ниных девиц, и те с удовольствием  приходили.  Купцы  много
платили, к тому же они видели столько земель, что для перечисления  их  не
хватало пальцев на руках. Послушать про глупые обычаи всегда интересно,  а
послушать и поприсутствовать - интереснее вдвое.
     Гильгамеш не вспомнил бы об Ишхаре и ее празднике, но она сама пришла
к нему на порог. Пришла в  облике  толпы  бородатых  мужчин,  перемазанных
желтым и багровым, в треугольных передниках и медных  браслетах.  Северяне
принесли серебряные слитки,  бирюзу  и,  поминутно  становясь  на  колени,
упрашивали Большого смягчить его завет хотя бы  на  один  день.  Гильгамеш
принял подарки, но долго не мог понять, о чем идет речь. Подталкивая  друг
друга локтями, страдальчески и  ернически  одновременно,  улыбаясь,  купцы
попытались объяснить. Они говорили косвенно, переводили со своего языка на
шумерский  тяжеловесные  обороты  и  подобострастно  заглядывали  в   лицо
Большого: дошло ли до него наконец?
     - А-а! Понял! - топнул ногой Гильгамеш и с детской досадой выругался.
- Неужели с самого начала было трудно сказать прямо: "наши  боги  требуют,
чтобы завтра мы спали с женщинами"?!
     - Нам сложно объяснить,  о,  Столп  Урукский,  -  почтительно  сказал
выборный глава купеческого квартала. - Госпожа Ишхар не  любит  прямоты  в
словах,  она  как  девственница  скрывает  кисеей  лицо  свое,  как  дикая
верблюдица мчится в просторах степей...
     - Ага, чтобы потом, наигравшись, слаще было получать мужскую силу!  -
вставил Гильгамеш. - Я богиню вашу не понимаю и не знаю...  -  Видимо,  он
хотел отказать  им,  но  мальчишечье  озорство  вдруг  заставило  его  рот
раздвинуться в веселой улыбке: - А ведь я могу узнать ее!
     Озорство решило дело. Большой дозволил северянам  познать  женщин  и,
конечно же, сам был приглашен на празднество.
     - Только не сметь шутить со мной шутки! - пригрозил напоследок он.  -
Я хочу увидеть Ишхар и узнать ее!
     В назначенное время,  разряженный  как  жених,  Гильгамеш  подошел  к
дверям купеческого храма. Скороходы, слуги, скопцы, отступя  на  несколько
шагов, с любопытством ожидали возможности заглянуть внутрь, ожидали, когда
дверь отворится. Храм был прост, его  стены  покрывала  серая  штукатурка,
люди с севера не украшали храм  извне.  Зато  вокруг  все  было  вычищено,
выскоблено и уложено сухой, ароматной травой. Перед входом  стояли  палки,
повязанные пучками желтых лент, мимо сновали озабоченные купеческие слуги,
изнутри доносились  протяжные,  не  очень  ладные  звуки  -  словно  сразу
несколько жрецов пробовали голос. Глаза Гильгамеша горели интересом: он  с
удовольствием оттягивал решающий момент. Северяне обещали начать церемонию
только с его приходом. Для пущей торжественности Большой должен был трижды
ударить в двери.
     Сдерживая  нетерпение,  Гильгамеш  прислушивался  к   далекому   шуму
строящейся стены, приглядывался к чистому,  сухому  после  давешней  грозы
небу и ни о  чем  не  думал.  Но  вот,  подчиняясь  какому-то  внутреннему
импульсу, он поднял руку, собравшись ударить по двери.
     - Ты туда не войдешь!
     Ошарашенный,  донельзя  удивленный  Гильгамеш  обернулся  на   голос.
Сказать "нет" Большому не решался никто, и урукский владыка с раздраженным
любопытством  хотел  посмотреть  на  безумца,  посмевшего  перечить   ему.
Изумление Гильгамеша возросло еще больше, когда он впервые увидел  Энкиду.
Мохнатая глыба - и, вместе с тем, человек; переполненное грубой,  звериной
силой тело - и горящий  откровенным  интересом  взгляд.  Вместо  длинного,
привычного для урукских мужчин передника, чресла незнакомца  перепоясывала
цветастая юбка, спешно извлеченная Шамхат из ее запасов.
     В руках перечивший Большому держал увесистую дубину.  Рукоять  дубины
совершенно терялась в его громадных ладонях, но противоположный  ее  конец
грозил сокрушительной тяжестью.  Изобразив  на  лице  насмешку,  Гильгамеш
рассматривал неизвестного. Тот  сморгнул  раз,  другой,  потом  засопел  и
воинственно повторил:
     - Ты туда не войдешь!
     - Отчего же? - Голос Энкиду был, как будто, даже мягок.  Он  пока  не
мог  решить,  рассмеяться  ли  ему  над  видом  мохнатого   наглеца,   или
рассердиться  и  отлупить  его.  Впрочем,  гораздо  больше  владыке  Урука
хотелось узнать, откуда взялось такое чудо.  -  Кто  сможет  помешать  мне
войти?
     - Я, Энкиду, помешаю тебе. Ты войдешь  туда  только  когда  разрешишь
остальным мужчинам города входить к женщинам. Вот так.
     Между сопровождавшими Большого пробежал ропот.
     - Герой, замотанный  в  женские  ткани!  -  рассмеялся  Гильгамеш.  -
Сделанный Энки, я прогоню тебя палкой!
     - Попробуй! - неожиданно весело предложил Энкиду. -  Покажи,  на  что
способен.
     Пожав плечами, Гильгамеш взял у одного  из  сопровождавших  шест,  не
раздумывая сбил украшавшего верхний конец шеста идола  и  жестом  приказал
слугам отойти в сторону. Облизываясь, Энкиду выставил перед собой дубину.
     Большой не стал становиться в ритуальные позы.  Он  просто  раскрутил
шест над головой, а потом обрушил его  на  Энкиду.  Всем  показалось,  что
через мгновение шест разлетится в щепки от удара о темя мохнатого. Но  тот
ловко подставил дубину и на полшага пододвинулся к Большому. Большой нанес
еще один удар, и еще, однако Энкиду сумел парировать их.
     В воздухе стоял оглушительный треск от сталкивающегося дерева. Трудно
было уследить за всеми перипетиями схватки. Особенно быстр был  Гильгамеш.
Он не сражался, а танцевал вокруг Энкиду. Необычайно подвижный, легкий для
своего роста, веса, ширины плеч, он напоминал гигантскую пантеру. Мохнатый
дикарь двигался медленно, как будто лениво или  экономно.  Однако  он  все
время  успевал  отразить  самые  быстрые  выпады  соперника.  Похожий   на
неторопливого тура, Энкиду атаковал реже и, внешне, неуклюже.  Его  кривые
ноги делали шажок вперед, рука  с  палицей  совершала  короткий,  неловкий
полукруг - но тут же движение делалось мощным,  стремительным,  раздавался
короткий рык, и Гильгамеш с трудом избегал встречи с рассекавшим воздух на
уровне поясницы, бедер  оружием.  Удары  Энкиду  были  редки,  но  страшно
неудобны.  Большой  поначалу  корчил  рожи,  но  потом   стал   восхищенно
вскрикивать после каждого движения соперника вперед.
     И нельзя было понять, кто сильнее - ловкая пантера, или упорный  тур.
Шамхат, вместе с  охотниками  выглядывавшая  из-за  угла  соседнего  дома,
испуганно сжимала рот рукой. Они даже не  могли  подумать,  что  их  затея
обернется таким поединком. Жители близлежащего квартала выбрались из домов
на шум схватки и робко приближались к дверям храма Ишхары.
     А бойцы, казалось, не испытывали ни  страха,  ни  утомления.  Бодрыми
возгласами они приветствовали удачные выпады соперника и, не  будь  грохот
от ударов  так  силен,  могли  бы  показаться  двумя  знатоками  воинского
искусства, тешащимися во удовольствие публики.
     Постепенно активнее становился Энкиду. Его дубина двигалась почти  не
останавливаясь. Широко расставляя ноги, уверенно разворачиваясь  навстречу
танцующему Гильгамешу, он начинал теснить его.  Зрители,  переживавшие  за
своего  Большого,  ощутили  что-то  неладное.  Они  беспокойно  загалдели,
недоумевая, как им поступить. И в этот момент раздалось:
     - Крак!
     Шест Гильгамеша, переломленный почти у  его  рук,  врезался  в  стену
храма Ишхары, отбив изрядный кусок штукатурки. Сам Большой, не удержавшись
на ногах, рухнул на четвереньки, подставляя свой  бок  под  удар  страшной
палицы мохнатого Энкиду.
     Но тот остановился. Тяжело дыша,  опустил  оружие.  Склонив  к  плечу
голову, протянул Большому руку и помог подняться на ноги. Урукцы  замерли,
ожидая, что будет дальше.
     - Как замечательно ты дерешься! - широко улыбнулся Энкиду. - Я  целый
день подбирал дубину себе под руку, ты же схватил первый попавшийся шест и
гонял меня, как пастух быка!
     Гнев полыхал внутри Гильгамеша, но слова, улыбка Энкиду не давали ему
вырваться наружу. Подобно горожанам, Правитель, раскрыв  рот,  смотрел  на
соперника.
     - Когда я шел сюда, то говорил себе:  "Пусть  вызовут  хоть  тридцать
богатырей - со всеми буду сражаться, всех осилю!" И не думал, что  встречу
такого Могучего!
     Большой закрыл рот.
     - Ты... Кто ты такой?
     - Я - Энкиду, я человек из степей. Я жил там среди зверья, знал  язык
животных, человеческого же - нет. Твой охотник  и  твоя  блудница  научили
меня людской пище, питью, жизни. Теперь я не дикий, теперь звери  от  меня
бегут, зато люди смотрят с удивлением  и  радостью.  Вот  так!  -  Энкиду,
довольно улыбаясь, провел рукой по куску ткани, служившему ему юбкой. -  Я
каждый день купаюсь, меня умастили маслом, а разговариваю, как видишь,  не
хуже твоего.
     Гильгамеш не мог сдержать улыбки.
     - Но почему ты сражался со мной?
     - Тебя одного такого произвела на свет мудрая Нинсун. Главой и  силой
ты всех выше, и сердца людские на тебя не нарадуются. Но всем страшно твое
буйство: оно непомерно, оно ужаснее урагана, который напускает Энлиль!.. -
Здравый, как здрава сама природа, Энкиду говорил старательно, стремясь  не
забыть ловкие обороты речи,  услышанные  от  Шамхат.  Они  мнились  ему  и
красивыми, и убедительными, он гордился тем, что говорит ладно, но в  душе
недоумевал: отчего такие слова не приходили на ум  самому  Гильгамешу?  -
...Отца оставил без сына, мать - без дочери. Где же видано, чтобы  столько
Лун мужчина не знал женщину! Гильгамеш, Большой, Слава Урука, усмири  свое
сердце, глянь, сколько людей ходят под твоей  рукой!  Вспомни,  что  ты  -
пастырь, овчар, что ты должен заботиться об овцах,  а  не  гнать  их  куда
глаза глядят!
     Сквозь  гнев  и  удивление  в  Гильгамеше  пробивалось  воспоминание,
вначале смутное, потом все более  уверенное.  Разговор  в  храме  матушки,
слова и улыбка жрицы. Неужели так скоро? Он уже не слушал  Энкиду,  он  во
все глаза разглядывал сюрприз, поднесенный ему богами. Хотя  вокруг  Урука
простирался ровный бескрайний  мир,  раньше  Гильгамешу  казалось,  что  с
появлением второго Большого ему станет тесно. Но вот пришел  Второй  -  и,
удивительно, даже сражаясь они не мешали друг другу. "Что же я гневался? -
недоумевал Хозяин Урука.  -  Ведь  поединок  наш  был  радостью,  ведь  мы
испытали друг друга и восхитились, обнаружив равного себе. А равный  -  не
соперник, равный - друг!.. Как странно! Значит Нинсун говорила мне о  нем!
Вот он, лев, о котором я мечтал. Клянусь Энки - он и правда лев!"
     - Как это хорошо! - перебил Гильгамеш все увещевавшего его Энкиду.  -
Ты странно выглядишь, но мое сердце  тянется  к  тебе.  -  Решившись,  как
всегда, разом и окончательно, он вскричал. - Сделанный  Энки,  Могучий,  я
хочу, чтобы ты стал мне братом!
     - Братом? - теперь уже не было предела изумлению мохнатого богатыря.
     Где-то негромко взвизгнула и захлопала в ладоши Шамхат.  Уже  изрядно
сгустившаяся вокруг них толпа загудела. - Непременно братом! Я хочу, чтобы
рядом со мной был такой человек. Идем, Энкиду, брат, к матушке,  к  мудрой
Нинсун. Нужно, чтобы она увидела тебя, поговорила... Идем же, идем!
     Схватив  Энкиду  за  плечи,  Гильгамеш  повлек  его   сквозь   толпу.
Расступаясь перед героями, урукцы дали волю  неизвестно  откуда  взявшейся
радости. Поединок, примирение, восторженные слова - все это откликнулось в
их душах детской уверенностью, что ОТНЫНЕ ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО. Как  дети  они
подпрыгивали, воздев  руки  к  небесам,  как  дети  падали  ниц,  стараясь
коснуться губами ног богатырей. Распевали все, что приходило на ум, - и  в
священные песнопения об  Энлиле,  Ану,  Инанне  вплеталось  новое  имя.  А
Гильгамеш тащил Энкиду  в  Кулабу  и  захлебывался  от  переполнявших  его
чувств.



                             3. АГА КИШСКИЙ

     Когда любопытство и ревность смешиваются, получается  одна  из  самых
мучительных, неодолимых страстей на свете. Одно подхлестывает другое,  они
растут как на дрожжах, пожирая друг друга и  превращая  своего  хозяина  в
совершенно новое существо.
     Именно это произошло с  Агой,  сыном  Эн-Менбарагеси.  Владыка  Киша,
могучего, надменного, огражденного стенами города, мнил себя первым героем
в землях черноголовых. При Эн-Менбарагеси, при Аге глава  Киша  вознеслась
так высоко, что шумеры прислушивались к любому слову,  доносящемуся  из-за
врат кишского храма Энлиля. Ага ходил за славой на север, вдоль непокорных
вод стремительного Тигра, ходил на восход, в горы  восточных  бормотал,  в
страну Аншан.  Он  привозил  в  Киш  добычу,  приводил  красивых  пленниц,
благословение богов  и  молву,  превозносившую  его  достоинства.  Героев,
составлявших дружину Аги, знали чуть ли не по именам;  ни  в  одном  граде
черноголовых не было такого количества искусных бойцов. Ага холил их, ни в
чем не отказывал, воспитывая в сердцах дружинников убеждение, что они люди
высшей крови. Ага прекрасно знал, какова  доля  заслуг  этих  безрассудных
людей в его славе. Однако  и  сам  он  был  великим  героем,  безрассудным
бойцом, боявшимся только ревнивых шумерских богов.
     Владыка Киша долго  отмахивался  от  рассказов  о  строящихся  стенах
Урука. Среди правителей веселой юго-западной земли были  большие  герои  -
Энмеркара, Лугальбанда, но теперь там  сидел  молодой,  глупый  Гильгамеш,
тискающий в своем храме женщин, и от такого нельзя  было  ожидать  чего-то
серьезного.
     - Он бросит свою затею  на  полпути,  -  томно  потягиваясь,  говорил
встревоженным приближенным Ага. - Юность часто строит  грандиозные  планы,
вот только ей быстро надоедает напряженно трудиться.
     Однако чем выше поднимались стены Урука, тем настойчивее  становились
вестники и однажды в господине Киша вспыхнула ревность. Кто он такой, этот
Гильгамеш, чтобы у него хватило силы и характера  на  подобный  труд!  Как
смел он довести дело до конца! Как решился заявить своими стенами  о  том,
что у Аги, чья рука могуча над всем  Шумером,  есть  соперник  -  сильный,
упорный!  Ревность  подстегивалась  любопытством:  Аге,  герою  по  натуре
непоседливому, ужасно хотелось увидеть пресловутые урукские стены,  стены,
о  которых  говорили,  что  выше  и  мощнее  их  нет  ни  в  одной   земле
черноголовых. Им владело горделивое желание повстречать все,  что  есть  в
человеческом мире большого, выделяющегося и сравнить себя с ним,  измерить
его величие через свое величие.
     - Идти на Урук стоило, когда стены еще не были  достроены,  -  сказал
ему старый советник,  служивший  еще  отцу,  Эн-Менбарагеси.  -  А  сейчас
Гильгамеш возомнит о себе невесть что, запрет ворота, укроется в городе  -
и как тогда ты сразишься с ним?
     - Я поднимался на восточные  горы,  я  прошел  всю  страну  Аншан!  -
хвастливо отвечал ему Ага. -  Я  одолею  и  стены,  за  которыми  прячется
урукский щенок. Ха! Да он побежит  ко  мне  из  ворот,  преклонит  колени,
прахом осыплет свою голову. Кто же посмеет сопротивляться моим героям!
     Старик советник сокрушенно качал головой, видя, что Ага  находится  в
том состоянии яростного возбуждения, когда здравые речи не находят пути  к
его сердцу. Поход на Урук был решен, вопрос стоял лишь  о  том,  когда  он
начнется.  Согласно  традиции,  вначале  отправлялись   послы,   лишь   по
возвращении которых герой собирал своих слуг,  свою  дружину  в  поход  за
славой. Послы были отправлены и на этот  раз  -  Ага  наказал,  чтобы  они
требовали земли, воды, поклона людей Урука перед людьми Киша. Вдобавок  ко
всему послы имели задачей говорить о десяти мерах  бирюзы,  которые  Урук,
якобы, должен был еще Эн-Менбарагеси.
     Послов-то Ага отправил, но ревность породила  такое  нетерпение,  что
уже через несколько дней он приказал собирать своих удальцов-героев.
     - Быстро добежим  до  Урука,  тряхнем  за  ухо  Гильгамеша  и  быстро
вернемся обратно! - объяснял он советникам. - Что  дожидаться  возвращения
послов? Находясь друг от друга за тридевять земель, разговаривать глупо!
     Те соглашались,  но  не  скрывали  удивления.  Ага  выбрал  не  самое
подходящее время для похода. Вода начинала прибывать: пришло время,  когда
поднимался уровень рек,  когда  влага  переполняла  колодцы,  и  крестьяне
разбирали плотинки, пуская ее на поля. "Бежать"  по  дорогам  будет  очень
нелегко, ибо в это время года их пересекает множество потоков, и с  каждым
днем количество потоков все больше.
     - А мы не побежим по дорогам!  -  отвечал  сомневавшимся  Ага.  -  Мы
погрузимся в лодки, удары шестов, весеннее течение погонят  нас  вниз,  на
юг. Канал, Евфрат - и мы у цели!


     "Вот оно!" - улыбался про себя Большой,  узнав  о  прибытии  кишского
посольства. Он вовремя достроил стены,  вовремя  справил  празднества,  на
которых город буквально плескался в  морях  браги,  мяса,  женской  ласки.
Словно награждая за расторопность, боги пустили северные  воды.  На  время
город опустел - крестьяне регулировали потоки влаги, превращавшие их  поля
в заводи, веерообразно рассеченные  дамбами.  Когда  паводок  поднялся  до
максимального уровня,  узкие  ворота,  через  которые  поля  сообщались  с
каналами, забили глиной и теперь не одну седьмицу текучая с полуночных гор
вода  будет  унавоживать,  оплодотворять  землю.   Удовлетворенные,   люди
возвратились в город,  предавшись  долгожданному  безделию.  Их  разговоры
стали вальяжно-величественны, а лики горды - теперь они имели  возможность
осмыслить, увидеть то, ради чего столько дней гнули спины.
     Стены возвышались так высоко, что,  подобно  Кулабу,  были  видны  из
любого  места  города.  По  вечерам  мягкая  их  тень  закрывала  западные
кварталы, а потом медленно наползала на весь Урук. Они присутствовали  при
любой встрече, любом разговоре, случавшемся на улицах города.  Непривычная
ровная линия, опоясавшая Урук, сделала горизонт уже - к этому  нужно  было
привыкнуть, но даже до появления привычки без удивления наблюдать, ощущать
краем глаза белеющие на солнце зубцы стены, урукцы всем сердцем прониклись
чувством уважения к самим себе и уверенностью в грядущем спокойствии.
     Послы Аги Кишского ворвались в самодовольное спокойствие как  камень,
пущенный в неподвижное, уснувшее на безветрии озерцо. Город  узнал  об  их
прибытии быстро и  вскорости  сбежался  к  храму  Э-Аны,  месту,  где,  по
традиции,  владыки  Урука  принимали   вестников   от   соседних   владык.
Догадываясь, о чем идет речь, горожане  чесали  затылки,  оглядывались  на
стены и недоумевали, отчего так  долго  разговаривает  с  посланниками  их
Большой.
     А Гильгамешу в это время неожиданно пришлось  выдерживать  борьбу  со
Старшими города. Главы кварталов, старшие посвященные храмов, собравшиеся,
дабы послушать ишские речи, пришли в смятение от угроз Аги.
     - Поклонись ему! - кричали они Гильгамешу. - Мы первые  поклонимся  и
народ заставим. Лишь бы ты поклонился. Что бирюза! На будущий год купцы  с
востока привезут нам гораздо больше. Не сразим мы оружием Киша,  люди  Аги
непобедимы, неудержимы. Даже вместе с Энкиду вы не устоите перед ними!..
     Насупленный, оглушительно сопящий, с огромной палицей в  руках  стоял
Энкиду за спиной сидящего на возвышении Гильгамеша. Глаза Большого  метали
молнии, он почти охрип, пытаясь  перекричать  Старших  Урука.  Потерявшись
после  первых  возражений,  вначале  он  пытался  мягко  убедить  их,  но,
сообразив, что эти люди привыкли слышать от него другое,  возвысил  голос.
Однако все было напрасно. После смерти  Лугальбанды  прошло  двадцать  два
года, и город отвык от соревнования за славу. Взращивая, воспитывая нового
Большого, город с легким сердцем относился к возвышению других земель и не
испытывал никакого унижения от того,  что  время  от  времени  приходилось
оказывать знаки внимания надменному Кишу. Мысль о том, что спустя короткое
время близ ворот появится могучий Ага, приводила старцев в трепет.
     - Склони г