рудь  казалась
узкой, даже впалой, но перекатывание узлов мышц на ней быстро избавляло от
обманчивого впечатления. Человек-чудище был просто удручающе устойчив.  Он
стоял на земле, слегка покачивая руками - не собьет  ни  бык,  ни  палица.
Глядя на него, оставалось только крякнуть, всплеснуть руками - и осторожно
обойти.
     Тем более  поражало  лицо  этого  существа  -  необычное,  но  вполне
человеческое. Квадратный подбородок с широким, толстогубым ртом и  тяжелые
надбровные дуги,  казалось,  должны  были  придать  ему  выражение  тупой,
угрюмой мрачности, однако маленький, курносый, почти детский нос и  живые,
с любопытством  все  примечающие  глаза  делали  внешность  человека-скалы
успокоительно-наивной.
     Насладившись утоленной жаждой, ожившая скала сделала шаг  в  сторону,
стала поворачиваться к обрыву,  с  явным  намерением  вернуться  в  степь.
Заметив это, Зумхарар пихнул блудницу локтем и злобно зашептал:
     - Выходи же, выходи! Покажи ему красоты, ты видишь - он уходит!
     Шамхат робко зашевелилась. Учуяв это, человек-скала резко остановился
и воззрился на засаду урукцев. Зумхарар уже решил, что  девушка  струхнет,
не решится поддразнить чудище. Однако та с каждым мгновением вела себя все
решительнее. Закинув руки за голову, она томно вышла из-за  скрывавших  ее
ветвей. К плавно колыхавшейся груди  Шамхат  пристало  несколько  былинок.
Нагнув голову, но исподлобья глядя на него, девушка сдула их.
     -  Вот  посмотри,  посмотри,  -  блудница  закусила  нижнюю  губку  и
маленькими шажками, вертя бедрами подходила к чудищу. Зумхарар видел,  как
изгибалась белая коса-змея вслед за движениями спины девушки.
     Шамхат уже не шла, она танцевала. Выворачиваясь то вправо, то  влево,
ее маленькие ступни выстукивали на влажной утренней земле ритм, который  в
дни полной луны блудницы отбивали перед тайным, похожим на мужской половой
орган  идолищем  в  храме  Инанны.  Удары   блудницы   отдавались   частой
возбуждающей дробью в висках Зумхарара. Потея, подавляя  безумное  желание
раскашляться, он смотрел на девушку  и  на  демона  разом.  Человек-скала,
раскрывши рот, не отрывал глаз от чуда,  приближавшегося  к  нему.  В  его
глазах охотник читал восхищение, настоящее человеческое чувство.  Огромные
руки пришельца из степей то и дело сжимались, словно он мял нечто  мягкое,
податливое.
     Блудница начала призывно напевать. Даже не  напевать  -  постанывать,
раскрыв губы и со свистом  вдыхая  воздух  сквозь  острые  зубки.  Отвечая
отбиваемому ногами ритму, она раз  за  разом  останавливалась,  запрокинув
голову, шумно выдыхая воздух и волнообразно сотрясаясь. Пальцы, сплетенные
на ее затылке, судорожно подрагивали, пятки  отрывались  от  земли  -  как
будто взлетая, девушка поднималась на носки. Чудище  само  тянулось  вверх
каждый  раз  -  видимо  собираясь  взлететь  вслед  за  ней.  Все   меньше
становилось расстояние между ними. Вскоре  только  узенький  водный  поток
отделял блудницу от дикого человека. Шамхат в последний  раз  содрогнулась
на краю ручья. Затем ее руки впервые опустились вниз. Зумхарар увидел, как
внезапно отлетело в сторону  украшавшее  бедра  полотнище,  и  абрикосовое
утреннее солнце сверкнуло на ровных юных ягодицах.
     Раздался плеск воды. Дикий человек, забыв обо всем на свете,  кинулся
к блуднице.
     Зумхарар ждал визга, испуганного крика. Ждал и не знал,  что  делать:
спасать Шамхат он не решился бы, бежать - тоже не мог.  Но  вместо  воплей
охотник услышал возбужденное пыхтение, заглушавшее тихий смех блудницы.
     - Ох, как много тебя...  Ну  подожди,  подожди,  сделаем  по-другому.
Слушайся, будь хорошим.
     Шамхат взгромоздилась на чудище по всем  правилам  священного  брака.
Удовлетворив первый пыл и чувствуя приближение нового, дикий человек урчал
в ее объятиях словно маленький медвежонок.
     - А теперь вот так, - всхохатывая, Шамхат вела за собой удивительного
возлюбленного, прикладывала его руки к себе, куда нужно было приложить, то
прибавляла прыти, то, в ожидании нового приступа силы,  томно  поглаживала
огромное мохнатое тело.
     Чувствуя, что его братец  начинает  беспокоиться,  Зумхарар  поспешил
отвернуться. Так, одна часть его  плана  сработала.  Присутствия  охотника
здесь больше не требовалось. Теперь пора было браться за вторую.
     Когда солнце проделало треть путь по небосводу, усталая, растрепанная
Шамхат привела степного человека к охотничьему шалашу. Поприветствовав  их
взмахом руки, Зумхарар сделал знак следовать за  собой.  На  дальнем  краю
болотца хозяйничали пожилой и маленький охотники.  Посреди  темных  жарких
углей  булькал,  распространяя  небесное  благоухание,  горшок  с   крупно
нарезанным вяленым мясом, приправленным зерном, всевозможными кореньями  и
травами. Рядом лежали дорогие белые лепешки,  пироги,  желтоватые  головки
сладкого лука и даже  пригоршня  сладких  фиников.  Отдельно  был  помещен
бурдюк с брагой и большая чашка, украшенная вдоль края волнистой  глиняной
змейкой.
     Увидев человека-скалу, охотники поперхнулись. Пожилой сел  на  пятки,
сложил руки на  коленях  и  стал  ждать.  Маленький,  наоборот,  суетился,
потирая покалеченную руку.
     -  Пироги  зачерствели,  -  оправдываясь  непонятно   перед   кем   -
Зумхараром, или диковинным гостем - сказал он. - Старые,  уже  пятый  день
как выпечены, будем ли есть?
     - Сиди! - раздраженно цыкнул на него Зумхарар. -  Не  мешайся.  Пусть
Шамхат кормит его.
     Человек-скала с любопытством рассматривал мужчин.  Иногда  брови  его
сдвигались, во взгляде чувствовалось напряжение, но не настороженное, а от
раздумья. Несколько раз чудище  подносило  руку  к  носу,  губам,  плечам,
словно удостоверяясь, что тело у него очень похоже на тела этих существ.
     Шамхат сняла горшок с углей, взяла в руки тонкий  ножик  и  подцепила
один из кусков мяса. Ноздри степного человека широко раздулись, он с явным
удовольствием вдыхал незнакомый аромат.
     - Вку-усно! - Шамхат зажмурилась и сглотнула слюну. Потом  она  долго
дула на мясо. Дождавшись, когда оно остыло, девушка поднесла нож ко рту и,
жмурясь теперь уже от неподдельного удовольствия, откусила кусочек.  После
этого блудница протянула нож мохнатому возлюбленному. Тот  доверчиво  снял
мясо с лезвия, сунул его в рот и, все более  оживляясь,  принялся  жевать.
Обрадованная  успехом,  Шамхат  макнула  в   горшок   лепешку   и   подала
человеку-скале. Могучие челюсти пришельца смолотили ее в  одно  мгновение.
Вскоре он обходился безо всякой помощи. Руки  степного  создания  брали  и
черствые пироги, и лук, и мясо,  и  лепешки.  В  заключение  чудище  взяло
горшок и влило себе в глотку остатки варева. Сыто рыгнув, оно смотрело  на
людей с добродушным и веселым ожиданием: "мол, а теперь что последует?"
     Насупившись от важности момента, Зумхарар налил  тепловатую  брагу  в
чашку. Он благоговейно прошептал короткую молитву и глотнул жидкость цвета
сыворотки. Не менее торжественно  отпивали  другие  охотники  и  блудница.
Неумело изобразил нечто  вроде  торжественности  и  человек-скала.  Но,  в
отличие  от  людей,  попробовав  браги,  он  сморщился.  Зумхарар   поднес
раскрытую ладонь ко рту и  откинул  голову  назад,  показывая,  что  нужно
выпить  все.  Чудище  с  сомнением  посмотрело  на  него,  однако   смирно
последовало совету.  Оторвавшись  от  чашки,  оно  задумалось.  Задумалось
надолго, у охотников от тревожного нетерпения  стало  ныть  под  ложечкой.
Тень пробежала по лицу человека-скалы  -  им  показалось,  что  сейчас  он
встанет,  уйдет,  что  все  потеряно.  Но  нет:  чудище   широко,   совсем
по-человечески улыбнулось и протянуло чашку  Зумхарару.  Показало  жестом,
что ждет новую порцию.
     Отведав  женщину,  пищу,  питье,  степное  существо  стало   пытаться
разговаривать. Оно медленно  выговаривало  слова,  мучительно  морща  лоб,
будто вспоминая давно забытое.
     Зумхарар назвал имена охотников, имя девушки.
     - А как зовут тебя? - спросил он у чудища. - Каково твое имя?
     - Энкиду, - произнес степной человек.
     - Все мы - дети Энки. Всех людей  он  слепил,  -  кивнул,  соглашаясь
Зумхарар. - А каково твое имя?
     - Энкиду, - уверенно повторил мохнатый.
     - Урук! - стала говорить Шамхат.  -  Город!  Большой!  Много  женщин,
блудниц, таких, как я. Вино! Праздники! Люди!
     - Я и вы. Похожи, -  старательно  шевелились  губы  Энкиду.  -  Но  я
грязный. Громадный, - он поднял руки к глазам. -  Вот  так.  Страшный.  На
меня не смотрят, бегут.
     - Страшный? - возмутилась Шамхат. - Неправда!  Ты  замечательный.  Ты
как Гильгамеш - такой же сильный и большой.
     - Гильгамеш? - спросил Энкиду. - Кто это - Гильгамеш?


     А Гильгамеш в то утро пришел к матушке. Отца, героя  Лугальбанду,  он
не помнил, отец умер, когда Большой лежал еще в колыбели. Мать же он знал,
мать была рядом, в Кулабе, хотя,  одновременно,  и  бесконечно  далеко  от
Урука. Матерью Гильгамеш называл богиню Нинсун:  все  слышали,  что  после
ночных бдений в ее храме Лугальбанда признал своим  сыном  невесть  откуда
взявшегося на жертвенном алтаре младенца. Перед самой смертью  отец  успел
перенести реликвии храма своей возлюбленной в Кулабу и устроил  на  нижнем
этаже святилище своей небесной  супруги.  Здесь-то  Гильгамеш  и  встречал
мать. Все было ею - небольшое, похожее на пещеру помещение, конусообразный
алтарь,  жирно,  жарко  потрескивающие  огни   лампад,   расставленные   в
углублениях стен. Матушкой была жрица, говорившая ее  голосом,  обнимавшая
ее руками. Жрица старилась, но Гильгамеш, привыкший к ней с  колыбели,  не
замечал этого. Для него она  оставалась  все  той  же  вечной,  заботливой
матушкой-Нинсун.
     Даже  когда  богиня  покидала  жрицу,  слова  этой  женщины  казались
Большому глубокомысленными, пророческими. Он внимательно  прислушивался  к
плавному течению ее речи и порой ему казалось,  что  он  присутствует  при
бесконечных разговорах, которые ведут на небесах боги.
     Сегодня Гильгамеш шел не для того, чтобы выразить сыновнее  почтение.
Сегодня в нижний этаж Кулаба его  привело  беспокойство.  Одетая  в  белый
полотняный плащ, жрица сидела перед алтарем на широком  табурете.  Занятая
молитвой, она долго  не  оборачивалась  к  вошедшему  и,  пользуясь  этим,
Гильгамеш застыл в своей внимательной  невнимательности.  Ему  нужно  было
сообразить,  с  чего  начать  речь,   как   подсказать   матушке   причину
беспокойства, какими словами передать те странные образы, что  пришли  ему
во снах.
     Был один сон, регулярно тревоживший Большого, тревоживший с тех дней,
как он стал помнить себя. Гильгамешу мнилось, будто  он  опять  маленький,
беспомощный сосунок, качающийся в люльке, приделанной  цепями  к  высокому
потолку. Гильгамеш видел и понимал все с отчетливостью  взрослого,  но  не
мог  ничего  сделать,  сказать,  и   это   бессилие   вызывало   тоскливое
предчувствие. Ужасное событие не заставляло себя долго ждать. Над  люлькой
появлялось искаженное ненавистью мужское лицо в завитушках охряной бороды.
Мгновение, только одно  мгновение  бешеные,  безумные  глаза  разглядывали
ребенка, а  затем  Гильгамеша  подхватывали  грубые  мужские  руки,  несли
куда-то и бросали. Да, бросали;  Большой  отчетливо  слышал  свой  плач  -
беспомощное мяуканье новорожденного - слышал утробный рык  мужчины,  после
чего грубые руки разжимались и тошнотворный ужас бездны, разверзшейся  под
ним, охватывал Гильгамеша. Это самое  непереносимое  ощущение  -  пустота,
которая засасывает и несется вместе с тобой. Когда удар  о  землю  казался
неминуемым, на Гильгамеша опускался кто-то  громадный,  затмевающий  собою
все небо. Вокруг его тела смыкались  обручи  твердых  как  камень  когтей.
Когти  держали  цепко,  но  не  грубо,  громоподобно   били   по   воздуху
многосаженевые крылья, и Большой чувствовал, что уже не падает. Гигантский
орел возносил его к облакам. Так быстро возносил, что  башня,  из  которой
выбросили Гильгамеша, вскорости казалась размером со ступку для пряностей.
Когда она  совсем  исчезала  из  виду,  начиналось  самое  странное:  орел
пронизывал  небеса  -  лазуритовые,   смарагдовые,   яхонтовые.   Какие-то
неопределенные лики,  напоминающие  лики  храмовых  идолищ,  с  изумлением
выглядывали из-за небесных сфер. Кто-то пытался их  остановить,  но  тяжко
взмахивающий крыльями орел мчался все выше, выше - куда? Ни разу Гильгамеш
не  увидел  конца  полета.  Приходило  время  просыпаться,  и   вместе   с
беспокойным вопросом "куда?" Большой погружался в привычный мир.
     Не раз спрашивал Гильгамеш о значении этого  сна,  но  Нинсун  всегда
отмалчивалась. Как казалось Большому, сон сей тревожил матушку не  меньше,
чем его. Иногда жрица бормотала что-то о тайне, иногда напоминала о дружбе
Лугальбанды с орлом из восточных  гор,  однажды  сказала,  что  Гильгамешу
снится сказка, которую когда-нибудь будут рассказывать о нем. Но  ни  разу
Большой не слышал прямого ответа.
     Впрочем,  сегодня  речь  шла  о  другом.  Дождавшись,   когда   жрица
повернулась к нему лицом, молодой владыка Урука спросил ее о здоровье.
     - Мне хорошо. Я радуюсь, повелитель.
     Круглое,  все  в  глубокомысленных  морщинах,  лицо  жрицы  сделалось
внимательным. Высокий нос горделиво поднялся, а глаза  подернулись  вуалью
сосредоточенности. Гильгамеш знал, что это означает:  Нинсун  была  где-то
поблизости, она открывала себя женщине. Жрица откинулась назад,  спиной  и
затылком прислонившись к алтарю, полузакрыв глаза. Голос ее стал  каким-то
прозрачным, его тембр уже не походил на человеческий.
     - Говори, сынок. Я, Нинсун, слушаю тебя.
     Гильгамеш нахмурился.
     - Матушка моя, мудрая Нинсун, снова мне приснились сны, и я  опять  в
растерянности. Нет, матушка, теперь речь не об орле и башне. Даже странно,
но ночь разговаривала со мной по-другому... - Большой запнулся.
     - Говори, сынок, говори, мой герой. Я  тебя  слушаю.  -  Руки  жрицы,
доселе опущенные вниз, плавно поднялись и легли на колени.
     - Я видел ночные светила, мудрая. Стоял на вышине Кулаба,  смотрел  в
небеса и  ждал  знамения.  Не  знаю,  как  выразить  словами,  но  ждал  с
вожделением, словно юную деву. И вдруг  что-то  прянуло  сверху,  бесшумно
затмило на миг звезды и упало мне на грудь. Камень  -  не  камень...  нет,
все-таки скорее камень, огромный, как дом, тяжелый -  не  шевельнешься.  Я
хотел сбросить его -  не  получилось,  хотел  разбить  ударом,  но  только
онемела рука. Я жал его грудью, а он гнул меня к  земле.  Он  был  сильнее
меня и, странно, гнев на это во мне не поднимался. Тогда я склонился перед
ним. Чудо! - камень сам собой снялся с груди, отлетел от Кулаба и  лег  на
землю.  Раздались  крики,  зажглись  факелы,  вся  здешняя  сторона  Урука
сбежалась к пришельцу  с  небес.  Они  славили  его  как...  как  героя  и
кланялись, словно правителю. Даже  мои  люди  целовали  землю  перед  ним.
Удивительно, но снова я не испытывал гнева. Я спустился с  Кулаба,  прошел
сквозь толпу и  взял  его  в  руки.  Теперь  он  казался  легким,  теплым,
надежным. Не камень - близкий человек. Я прильнул к нему, словно  к  тебе,
матушка, вернулся в Кулабу, принес сюда, положил к изножию алтаря.  Ты  же
сказала: "Пусть он будет равным тебе, пусть этот  камень  станет  равен  с
тобой!"
     Переводя  дыхание,  Гильгамеш  умолк.   На   лице   жрицы   появилась
нетерпеливая  улыбка,   будто   она   слышала   нечто   давно   ожидаемое,
предвкушаемое уже много лет.
     - Славный сон, сынок. Это все?
     - Нет, матушка. Следующая ночь принесла еще один сон. Только я  видел
день, видел горожан, воздвигающих  стену,  видел,  как  где-то  на  закате
собираются пыльные тучи. И тут бесшумная черная молния пробороздила  небо.
В прибрежную часть Урука упал топор. Гигантский, диковинный,  из  лазурной
небесной меди, он сиял на солнце,  словно  малое  солнце  и  народ  бросал
работы, сбегался к нему, позабыв обо всем. Люди теснились  вокруг  топора,
всхлипывали, славословили совсем как тот камень. Я  прошел  сквозь  толпу,
поклонился топору, взял его в руки - он так ладно лег  на  ладонь,  что  я
возгорелся к нему сердцем. Так возгораются, наверное, к жене или брату.  А
потом принес топор сюда, в Кулабу, и ты, матушка Нинсун, повторила: "Пусть
он будет равным тебе, пусть этот топор будет равен с тобой".
     Жрица засмеялась - весело, с облегчением.
     - Славный сон. Он последний? Или есть еще один?
     - Последний, - вздохнул Гильгамеш. - Подскажи, мудрая, что славного в
этих снах? Отчего оба раза я  просыпался  со  смехом  на  устах,  а  потом
начинал пугаться, тревожиться?
     - Не нужно тревожиться, - лицо жрицы стало  спокойным,  довольным.  -
Сны предсказывают тебе спутника. Героя, что силой будет равен  Лугальбанде
- его руки из камня, которым выложен небесный свод. Этот герой будет твоим
другом, советчиком, братом.  Ваша  слава  затмит  славу  других  шумерских
богатырей. Города воспоют вас, черноголовые станут набирать  полную  грудь
воздуха и торжественно округлять глаза, прежде чем произнести ваши  имена.
Я счастлива - такого спутника не было еще ни у кого из живущих!  -  закрыв
глаза, жрица блаженно умолкла.
     - Спутника... - медленно проговорил Гильгамеш. - Вот как. И правда, я
уже много дней жду кого-то.  Вглядываюсь  в  окружающих:  может,  это  он?
Только мне казалось, что я жду женщину, такую женщину,  которая  превзошла
бы всех урукских блудниц...
     - Женщину? - Жрица  неожиданно  выпрямилась,  глаза  ее  были  широко
раскрыты. - Может быть, будет и женщина. Но опасайся ту,  что  превосходит
всех урукских блудниц! Опасайся, пусть тебе станет страшно.
     Гильгамеш удивленно пожал плечами:
     - Можно ли бояться женщину?
     - Не знаю, - жрица постепенно смягчилась. - Не знаю. Все что лежит  в
тумане...
     - А откуда придет мой спутник?  -  задумчиво  спросил  Гильгамеш.  Он
вспомнил о  союзах  древних  героев  с  гигантскими  животными  и  на  миг
представил,  что  рядом  с  ним   вышагивает   чудовищный   лев,   свирепо
порыкивающий на людей. Картина эта возникла в его голове  настолько  ярко,
что Гильгамеш зашелся в счастливом смехе. - Как здорово! Я буду ждать его.
Так куда мне смотреть - на восток, север, юг? Может, он  выйдет  прямо  из
моря?
     - Не гадай. - Женщина опять улыбалась.  -  Успокойся,  жди.  Ждать  -
самое простое из того,  что  уготовано  на  земле  человеку.  Я  вижу,  он
появится скоро.
     -  Скоро?  -  мечтательно  произнес  Гильгамеш.  -  Спасибо,  мудрая,
спасибо, благая  Нинсун.  Сегодня  я  буду  спокоен,  и  завтра  тоже.  Ты
облегчила мое сердце.
     - Ну так обними меня, - жрица раскинула руки. - Поцелуй свою  матушку
и отныне вспоминай сны только с радостью!


     Культ Ишхары, богини степной и странной, принесли купцы,  приезжавшие
с севера. Злая, своевольная богиня любила кутежи, не меньше Инанны обожала
мужскую ласку, но была капризна как старая девственница. Урукцы не вникали
в природу этого кумира, оставляя ее на усмотрение Энлиля; они относились к
Ишхаре со снисходительным покровительством, словно  к  чужеземцу,  впервые
попавшему в город и узревшему угодный небесам  уклад  жизни.  Храм  Ишхары
стоял у купеческих амбаров на берегу Евфрата. Северные проводили  здесь  в
молитвах много времени, горожане же бывали редко. Редко бывал и Гильгамеш,
но на седьмой день после разговора с матушкой о снах  он  пожелал  принять
участие в одном из разгульных Ишхаровых празднеств. Северные купцы - люди,
в общем-то, степенные, немногословные,  всегда  недоверчиво  выслушивавшие
прибаутки урукцев - в такие праздники сбрасывали бремя своего занятия. Они
мазали лицо желтой краской, а руки - багровой, они одевали  легкомысленные
короткие передники и  совершали  непристойные  телодвижения  перед  каждой
встречной  женщиной.  На  богатые,  истинно   купеческие   пиры   северяне
приглашали инан