Медведицей"
его репутация оказалась подмоченной.

Честолюбивые попытки не удавались: по конкурсу в Академию наук не
прошел, за хлопоты со мной не наградили, не отметили. И в семье не ладилось.

Мы с ним с самого начала сошлись характерами - двое мужчин, которым не
везло; как могли, поддерживали и выручали друг друга; вместе
претерпевали от Барбариты. Я немало узнал от него, тесть - кое-что и от
меня. Он никогда не называл меня демихом и не одобрял, когда это делали
другие. И я был огорчен, что за "пробу на прозрачность" Имельдину
ничего не перепало. Только тем и осчастливил нас монарх Зия, что пустил
на "звездный бал". Лучше бы он этого не делал!

Королевскую волю не оспоришь, но уязвленный тесть через знакомцев при
дворе попытался узнать, выяснить: в чем дело, за что такая немилость?
Оказалось, это вовсе не немилость, а режим экономии: королевская казна
переживала трудные времена. Переживала она их потому, что резко
сократились поступления из основного источника - от конфискаций
имущества чиновников-лихоимцев.

А поступления сократились из-за того, что среди востребованных и
вознесенных на различные должности вымогателей и взяточников оказалось
меньше, чем рассчитывали: для многих от скорбной жизни в Яме новый свет
воссиял, они решили жить праведно или по крайней мере не попадаться.

Несколько честных (или хоть осторожных) чиновников колеблют
государственный порядок - это безусловный изъян системы.

Когда Имельдин узнал об этом, у него быстро созрел новый замысел на
основе новой, полученной от меня информации. Я думал, из сообщенных
рецептов он выберет крепящие средства, чтобы потчевать своих клиенток;
ничего подобного - он занялся слабительными.

Предприимчивый тесть изготовил и проверил на себе действие всех составов.

Подобрал смесь, нейтральную по вкусу, проявляющую себя ровно через два
часа, да так, что могла бы вывернуть наизнанку и слона.

Тайком от Барбариты он достал из тайника два хранимые про черный день
камешка: изумрудик и сапфир скромных размеров, заправился ими,
прихватил пузырек, поднялся во дворец и дерзко потребовал приема у
короля по делу большой важности. Зия принял. Имельдин объяснил, что к
чему, отпил из пузырька, продемонстрировал действие снадобья.

Все это Имельдин, как и подобает опытному неудачнику, провернул
скрытно, даже ко мне более не обращался за консультацией. Я узнал обо
всем, когда - это случилось три месяца спустя - нас снова пригласили во
дворец на празднество полнолуния и прислали лошадей. Для меня это была
полная неожиданность. "Ну, ты сегодня увидишь!..- приговаривал тесть,
потирая янтарными ладонями, когда мы зарысили вверх по дороге.- Ох, и
будет же!". И только распалив мое любопытство, выложил дело. Сначала я
возмутился так, что остановил коня, слез, передал Имельдину повод и
повернул обратно. Использовать медицинские знания во вред людям - куда
это годится!

Тесть преградил мне дорогу.

- Послушай,- произнес он с обидой в голосе,- я ведь мог сказать, что
сам изобрел рецепт,- и один получил бы награду и расположение короля.
Но я не такой человек. Меня оттесняют - да, но чтобы я сам - нет.
Поэтому я сказал его величеству, что все рецепты сообщил Демихом Гули.
И знаешь, что ответил король? "В таком случае он больше не демихом".
Вот. А ты!..

Что ж, по-своему это было благородно. Словом, он меня уговорил. Неплохо
бы действительно избавиться от позорной клички, пока и свой сын не
начал дразнить. Да еще вспомнил, как прошлый раз мы бесцветными тенями
терлись у стены, а перед нами вельможно блистали "созвездия",- и снова
забрался на коня. Ну-ка, как вы станцуете сегодня?..

Все было, как обычно во дворце, только у чиновников-порученцев,
сновавших по дорожкам с папками под мышкой, были несколько
выразительней, ответственней поджаты внутренности и подтянуты
диафрагмы. Как обычно, восседали министры на двух скамьях по обе
стороны от короля на троне - все закинув левую ногу на правую и
скрестив на груди руки; но и сквозь скрещенные руки было видно, как у
них в одном ритме наполняются легкие, сокращаются сердца.

Только ЗД-видение на сей раз не присутствовало.

Знати со всего острова съехалось сегодня даже больше, чем прошлый раз.
В тронном павильоне было тесно и душно. Многие обмахивались веерами, но
- на что я обратил внимание - овевали не лица, а преимущественно
область живота, чтобы пленка пота на этих поверхностях не уменьшала
блеск драгоценностей внутри. Некоторые поддавали себя веерами и сзади -
чтобы и со спины все в них было хорошо видно стоящим позади.

Мы с Имельдином как раз и стояли позади, около дверей. Все колышущееся,
сверкающее, искрящееся, играющее огнями ювелирное разнообразие, кое
через несколько часов поступит в казну, простиралось перед нами, как
поле с цветами. И смотрели мы на этих впереди "не таких, как все",
стремящихся к вершине и теснящих друг друга, теми же глазами, какими
всюду и во все времена чернь смотрит на знать.

На ковриках перед королем и правительством стояли двое, востребованных
из Ямы; тощий вид их выражал готовность. Одного король Зия вознес на
пост контролера за сбором плодов тиквой в Эдессе, другого назначил
запретителем по части ухода за- престарелыми. Возвысив и обласкав, его
величество отпустил их со словами: "Смотрите же мне!"

Затем последовал возглас с Башни Последнего Луча: "Солнце - на западе,
Луна - на востоке!" Под него всем - кроме челяди и нас - разнесли
ритуальные пиалы с тиквойевым пивом. Его величество предложил тост: "За
здоровье и долголетие всех присутствующих!"- включив и себя в число
всех. Не выпить до дна было нельзя. По вкусу то, что поднесли знати,
мало отличалось от поданного королю и министрам.

Далее был ритуал прощания с Солнцем на смотровой площадке, общий привет
Луне - и, наконец, "звездный бал". Ах, какой роскошный получился на
этот раз бал!

Такого по блеску и изобилию украшений не помнили даже самые старые
челядинцы, и уж наверняка теперь очень не скоро такой случится снова.

Мы с Имельдином забрались в свою нишу. На сей раз мы не столько
любовались танцами, сколько отсчитывали затраченное на каждый из них
время. Контрданс, менуэт, ритурнель, кадриль, полонез - все это были
предварительные стадии, во время которых драгоценные камни, следуя
сокращениям аристократических кишок, располагались подобно звездам в
созвездиях.

И вот наступило время "звездного вальса". Министр-церемонимейстер дон
Реторто, блистая своей "Полярной звездой", встал в центре павильона.
Место той тщеславной неудачницы заняли теперь две дамы; их "Большая
Медведица" была действительно большой, сверкала яркими камнями. Прочие
"созвездия" расположились, как на небесах. Контрабас принялся
отсчитывать неспешный ритм на три четверти "Эс тик-так, эс тик-так...",
виолончели мягко повели партию Луны, запели скрипки - вальс начался.
Далеко было настоящим звездам в залитом лунным светом небе до обильного
сверкающего великолепия у нас под ногами! "Мадам Орион", проплывая
мимо, углядела меня в нише, сделала ручкой и немножко обрисовалась: она
уже не сердилась. "Интересно, позаботился ли о ней ее супруг?- подумал
я.- Впрочем, у него еще на три "Ориона" хватит".

- Пора бы...- нетерпеливо прошептал Имельдин. Как и всякий новатор, он
нервничал.

И - началось. "Звезды" повсюду .замерцали, как перед ураганом,
затрепетали, рисунки "созвездий" исказились; случись такое в настоящем
небе, это означало бы конец света. Мелодии скрипок и виолончелей
покрыли совсем другие звуки.

Смесь Имельдина подействовала на всех одновременно и четко. На этот раз
никто не успел выбежать из павильона. Некоторые даже не успели присесть.

Полагаю, что читатель не станет требовать от меня подробного описания
всего, что там происходило: как дугой вылетали "созвездия", как
ошеломленные гости пытались спасти свое богатство (а некоторые - и
прихватить чужое), как для контроля ситуации по приказу короля были
зажжены факелы - событие по своей исключительности едва ли не
историческое... как слуги, охранники и даже министры пресекали попытки
вернуть утерянное, пинали ползающих гостей, оттаптывали всей ступней
тянущиеся к камням прозрачные пальцы... как и сам его величество
"Большой Пес" с ярчайшим "Сириусом" в животе в ажитации бегал по
павильону с возгласами: "Нет-нет, что упало, то пропало!"- указывал
подчиненным не зевать и сгребать все в кучу и раскраснелся при этом
настолько, что я увидел его лицо: пухлые щеки, покатый лоб, крючковатый
нос над плоскими губами, широкий подбородок. Чадящие языки пламени,
умноженные зеркалами, метания полупрозрачных теней на черном полу,
мерзкие звуки, веера зловонных брызг, сверкание влажный камней, рыдания
и стоны - такие сцены, пожалуй, редки и в аду. Но существует ли такое
зловоние и нечистоты, которые смутят стремящегося к богатству?

Опустошенных, сникших до полной незримости аристократов выталкивали из
павильона взашей, а они со стенаниями и плачем рвались обратно к
сверкающей неблагоуханной куче, протягивали к ней руки. Теперь это были
призраки, жалкие тени недавних самих себя.

Когда зал очистили от них, король жестом подозвал нас. Мы стояли над
кучей драгоценностей, распространяющих запах выгребной ямы, три
сообщника: властитель, плут и дурак.

- Вот теперь глотай свою долю! - сказал Зия Имельдину и милостиво
указал подбородком на кучу.

- Как, ваше величество, прямо сейчас?!- тот в замешательстве отступил
на шаг.

- Да, сейчас. В твоем распоряжении минута.

Тесть колебался еще секунду - секунду, стоившую бриллианта; затем начал
работать: наклон к куче - мгновенный выбор - энергичный, остервенелый
глоток. Он хватал "звезды" первой величины и ни разу не ошибся.

...Потом, размышляя, я понял, почему король Зия облек свою "милость" в
такую форму: он чувствовал себя неважно. Все-таки совершил ограбление,
хоть и по-королевски, суетился, бегал, потерял (или показал?) лицо. В
такой ситуации нет лучшего утешения, чем убедиться, что рядом с тобой
еще большие подонки, чем ты сам.

- Довольно! - остановил Зия тестя, который вошел в раж; указал
подбородком на кучу мне.- Теперь ты. Тоже минута.

Скорее бы я согласился быть четвертованным!

Имельдин - сверкающий в свете факелов пищеводом и верхней, самой
широкой частью желудка - глядел на меня с тревогой и недоумением.

- Ну, что же ты! - поторопил король - и нутром выразил: "Брезгуешь, падло?!"

- Счастье бескорыстно служить вашему величеству для меня дороже любых
драгоценностей,- сказал я ровным голосом, сильно надеясь, что из-за
неверного освещения прочесть мои подлинные чувства не удастся.

- Бескорыстно?.. Э, милейший, ты и в самом деле демихом..
Бескорыстно!.. Бескорыстные-то как раз меня и подвели. Все, убирайтесь!
- возмутился король.

Возможно, король и прочел мои чувства. Но в конце концов он ведь
остался не в накладе.



Мы выбрались из дворца прежним путем: из ниши на стену павильона,
оттуда на тиквойю, по ее стволу вниз - и в темную глубину парка, к
известной Имельдину лазейке в ограде. Тесть теперь опасался открытых мест.

Вскоре мы спускались с горы по каменистой тропинке, уникальная пара в
лунном свете - темный скелет и рядом - сияющий бриллиантами желудок.
Сначала шли молча, прислушивались, нет ли погони.

Вокруг было тихо, только ветерок чуть шевелил листву в верхушках деревьев.

"Бриллиантовый желудок" воспрял, принялся истово ругать меня.

- Чистоплюй, тоже мне... ведь вдвое больше несли бы сейчас! Сплоховал,
Гули, не ждал от тебя! Подумаешь, эко дело, ничего с тобой не случилось
бы, как не случится и со мной. Ладно,- он щедро хлопнул себя по
животу,- половина все одно твоя. Я не жаден, да мы и родичи, хе-хе!
Теперь и в академию птицей пролечу, вот увидишь. Думаешь, этот их
конкурс с подсчетом извилин объективен? Эге! Какую-то складку можно
посчитать отдельной извилиной, а можно продолжением предыдущей. Один
камешек,- он снова похлопал себя по животу,- и у меня все складки
пойдут как извилины не только в мозгу, но и на шее, вот так-то, хохо-хо!

Я молча шагал с наветренной стороны и думал, что в жизни темнотика есть
свои преимущества: если и окажешься в дерьме - то все-таки снаружи. А
здесь можно и изнутри. Я понимал, что. Имельдин говорит сейчас не для
меня, а больше для себя самого - на остатке куража, заряда погони за
удачей, который и заставил его на финише так непоправимо изменить себе.
Будь он спокойней, будь у него хоть время подумать, он бы так не
поступил - я же его знаю.

И когда заряд кончится, ему будет худо.

...Жил человек, стремился к успеху и признанию, увлекался замыслами,
предприятиями, они не удавались, а неудачи распаляют. Но ведь что
значит - не удавались?

В голову приходили, душу наполняли - в этом и есть удача жизни, а не в
том, что от благодетелей отломится. И со слабительными был именно
замысел, идея, наполнившая душу. И получилось, аристократишек, мнивших
о себе, хорошо прочистило, так им и надо.

Но вот - после многих поражений и срывов - полный успех на высшем
(королевском) уровне: хватай! "Глотай!" Расплатился бы Зия и так за
грязную услугу, еще за молчание, может, накинул бы.

А теперь... что же ты сделал с собой, медик Имельдин? Как ты дальше
жить-то будешь!

И показалось мне, будто не от эффекта растворения в лунном свете, а на
самом деле нет больше моего незадачливого тестя. "Бриллиантовый
желудок" есть, плывет во тьме, а больше ничего нет.

Имельдин тем временем замолк. Принялся беспокойно насвистывать. Но вот
перестал и свистеть: видно, заряд кончился. Мы вышли из леса прямо на
свою улицу.

Вдруг он остановился, больно сжал мою руку:

- Гули, друг! Зачем же ты меня не удержал?! Его голос до сих пор в моих
ушах.



Наутро я нашел тестя в ванной, до половины в своей крови, с разъятым
желудком. Он был недвижим и непрозрачен. Пол усеяли бриллианты,
"звезды" первой величины.

Не пожелал Имельдин ни дожидаться, пока они покинут его сами, ни
ускорить дело слабительными. Он был хороший хирург и знал, где резать.

Вот тогда только я и увидел лицо своего опекуна, тестя и друга: мягкий
нос с широкими ноздрями, крепкие морщины на щеках и около глаз,
мелковатый подбородок с ямочкой. И выражение, которое застыло на нем,-
выражение не мертвого, а именно смертельно уставшего от жизни человека.



ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Автор вынужден бежать с острова. Прощание с женой и сыном. Возвращение
в Англию. Финальные размышления автора о прозрачности и возможной
участи тикитаков. Завещание потомкам



А когда через день после похорон тестя утром я вышел во двор, солнце
вдруг жарко осветило мое лицо - и вовсе не с той стороны, откуда оно
восходило.

Я успел спрятаться за дерево раньше, чем лучи сошлись на мне в огненную
точку; но шрам от ожога на правой щеке и мочке уха ношу до сих пор.

В дом я вернулся ползком и до темноты не выходил, только - из глубины
комнаты с помощью зеркал и "подзорной трубы" осматривал окрестность. И
обнаружил, что на полянах у подножия горы меня подкарауливают самое
малое три охотничьи пары с зеркалами и помостами.

Все было ясно: ограбленные аристократы узнали - и от кого же, скорее
всего, ни от кого иного, как от Зии и его приспешников! - что я главный
виновник их несчастья и позора.

Раньше, чем я смогу им объяснить, что не желал этого, что все вышло
помимо моей воли, они превратят меня в жаркое. (Но должен по
справедливости отметить, что и в мести тикитаки ведут себя
цивилизованней, например, наших южно-европейцев: у них она не
распространяется ни на каких родичей, ни на имущество.

Агата и Барбарита безбоязненно и без всякого вреда для себя появлялись
во дворе и на улице, уходили в город. Дом и дворовые постройки тоже не
подожгли.)

В этот день я не сделал себе очередную инъекцию тиктакола. А когда
наступила ночь и поднялась луна, в сопровождении Агаты ушел к берегу
океана, к месту, которое приметил, когда сочинял для нее стихи.

Там дождевые потоки прорыли в обрыве узкую щель, обнажили родничок и
образовали под корнями вывернувшейся старой тиквойи как бы медвежью
берлогу. В ней я прятался днем, а ночами при свете луны сносил сюда
бамбуковые бревна и связывал их в плот. Посредине его я установил
мачту, Агата из пеленок Майкла (благо их было достаточно) сшила парус
по моему чертежу. Из того же материала моя славная женушка сделала для
меня одежду - единственную, в которой понимала толк: распашонку и
набедренную повязку, очень напоминавшую подгузник.

На четвертую ночь все было готово. На плот я погрузил запас пищи и
воды, положил весло и шест. В отлив подтащил его к кромке воды.

...Читатель помнит, с какой неохотой я в свое время покидал - и тоже
вынужденно - страну гуингнгимов, разумных лошадей. Что уж говорить о
моих чувствах теперь! Всюду в своих скитаниях я искал не богатств, не
приключений и не славы, а более совершенную жизнь и более совершенных
людей. Ничуть не идеализируя тикитаков, не закрывая глаза на их
недостатки, я все-таки понимал, что здесь я это нашел, что здесь-
более... И вот злой случай лишает меня этой жизни. Да, кроме того, я
навсегда покидал любимую жену и сына!

Да, в Англии у меня имелась законная жена, с которой нас соединили узы
церкви, и двое детей, сын и дочь,- ныне уж взрослые, отрезанные ломти.
Но что есть законная жена против любимой! Нетрудно догадаться, сколь
мало для меня значила женщина, от которой я при первом удобном случае
норовил уплыть за тридевять земель.

Агата принесла попрощаться Майкла. Меня до сих пор мучит сознание того,
что я так и не увидел его напоследок в ущербном свете луны - только
прижавшись лицом и осыпая поцелуями, чувствовал его теплую, нежную,
славно пахнущую плоть. Сам я, перестав принимать тиктакол, за эти дни
помутнел. Аганита, увидев, каким я стал, сначала в испуге отшатнулась:
у тикитаков непрозрачны лишь покойники. Но спохватилась, приникла,
омочила мне грудь слезами:

- Возьми нас с собой, Гули, а?

Куда - на погибель? А если и посчастливится уцелеть, то чтобы потом ее
и Майкла демонстрировали там, как меня здесь?

Барбарита тоже пришла, сморкалась, стоя позади, - хотя я не сомневался,
что в душе она довольна, что убирается прочь опасный зятек.

Начался прилив, поднявшаяся вода закачала плот. Я обнял в последний раз
всех, вспрыгнул на него, оттолкнулся шестом, взялся за весло. До
восхода мне следовало уплыть подальше от острова.



За неделю скитаний в океане я окончательно потемнел.

И когда увидел на западе у горизонта белое пятнышко и поднес к глазам
мякоти кистей, чтобы рассмотреть: облачко там или парус?- то убедился в
том, что увидеть через мои "линзы" более ничего нельзя.

Но это все-таки оказался парус.

И на корабле, который меня подобрал, я по привычке еще не раз, стоя у
борта, подносил к глазам ладони, чтобы разглядеть приближающееся судно,
пускающего фонтан кита или далекий берег, чем вызывал недоуменные
взгляды и усмешки команды. Тогда я спохватывался и просил подзорную
трубу у офицеров.

Надо ли говорить, что лица моряков-темнотиков (хотя это были и
англичане): с большими носами и маленькими глазками, едва
выглядывающими из щелочек в коже век, с самой их красновато-желтой
кожей, с усами, баками и бородками - казались мне дикарски уродливыми,
речь, выражаемая только звуками,- по-варварски грубой и невнятной, а
одежды - нелепыми и смешными в своей ненужности? Да и на себя я с
отвращением взирал в зеркало.

Для них же, напротив, нелепо выглядел я в своем невероятном одеянии и
со странными замашками. Капитан, впрочем, был достаточно любезен со
мной: сам предложил мне выбрать одежду из своего гардероба, поместил в
отдельную каюту, куда заходил пораспросить меня об увиденном и
пережитом. Я отвечал, что провел более года на необитаемом острове и
рассказывать мне особенно нечего.

Не видя "инто" человека, мог ли я ему доверять!



По возвращении в Англию я узнал, что моя жена умерла. Дети жили своими
семьями, изредка навещая меня. Они так мало знали меня, а я так мало,
каюсь, уд