Сережа, не  вставая с дивана (он вообще с него не вставал), потянулся к
полке  и  снял  ящик   с  картотекой.   Под   умелыми  пальцами   замелькали
прямоугольные картонки.
     - Вот, смотри. Ольга, двадцать шесть лет, ушла от сына, любимой собаки,
попугая, двухкомнатной квартиры и мужа.  Попугай сдох, муж сдал кандидатский
минимум.
     Татьяна,  двадцать  семь  лет,  ушла од  двух  детей  и мужа. Ночует  у
знакомых и рада, что каждый день может ходить на работу.
     Галина, двадцать восемь  лет, детей нет. Просто ушла, но пока не знает,
зачем.
     Елена, двадцать четыре  года... Продолжать?  Тысяча триста сорок восемь
случаев,  не считая твоего. И  это только  за  последние месяцы. А до начала
этого года у всех было все нормально. Как ни крути - Год Уходящей Женщины...
Есть случаи и просто уникальные. Вот, например...
     Меня не интересовали уникальные случаи, меня заинтересовали тенденции.
     - Они просто ушли или ушли к кому-то?
     Сережа хмыкнул.
     - Все спрашивают именно об этом. Женщины просто так не уходят. Конечно,
к кому-то. Но не это важно...
     Я взвыл.
     От меня. К  кому-то. Молча. Тайком. И сейчас с ним. В то время как я...
И стога на краю осеннего поля. Знаем мы эти стога!
     Меня  обокрали.  Среди  бела  дня  раздели  до  нитки  и  выставили  на
посмешище. Меня  трясло. Жажда мщения наполнила меня  до краев  и от  тряски
выплескивалась наружу.
     Монохроматичный  Сережа  не  удивился.  Он молчал  и  ждал, когда  меня
протрясет. Со своего дивана он наблюдал такое количество житейских коллизий,
трагедий, драм, комедий и фарсов, что не удивлялся уже ничему. Удивляться  -
не  его  свойство. Его свойство  -  понимать  и помогать. Его девятиметровая
комнатенка в аспирантском общежитии целиком состояла из понимания. Со своими
бедами к  нему  приходили девушки, что-то потерявшие или нашедшие не то, что
нужно. Просто отбросить беды они  не могли и  оставляли  ему на хранение, но
потом почему-то забывали забрать. Они просили помощи, и Сережа не отказывал.
Он  вынимал  пустоту у  лишившихся сердца ангелиц  и  вместо  нее  вкладывал
понимание.  Передо мной к нему забегали девчонки в вареных  куртках и черных
колготках, которых  перехватили курсанты на форсаже.  Крохотные беды, еще не
классифицированные и не  убранные в ящик под диван, валялись на холодильнике
вперемешку с обертками от конфет, которыми девчонки вполне утешились.
     -  Ну, ладно.  Давай ее сюда, - сказал  монохроматичный  Сережа. - Твою
беду я сохраню в отдельной коробке.
     Я помотал головой. Говорить не мог.
     - Не отдашь?
     Я опять помотал головой. Сережа понял.
     - Понимаю, - сказал он. - Понимаю. Праведное  "за что?" и жажда мщения.
Никто  не  хочет ждать, все рвутся догонять. Ну, догонишь, схватишь за руку,
потащишь  за собой.  А  дальше?  Логичное продолжение -  запрешь  в  четырех
стенах, бросишь в каменный мешок, посадишь на цепь. Так?
     - Что же делать?
     - Ждать. Ждать, когда придет сама. Сама. Тебе ведь нужна не та, которая
ушла от тебя,  а та, которой  нужен ты.  Когда она станет такой, она придет.
Сама.
     - А если не станет?
     - Если будет знать, что ждешь, станет.
     По-моему, его уверенность граничила с безумием.
     - Ты многого дождался?
     - Дождусь, -  уверенно сказал  Сережа.  - Раньше  я тоже  метался. Вот,
смотри,  -  он завернул  рукав  рубашки. Повыше запястья  рука  была  усеяна
оспинами от затушенных об нее сигарет. Некоторые ожоги были совсем свежие. -
И она  приходила,  перевязывала, жалела,  а  потом... потом  опять  уходила.
Нельзя  давить, хватать  за руку  и тащить за собой. Нужно просто ждать. Она
знает, что  я  жду.  Я звоню ей каждый  день и говорю, что  жду. По каким бы
дорогам она ни ходила, Рим для нее там, где я ее жду. Она сама придет.
     "Черта  с  два!"  -  хотел сказать я, но  вовремя спохватился и  сказал
совсем другое.
     Сережа помрачнел и надолго замолчал. Я ждал.
     - Ты сошел с ума, - наконец сказал он.
     - Может быть.
     - Туда можно войти, но вернешься уже не ты. Ты, но не такой.
     - Посмотрим.
     - Или вообще не вернешься.
     - Прорвемся.
     -  Не ожидал от тебя. Впрочем, от Вероники тоже. В конце концов, это не
по-товарищески! Слушай, не пори горячку,  а? Хочешь шоколадку?  - совсем  уж
жалобно предложил Сережа. - Я в одном буржуйском журнале прочел, что шоколад
в таких случаях здорово помогает.
     Он начал многословно распространяться о пользе  шоколада,  а я молчал и
ждал.  Я  уже знал,  что  он  не откажет.  Он  просто  не  может,  не  умеет
отказывать. Циркуль Давид, помнится, полгода держал у него ударную установку
и мотоцикл  "Хонда" с коляской, девочки-аборигенки, прибегая зимой на танцы,
заваливали   комнату  до  потолка  своими  шубками,   сапожками   и  теплыми
колготками. И никому Сережа не отказывал.
     С  какой  стати  он  мне  откажет?  Да  и  не сделается  ничего  с  его
сокровищем.
     -  Ладно, - со вздохом  сказал Сережа. Похоже, он здорово жалел,  что в
свое время проговорился мне. Он задернул шторы и открыл дверцу холодильника.
Я  вздрогнул:  в точно  таком же холодильнике Марк  Клавдий  Марцелл  хранил
ангельские сердца. Но Сережа вынул из морозилки не сердце.  Там, обернутая в
несколько слоев плотной черной бумаги, содержалась его неразделенная любовь.
Содержалась давно, и никто,  даже  я,  не  знал,  кому предназначена  вторая
половина.
     Сережа  тщательно  протер  стол и только  после  этого  освободил  свое
сокровище от бумаги и укрепил посреди стола на штативе от фотоаппарата.
     Неразделенная  любовь  размером  и  формой  была как кирпич.  Она  была
полупрозрачная,  гладкая, с  белыми  прожилками  внутри,  светилась  розовым
светом и почему-то пахла рыбой.
     - Видишь, - прошептал Сережа. - Посередине трещинка.  С каждым днем она
все  глубже  и  глубже.  Та,  которая  должна прийти, придет и возьмет  свою
половину. Ждать осталось недолго.
     Я никакой трещинки не заметил. Сережина неразделенная любовь структуру,
по-моему, имела монокристаллическую.
     - Вот,  смотри вдоль грани, - сказал Сережа. - Туда смотри, вглубь. Зря
ты это затеял... Смотри, а потом, если не передумаешь, иди.
     Я добился своего, и Сережу мне  стало  немного жаль. Он  имел и дал мне
то, чем не мог воспользоваться  сам. Я хотел сказать ему какие-нибудь добрые
слова,  но  ничего не  смог придумать. Не  до  того  мне  было.  Я  вплотную
приблизился к гладкой поверхности кристалла и стал смотреть.
     И  ничего не увидел, кроме  своего отражения.  Мы  долго смотрели  друг
другу  в глаза, я и  мое отражение.  А потом в  зрачках  отражения мелькнула
неясная тень. Я сразу догадался, кто это, и едва не вскрикнул. Тень пропала.
Вместо нее я увидел множество крохотных людских фигурок, волокущих  каменные
глыбы.  Они  укладывали  глыбы  одна  на  другую,  с  невероятной  быстротой
выстраивая   стену,  и  скоро  она  была   готова.  Фигурки  пропали,  стена
отдалилась, и стало ясно,  что  она окружает  стоящий  на  равнине  огромный
город.  Вдали  виднелась  гряда пологих  холмов,  а еще дальше неясно  синел
многовершинный горный хребет. Город отдалялся и стал едва заметен у подножия
гор.  Послышался  глухой  рокот разбивающихся о берег волн,  звон  металла и
крики. Черные  крутобокие суда  по волнам  неслись  к берегу. Длинные  весла
разом вспаривали воду. Брызги попали мне  на лицо,  и  я зажмурился. А когда
протер глаза, передо мной была дорога,  прихотливо вьющаяся  среди  поросших
кустарником  холмов.  Я  шагнул, и  ноги по щиколотку  погрузились в горячую
шелковистую пыль.

9

     Небо  было того экономического немаркого цвета, который  жены  выбирают
для  рубашек  нелюбимых  мужей,  а  комендант  общежитии  -  для  панелей  в
коридорах. Дорога была прямохожей и прямоезжей, вдрызг разбитой. На обочинах
валялись обломки надежд и разбитые судьбы.
     Надежды еще  посверкивали  кое-где  радужным сквозь ржавчину,  а судьбы
топорщились  гнутой  арматурой.  Кто-то  в  сером  на склоне  холма  пытался
выправить арматуру своей судьбы газовой горелкой.
     Дорога была бы обычной...
     Следы велосипедных шин, копыт, кроссовок,  колесниц,  гусениц, рифленых
подошв ("Саламандра"), лаптей, онучей, сандалий и  женских  шпилек покрывали
ее многослойными письменами.
     Читать их я не умел.
     Дорога была бы обычной, если бы не одна строчка, выписанная легчайшими,
глубиной в одну пылинку, следами босых ног тридцать четвертого размера.
     Вероника!
     Она здесь  прошла.  Это  ее  следы, и шрамик от пореза  на левой пятке.
Прошлым летом  в Гагре она  наступила на стекло.  Она  могла  в долю секунды
заживить ранку, но не стала этого делать. Я нес ее с пляжа на руках. Теплую,
родную,  пахнущую  морем и  солнцем, очень  тихую  и нежную, и чувствовал...
Черта  с два  объяснишь,  что  чувствовал!  Южные  люди  останавливали  свои
витриноподобные  авто  и  предлагали помощь, продавщицы киосков  с  газводой
выглядывали  из-за  павлиньих  перьев  и  зеленели от зависти, а вскоре весь
город высыпал  на  улицу и,  стоя на  тротуарах, смотрел,  как  я  несу  мою
Веронику. Я нес ее, и не было усталости. Я готов был нести ее на край света,
но принес  в дом,  в котором мы  снимали комнату у  славного армянина  Макар
Макарыча. Ночью я  протянул  руку за окно, и  самая крупная звезда из зенита
скатилась мне на ладонь.
     А потом  наступило утро, и у меня ныли мышцы  на руках.  Я хотел  найти
звезду, чтобы  водрузить ее на место,  пока никто не заметил пропажу, но она
куда-то подевалась. На улице слишком многие обращали на  нас внимание, и мне
это не нравилось. Я увез Веронику домой. Не тогда ли начались осенние мелкие
дожди? А ведь верно! Как это я раньше не догадался! Неужто кто-нибудь из тех
попсовых  пляжных  мальчиков,  что материализовывались  рядом  с  Вероникой,
стоило мне на минуту ее оставить?
     Я замедлил  шаг,  остановился, но в  это время впереди,  из-за поворота
послышался голос, который я узнаю среди тысячи голосов, журчащий смех, между
деревьями мелькнуло знакомое платье - Вероника!
     Сзади  рявкнул  клаксон,  я  отскочил  в  сторону,  споткнулся о чью-то
надежду и упал. Мимо пролетел кто-то одетый в белые "Жигули" девятой модели.
Кажется,  это был Марк Клавдий Марцелл.  Следы  Вероники пылью поднялись над
дорогой  и  щекотали  ноздри.  Я  чихнул.  Марк Клавдий  Марцелл  обдал меня
напоследок облаком едкого презрения и скрылся за поворотом.
     В следующее  мгновение я  обнаружил себя несущимся в  ту  сторону, где,
удаляясь, звенели и звенели колокольчики вероникиного  смеха, еще слышные за
ревом мотора.
     Сразу за поворотом  начинался спуск. У подножия, растопыренными  руками
загораживая мне путь, стоял этот модный бело-жигулевый тип.
     Мне некогда было разбираться, Марк Клавдий Марцелл  это или кто другой.
Мне преграждали путь, и этого было достаточно. И смех Вероники был  уже едва
различим.
     Лишь секунду помедлив, я плотнее нахлобучил гривастый шлем,  перебросил
тяжелое  копье  с  руки  на  руку и  ринулся вниз,  все  быстрее и  быстрее,
разгоняясь  на  крутом  склоне холма,  и  скоро  ноги  уже  не  успевали  за
стремительным движением вперед закованного в сверкающую медь туловища, и вот
тогда...

10

     ...  родился вопль. Шестьдесят глоток  одновременно извергли  из глубин
существа  оглушительное "И-а-э-х!" Живой таран-черепаха, шестьдесят человек,
по  шесть  в  ряд,  сверху и с боков прикрывшись щитами, в середине сосновое
бревно,  летел к  воротам. И  уже не было мыслей, не  было боли,  было  одно
стремление, одна страсть:  бежать, орать, добежать, протаранить ворота, а уж
там...
     До судорог в скулах желанное там!
     Вперед и быстрее, сквозь ливень стрел. Кто упал, тот погиб. Желанием ты
уже  там, за стенами, так  добеги до  себя! Нет  силы,  способной остановить
лавину железа и страсти.
     С оглушительным "И-а-э-х!" черепаха врезалась в ворота,  они затрещали,
но выстояли.  И еще раз "И-а-э-х!", и  еще, но уже  слабее, с  каждым  разом
слабее.  А сверху,  со  стен, - возмездие:  камни,  горящие  клочья, кипящее
масло, помои.
     Черепаха распалась,  кричали  раненые,  живые  искали пути к  спасению.
Прижавшись к  стене, можно было уберечься от  камнепада,  но масло,  кипящее
оливковое  масло доставало и  здесь. Те,  у  кого не  хватило  выдержки  или
сообразительности, выбегали на открытое  пространство, устремляясь к лагерю,
и падали, пораженные в спину меткими защитниками стен.
     Я остался один. Я бился с воротами, честная схватка - один на один.
     Я  ломился  в ворота  и  чувствовал  - поддаются! Я был уже там, мщение
обидчику и жажда забрать свое, но забрезжила вдруг  предательская мыслишка -
дальше что, приятель?  - и  обрушилась  тотчас боль обожженной маслом  кожи,
заныли уши, и ворота отбросили меня прочь.
     Я вжался в  крохотное  углубление  в стене. Не я вжался, тело,  так  не
вовремя  вспомнившее  о себе, искало  эту спасительную  щербину  в  каменном
монолите и  нашло, и вжалось, растеклось, слилось  со стеной, и только потом
все это отметил рассудок.
     Я скорчился в  три  погибели и прикрылся щитом. Сверху  что-то ударило,
придавило.
     Только бы не масло. Только бы не заметили.
     Меня не заметили.
     Немного погодя  я  осторожно выглянул  из-за щита.  От четырех  лохосов
гоплитов, составивших мою  черепаху,  в живых осталось всего ничего. Большая
часть  храбрецов полегла перед  воротами,  несколько  счастливчиков,  бросив
оружие, чесали во все лопатки по направлению к неподвижно застывшим в боевом
порядке фалангам.
     Вслед им неслись хохот и проклятия.
     Крепкостенная выстояла.
     Я ожидал, что с минуты  на минуту  распахнутся Скейские  ворота, пенным
гребнем на волне выплеснется на равнину свирепая геренская конница, а следом
и  сама  волна накатится  -  беспощадные  эфиопы  Мемнона, кавконы,  куреты,
страшные в рукопашном бою дарданцы...
     Но время шло, утих шум  на стенах, дрогнули фаланги в долине Скамандра,
смялся сверкающий  строй, и солнце  долго  еще играло  на шлемах уходящих за
холмы, к лагерю, воинов.

11

     Звезды высоко -  не  достать. Ворота крепки - не сломать.  Чем дальше я
ухожу  от  них,  тем  они  крепче. Кто-то  смотрит  со  стены мне  в  спину.
Удивительно знакомый кто-то. И чувствуя затылком этот взгляд, я, оплеванный,
ошпаренный, ушибленный, пружиню шаг и расправляю плечи.
     Бегство? Какое бегство, просто я тут, ну, скажем, прогуливаюсь.
     И все равно паршиво.
     - Ты трус, приятель, - говорю я себе.
     -  Вовсе нет,  -  возражаю я. - Почему  обязательно трус?  Нужно иногда
останавливаться и думать. Должен же быть предел безумствам.
     - Ступил на дорогу - иди до конца.
     - А стоит ли идти до конца, если на полпути усомнился в цели?
     - Прекрати. Словоблудом ты всегда был изрядным.
     Меня на  эту  удочку не  поймаешь, перед кем другим  распинайся.  Нужно
дойти до конца хотя бы затем, чтобы подтвердить или опровергнуть сомнения.
     - Не знаю, не знаю. Каждую вещь нужно покупать за ее цену.
     - Трудно мне с тобой будет, приятель.
     - Не нравится - не ешь.
     Стены отдалялись, и я едва сдерживался, чтобы не побежать к виднеющейся
на побережье цепочке костров.
     Стены отдалялись, и я едва сдерживался, чтобы не повернуть обратно и не
грохнуть в последний раз кулаком в ворота - вдруг отворятся?
     Стены  отдалялись, и  я едва сдерживался от узнавания того, кто смотрел
мне в спину.
     Я  вспомнил,  как  зимой  мы зайцами  ехали с  Вероникой в  автобусе  и
целовались  на задней площадке. В кратких  перерывах  - на  один вдох -  она
спрашивала: "А вдруг контролер?", а  я касался  ее  ресниц своими и уверенно
отвечал: "Отобьемся". И не брать билет стало делом чести. Только контролер в
самом деле появился.
     - И ты заплатил штраф?
     - Не драться  же  мне с  той свирепой бабищей.  Всякая категоричность -
признак ограниченности. Понял?
     - Твой идеал - манная каша до горизонта?
     - Заткнись!
     Я заткнулся и пошел дальше. Тяжелое копье бесполезно оттягивало руку, я
зашвырнул его в темноту.  Следом  отправился пятислойный щит, и едва не снес
голову  возникшему  из темноты кентавру Василию. Василий не обиделся. Был он
тих,  задумчив и пах дезодорантом. Он  молча пожал  мне руку  и пошел рядом,
изредка передергивая плечами и хлеща хвостом по крупу.
     -  Только  пыль  из-под  копыт,  -  бормотал  он. - Только пыль  из-под
копыт...  Не понимаю, решительно не понимаю.  Я хотел сделать ее крылатой. Я
уговаривал ее и уговорил,  она согласилась. Я -  кентавр, а она обыкновенная
кобылица, этого  бы  не поняли. Пусть знаменитых кровей, но -  обыкновенная.
Кентавр и крылатая кобылица -  это уже что-то... Ты меня понимаешь? Я  купил
самые  лучшие  крылья,  какие  только  можно  найти.  Достал  у  спекулянтов
суперклей  "Момент"  фирмы "Хейнкель"...  В последний  момент она взбрыкнула
своим божественным  крупом  и ускакала. Только пыль  из-под  копыт бескрылой
лошаденки...
     Я ожидал чего угодно, но чтоб Василий, хронический холостяк и выпивоха,
любитель едко комментировать ритмическую гимнастику и синхронное плавание...
     - Что вы все Василий да Василий! - обиделся кентавр. - Особенный я, что
ли? Не такой, как все? У Василия тоже есть сердце...  Ах, эти бабки, высокие
стройные  бабки, этот дерзкий  изгиб шеи, шелковистый теплый  круп,  горящие
глаза, эта пеноподобная грива и хвост...
     Он глухо то ли замычал, то ли зарычал и ударил себя кулаком по лбу:
     - Но ведь бескрыла! Бескрыла!
     - А вдруг еще отрастут? - неуверенно предположил я. Василий  возмущенно
фыркнул, топнул, брызнули из-под копыт искры!
     -  Отрастут! Как же, жди! Скорее я начну жрать  сено! - Он  вдруг резко
остановился,  схватил  меня  за  локти,  подтащил  к  себе  и  -  с  мольбой
проговорил: - Ты скажи, скажи мне, почему мы  всегда любим не таких, как  мы
сами? Почему мы всегда видим их не  такими, какими их видят другие? Ты скажи
мне...
     Что я мог ему сказать? Я и сам не знал. Василий понял.
     -  Да  что там  говорить. Не о чем говорить, -  сам  себя  оборвал  он,
оттолкнул  меня  и  поплелся  прочь, весь  как-то сгорбившись, уныло  шаркая
ногами и вяло помахивая хвостом, в котором, как всегда, застряли репьи.
     -  Бескрыла! Решительно  бескрыла. Насовсем! - донесся  из  темноты его
безнадежный голос.

12

     - Два циклопа по лесу идут, один нормальный, а другой Полифем...
     - И в Киле, и в Ларисе было полегче.
     - Возьмем город - повеселимся.
     - А первый-то циклоп и говорит: все, говорит, пришли.
     - А второй: здравствуй, бабушка!
     - На печени гадал и на бараньей  лопатке, кости раскидывал, воду лил, и
по всему  выходит - возьмем!  Быть того не может, чтоб не взяли. Экая силища
собралась!  Девять  птиц пожрал дракон и превратился  в бездыханный  камень.
Возьмем!
     - Скорее бы.
     В три ряда, корма к корме, от Сигейского мыса до  Ретейского, стояли на
песке укрепленные подпорками крутобокие черные  корабли. Бесчисленные костры
раздирали  пламенем  тьму, отодвигая  границу ночи,  и по  одну сторону этой
границы ссорились, ели, играли в кости, точили оружие и готовились к схватке
пришедшие со  мной,  поклявшиеся отомстить  за  мою  обиду  аргивяне, локры,
чубатые абанты, фессалийцы, копьеносные критяне, а по другую... Я не решался
переступить границу света  и тьмы и сказать им... Что я  мог им сказать? Что
передумал? Что  не будем мы брать город, не за что мстить?  Прав, тысячу раз
прав Феогнид: "То, что случилось уже, нельзя неслучившимся сделать". Ошибся,
ребята, скажу я им, в горячке  был, не додумал. А город, что ж город,  город
ни при чем.
     Та, которая за его стенами, будет еще неприступней и дальше, сровняй мы
стены с землей. Не те стены рушим. Такие дела.
     Это им сказать?
     Я шел в темноте вдоль кромки света. Шел, не зна