика  процесса  и  его  физиологическая
подоплека остались те же.
     Попсовый мальчик говорит что-то на ухо колготочной девочке, а  рука его
будто  невзначай  соскальзывает  с  ее  плеча на талию и еще  ниже.  Девочка
запрокидывает голову,  хохочет,  эволюции руки решительно  не замечая. Игра,
правила которой известны всем.
     -  А вот этого не на... - проговорил я и осекся,  подумав: "Собственно,
почему бы и нет?"
     За  пухлыми губками оказались острые зубки и шустрый язычок.  Не скажу,
что  было неприятно.  Смущали лишь фиолетовые кинжалы у горла и на  затылке.
Сердечишко колотилось. Теперь не я танцевал, меня танцевали.
     Вокруг одобрительно считали:
     - Десять, пятнадцать, двадцать...
     - Триста... Пятьсот... Даешь рекорд!
     - Миллион!
     Кто-то дохлопал меня по плечу.
     - Слышь, мужик, остынь. Ажио  взопрел  весь.  Слышь, че скажу! Твоя-то,
кажись, тут где-то...
     Я дернулся, и кинжалы вонзились в  затылок. Я рванулся и взвыл от боли.
Я вырвался, посмотрел по сторонам и увидел то, чего не видел раньше.
     Вероника.  Десять, двадцать, тысячу раз тиражированное лицо. Вероника в
вареной юбчонке, вероника в бананах,  вероника, к кому-то льнущая, вероника,
от кого-то  отбивающаяся,  вероника,  смеющаяся  над кем-то, и вероника, над
которой смеется кто-то.
     Вика. Ника. Вера.
     Вероника.
     Я схватил за руку ближайшую веронику,  и она с готовностью повернула ко
мне улыбающееся лицо, знакомое до затерявшейся в левой брови родинки.
     Я шагнул к ней, но  пухлые губки сложились в трубочку и втянули воздух.
Вихрь  подхватил меня и понес туда, откуда я только что вырвался. Фиолетовые
ногти  зажали  сигарету,  услужливо  загромыхало кресло,  глубокая  затяжка,
задержка дыхания, а потом меня выдохнули через нос вместе с аккуратным сизым
колечком.
     - Вот теперь лети. Фу-у-у!
     Я  никуда не полетел. Мне некуда  было  лететь. Я стоял на месте, а моя
голова делала семьсот семнадцать тысяч девятьсот шестьдесят четыре оборота в
секунду. А вокруг стояли вероники.
     Но я же знаю, что Вероника одна! Которая из этих?
     - А ты в сердце загляни. В нем ищи корень, - посоветовали косоворотки.
     Я машинально поблагодарил и двумя руками остановил вращение головы.

20

     Дождь начинается с капли.
     Лучше бы они вообще не имели лица.
     На улице:
     - Девушка, милая девушка, как вас зовут?
     - Вероника.
     - Вы позволите взглянуть на ваше сердце?
     - Отвали.
     На скамейке в парке:
     - Девушка, вам не скучно?
     - Теперь скучно. Проходи, не засти.
     Первая дюжина меня отшила,  и я  понял, что все делаю не  так.  Слишком
робею, и в глазах ясно читается, что именно мне нужно.
     Первая удача стоила  мне  трех дней осады, двух коробок конфет, бутылки
шампанского  по ресторанной цене и пачки "Мальборо". Первая удача обернулась
поражением.  Я  держал сердце на ладонях и чуть не выл от досады: не то. Еще
три  дня  я пытался  втолковать это веронике, с  ужасом  ожидая, что шоколад
кончится - и опять слезы.
     На третьей дюжине сформировался свод правил:
     - не спешить.
     - не медлить.
     - не молчать.
     - делать паузы.
     - говорить обо всем, кроме главного.
     - ничего не обещать словами.
     - обещать все, но не словами.
     - не просить.
     - брать, но так, словно делаешь одолжение.
     Я разработал проникновенно-внимательный взгляд.
     Я раздобыл всепонимающе-усталую усмешку.
     Я сочинил пять гладких  и пять колючих  историй,  которые  проговаривал
бархатистым, обволакивающим голосом.
     Я купил коробку иголок  для проигрывателя  и два ящика  пластинок "Алан
Парсонс проджект".
     Началась работа.  Скоро я очень удивлялся, если  в  середине  последней
песни на второй стороне ("Старый и мудрый") не видел протянутого мне сердца.
     Совсем  негодные я  возвращал  немедленно.  Если  же замечал хоть  одну
дорогую мне черточку, оставлял.
     Я отчаялся найти море и хотел составить его из капель.
     Это  титанический труд,  сродни старательскому:  из  горы пустой породы
вымыть несколько  драгоценных  пылинок.  Попутно  выяснилось,  что  вероники
совершенно лишены инстинкта самосохранения. Чем больше  скапливалось у  меня
сердец,  тем  больше  было желающих. Очередь выстраивалась  на три квартала.
Пришлось отказаться от  музыки и историй. Соседи были очень недовольны шумом
на  лестничной площадке, но  после трех  минут общения  со мной  готовы были
согласиться даже на установку парового  копра у себя под дверьми. Зато очень
довольны были  таксисты: вероники  не  скупились  и  оплачивали дорогу в оба
конца, частенько забывая сдачу.
     Иногда у  меня  собирались друзья,  и  я  отдыхал, уютно  устроившись в
глубоком мягком кресле.  Мы курили, пили кофе, слушали музыку и говорили обо
всем  на свете, от экзистенциализма до прогрессирующего в некоторых  странах
амбидекстризма.  Приятно пообщаться с людьми, читавшими "Я  и Оно", "Гиту" и
"Миф о Сизифе".
     Но однажды ввалился какой-то тип  в расстроенных  чувствах, с дрожащими
губами и дергающейся щекой, вырвал меня из любимого кресла и заорал, брызгая
горькой слюной:
     - Где она?
     Я был спокоен.  Я был  само  спокойствие, к  подобным инцидентам я  уже
привык и спросил своим глубоким, бархатным голосом:
     - Кто тебе нужен, друг мой?
     - Вероника!
     - Вероника или вероника?
     - Вероника! Моя Вероника!
     Глупец, он думал, что Вероника может ему принадлежать!
     - Ее здесь нет.
     Ее здесь в самом деле не было, но парня мне стало немного жаль, хоть он
и  забрызгал мне  всю рубашку. Я отдал  его на попечение  случившимся  здесь
вероникам, сменил рубашку и подошел к зеркалу, чтобы повязать новый галстук.
Я   повязал  галстук,  проникновенно-внимательно   посмотрел   в  зеркало  и
всепонимающе-устало  усмехнулся.   А  из  зеркала  проникновенно-внимательно
смотрел на  меня и  всепонимающе-устало  усмехался Марк  Клавдий  Марцелл, я
собственной персоной.

21

     Итак, дело сделано.
     Я  видел занесенное копье, но не обернулся. Знал: не  осмелится.  Трус,
размазня, тряпка.  Не осмелится. И  оказался  прав. Светофор  после зеленого
мигнул желтым и опять зажег зеленый.
     Таксист  не  пикнул,  выслушав   невыгодный   адрес,   развернулся   на
перекрестке и погнал по осевой. На чай я ему ничего не дал.
     Маленькая ладошка в моей  руке была холодной, почти  бесплотной. Я едва
сдерживался, чтобы  не сжать  ее до  хруста,  до  крика, до подтверждения: я
здесь, я живая, я рядом.
     Я  привел Веронику  домой. Замок с подхалимской  готовностью щелкнул за
нашими спинами. Вероника вздрогнула и тихонько вздохнула. Или всхлипнула?
     -  Часы. Стоят, - сказал  я, чтобы хоть что-нибудь  сказать. -  Заведи.
Пожалуйста.
     Она подошла к часам, подтянула  гирьку, толкнула маятник.  От громового
тиканья мне заложило  уши. Маятник раскачивался, но стрелки были неподвижны.
Без пяти пять.
     - Что-даль-ше? Что-даль-ше? Что-даль-ше?
     Я не знал, что ответить часам, не знал, что дальше. Я шел, чтобы дойти,
бежал, чтобы добежать, летел, чтобы долететь,  покрылся  неуязвимой  броней,
чтобы победить. Ясно  видел цель  и сам стал средством ее достижения. Стер в
кровь ноги, но  дошел, обломал крылья, но  долетел. Порвал  ленточку, и приз
был в руках.
     - Что-даль-ше? Что-даль-ше? Что-даль-ше?
     У нас был свой язык, и на вопрос "чапить бум?"  было  принято  отвечать
"бум-бум".
     - Чапить бум?
     - Что?
     - Чай пить будем?
     - Да.
     - Индийский,  грузинский, цейлонский,  зеленый, английский  на  розовых
лепестках, китайский, с мятой, душицей, чабрецом?
     - Горячий.
     Я метнулся  на кухню, обхватил чайник ладонями, и он закипел. Достал из
шкафчика наши праздничные чашки,  а из  холодильника  двести сортов варенья,
включая  абрикосовое.  Откупорил  сто  банок  сгущенки и  квадратно-метровую
коробку московских конфет.
     Все  было готово, и  я позвал Веронику. Пока она сто  тысяч лет шла  из
комнаты на кухню, еще раз осмотрелся и остался доволен. Едва ли там ее поили
чаем вкуснее.
     Вот  только  тараканы. У  нас  их  никогда  не  было.  Я знал,  что это
означает,  но не хотел верить.  От  соседей  набежали,  думал я. Потравим. Я
дунул на них, они ретировались за холодильник и опасливо зашевелили усиками.
     Вероника села на свое любимое место у окна.
     - Варенья положить?
     - Нет, спасибо.
     - Сгущенку?
     - Нет, спасибо.
     - Конфеты, мед?
     Я суетился, был  назойлив и  противен  самому себе. Вероника смотрела в
окно и пила чай мелкими глоточками. Без сахара.
     - Что-даль-ше? Что-даль-ше? Что-даль-ше? За окном  достраивался  второй
этаж универмага, и тощие краны тягали поддоны с раствором. Очень интересно.
     Чашка  хрупнула  под моими пальцами  и рассыпалась в пыль. Я вскочил  и
грохнул кулаком  в стенку.  С  потолка посыпалась  штукатурка,  соседи снизу
постучали по батарее. Проползла  вечность, прежде чем Вероника оторвалась от
окна и посмотрела на меня.
     - Извини, я не расслышала. Ты что-то сказал?
     - Нет!
     - Ну, извини.
     Она опять повернулась к  окну, а руки ее  в это время собирали  в мойку
посуду, протирали стол, намыленным кусочком поролона до  безнадежной чистоты
отмывали чашку и блюдца.
     Смотреть на это не было сил.
     Я вернулся в комнату. Без пяти пять.
     - Что-даль-ше? Что-даль-ше? Что-даль-ше?
     -  Хочешь,  посмотрим  наши  фотографии?  Ну  те,  гагринские,   и  еще
студенческие,  и владивостокские, и  где  ты с яблоком под деревом, когда на
шашлыки ходили с Сережей,  и где ты в черной  куртке на трапе теплохода, и в
каскетке на пляже, и у своей установки на работе. Хочешь?
     - Давай.
     Я  тащил  из прошлого  ниточки, но они были слишком  тонкими,  резали в
кровь пальцы и рвались одна за одной.
     - Кстати, как у тебя на работе?
     - Нормально.
     - Хочешь, купим машину? Белые "Жигули", девятую модель. Хочешь?
     - Зачем?
     -  Ездить. Будем ездить, тебя запишем на курсы, получишь права. Хочешь?
Или  куда-нибудь  за  бугор  по  турпутевке.  У меня знакомые  в "Спутнике".
Хочешь?
     Я говорил и говорил, а стены и потолок медленно  сдвигались,  давили на
плечи, сжимали, с боков. Я едва держал потолок, и мне было тяжело.
     - Пойдем погуляем! - закричал я.
     - Куда?
     - Куда-нибудь!
     - Зачем?
     - Просто так!
     Я выскочил в дверь вслед за Вероникой, и потолок рухнул.

22

     Что приятнее:  знать, что  ты лучше или  что все остальные хуже? Как-то
раз я видел по телевизору олимпийского победителя в марафоне. Он  только что
финишировал и на  верхней ступеньке все еще тяжело дышал. На него было жалко
смотреть, столько недоумения, обиды и растерянности было в его глазах, когда
он разглядывал маленький  желтый кружочек.  В конце концов он  снял медаль и
зажал в кулаке. Наивная уловка: так ему казалось, что ее нет.
     Что-даль-ше? Что-даль-ше? Что-даль-ше?
     Пусть исполняются заветные желания лишь у наших злейших врагов. Пусть в
наказание будут услышаны молитвы лишь неисправимых грешников.
     Пусть  мы будем  мучиться и  искать,  и  пусть  нам  не доведется найти
утерянное.

23

     Зря я повел ее гулять.
     Мы  прошли мимо автозаправочной станции, и сто  двадцать  пять  шоферов
попали в больницу с вывихом шейных  позвонков,  а сто тонн девяносто шестого
бензина вылилось из пистолетов на землю.
     Мы  шли  мимо  пожарной   части,  и  пожарные  машины,  задрав  к  небу
брандспойты, изображали из себя стадо веселых красных слонов на водопое.
     Мы  шли вверх  по  проспекту Науки, и автобусы сворачивали с  маршрута,
чтобы потаращиться на Веронику стрекозиными глазищами.
     Пальцы  Вероники лежали у меня  на сгибе  локтя, на  самом краешке,  не
лежали, а касались. Я хотел поправить ее руку, но боялся, что она уберет  ее
совсем.
     Я  боялся глазеющих на  нас автобусов, ликующих  пожарных машин и  двух
взводов курсантов, по разделениям сопящих на счет "раз-два-три".
     Так  мы и гуляли:  автобусы,  пожарные машины,  сбежавшие  из  больницы
шоферы с  забинтованными шеями, два взвода курсантов и не поддающийся  счету
рой студентов, профессоров и попсовых мальчиков.
     Всем им нужна была Вероника. Моя Вероника.
     У кинотеатра "Академия" косоворотки втолковывали толпе неопохмелившихся
алкоголиков корневые истины и разъясняли, кто кого спаивает и кому это нужно
и  зачем.  Толпа  колыхнулась  и  потекла  к  Веронике.  Запахло  сивухой  и
завтрашним дефицитом. Косоворотки  взвыли  и выхватили топорики из-за  витых
поясков, но  сдвинуться с места не  смогли, наконец-то  обретя корни, пробив
ими асфальт и прочно запутавшись в подземных коммуникационных сетях.
     Я схватил Веронику за руку.
     - Бежим к Сережке!
     Я  бежал так,  как никогда  еще ни  от кого не  бегал.  Бетонные  львы,
похожие на Иннокентия Смоктуновского, разевали бетонные пасти от удивления и
что-то кричали вслед. Слова можно было разобрать только остановившись.
     Сережина  комната  была доверху  набита  рулонами  каких-то переплетных
материалов,  запчастями  к  КамАЗу и коробками с картотекой. Холодильник был
отключен. - Самого  Сережи дома  не оказалось, но мы все равно его  увидели.
Покрытый толстым слоем перламутра, он был приколот к вечернему платью Анюты.
Она  шла  по  Морскому  проспекту,  держала  под  мышкой  что-то  увесистое,
обернутое в несколько слоев фотобумаги, а впереди двое небритых, в фуфайках,
катили бочонок  черной  икры. Они бросили  бочонок и присоединились  к нашей
процессии, а Анюта пошла дальше, толкая бочонок туфелькой  из акульей кожи и
водянисто ругаясь.
     Больше идти было не к кому, и я свернул в лес.
     Позади  горестно  взвыли,  уткнувшись  глазами в  деревья,  автобусы  и
пожарные  машины. Потом отстали страдающие одышкой профессора  и алкоголики.
Дольше всех держались курсанты, но без азимута, компаса и карты потерялись в
зарослях и они.
     Мы остались одни.
     Лес был тих и ароматно прозрачен. Прошлогодняя хвоя шуршала под ногами.
Вероника высвободила свою руку  из моей и пошла вперед.  Тропинка извивалась
от удовольствия при каждом ее шаге,  ели  отклоняли лапы, освобождая проход,
чтобы за ее спиной с размаху хлестнуть меня по лицу.
     Мы шли  долго. Но  вот  между деревьями показался просвет и послышалось
конское ржание.
     Вдрызг исспотыкавшийся,  исцарапанный  и  усталый,  я  вышел  вслед  за
Вероникой  "а  поросший сочной  травой  пологий  берет  реки.  Тонкий  туман
стелился над водой, и  по колено  в тумане стояла тощая  лошаденка  и  пила,
прядая ушами и  кося  на  нас  слезливым  лиловым глазом. А  со  стороны  не
замеченной  мной раньше полуразвалившейся конюшни  спешил  к нам, размахивая
руками и тряся бородой, кентавр Василий.
     Он подскакал, весь сияя от счастья. Выдрал репьи  из  бороды и галантно
поцеловал Веронике руку.
     - Я нашел ее! - сообщил Василий. - Нашел!
     Я кивнул в сторону лошаденки:
     - Вот эту? Но ведь бескрыла.
     - Бескрыла! - радостно подтвердил кентавр.
     Почему-то он меня раздражал. Я ехидно осведомился:
     - А как же пыль?
     - Даже пыль из-под копыт может быть драгоценна,  если лошаденка любима,
- менторским тоном ответствовал  Василий.  - А  крылья... Слушай, да пропади
они пропадом!
     Он  оглянулся  на лошаденку,  пробормотал  "не  уходите,  я  сейчас"  и
поскакал к ней. Он зашел в воду, и пока лошаденка пила, заботливо отгонял от
нее слепней, смешно размахивая руками и тряся бородой.
     - Что-даль-ше? Что-даль-ше? Что-даль-ше?
     Почему раньше этого не было?
     Или я просто не замечал?
     С  Вероникой   невозможно  показаться  на  улице,  ее  осаждали   толпы
поклонников. Ее нельзя было оставить дома, они норовили залезть через балкон
или выломать  дверь. Каждый день, возвращаясь домой, я ожидал, что ее там не
окажется. Я издергался и устал, хотел уверенности и безопасности.
     Я понял, что делать дальше.
     Я прочел десять тысяч книг по архитектуре.  Корбюзье  и Нимейер мне  не
подходили: слишком  легковесно  и ненадежно. Готика  была хороша, но слишком
трудоемка. Мне нужна была надежность, прочность и простота.
     Я подкупил строителей, подъемные краны  доставляли  мне  бетонные блоки
прямо на балкон.
     Днем  я  выкладывал  стены  и башни, копал ров, а  ночью  ходил  вокруг
дозором,  подливая масла  в светильники и  распугивая тени по углам пламенем
факелов.
     Я выложил  стены в сто локтей  толщиной  и  пятьсот локтей высотой. Они
были  неприступны. Двойные Скейские  ворота  обшил листовой  медью и снабдил
прочными  запорами.  Вырубил  всю растительность  в долине  Скамандра, и  до
самого   моря   открывался  прекрасный   обзор.  Никто  не  мог  подкрасться
незамеченным.
     Я  закончил работу и впервые уснул спокойно. Я спал чутко, едва слышные
всхлипывания  разбудили   меня.   Вероника  сидела  на  постели  и  плакала,
вздрагивали  прикрытые легкой  тканью  худенькие  плечи.  Она изо  всех  сил
сдерживала слезы и изо всех  сил дула в сложенные  лодочкой ладошки. И тогда
ее лицо освещалось исходившим из ладошек трепетным светом.
     Почувствовав мое движение, она схлопнула ладошки и прижала к груди.
     - Покажи, - приказал я.
     Она не  посмела ослушаться и протянула  мне  на  ладони крохотный, едва
мерцающий уголек.
     - Что это?
     - Звезда, - прошептала она.
     Я скрипнул зубами: кто-то все-таки умудрился прокрасться!
     - Откуда?
     - Из зенита.
     - Кто?
     Она не ответила, по щекам  заструились слезы. Я схватил  звезду, и  она
сразу  же  погасла.  Первым  желанием  было  зашвырнуть  эту безделицу  куда
подальше, но у меня оставалось еще немного цемента, и  я  замуровал звезду в
стену.
     А  утром,  обходя крепость  дозором,  я увидел  на горизонте  множество
черных точек.  Они