мвол смерти, тлена и праха, а уж потом каркас тела,
опора его и учебное пособие. Вид внутренностей - тоже признак либо
смерти (вскрытие), либо страшной зияющей раны, от которой недалеко до
смерти. (Прибавим сюда и постоянные впечатления от потрохов рыб, кур,
уток, поросят - всей разделываемой на кухне живности.) Да еще
многовековые старания святой церкви, коя протестует против "пролития
крови" и хирургических операций, против анатомических исследований -
против всего, покушающегося на идею божественного происхождения
человека, идею, которой мы охотно следуем и без усилий святош: конечно
же, мы не такие, как прочие твари. Да, внутренности у нас есть - но их
существование неприлично.

Несколько приличней нагая натура. Церковь и за нее по головке не
гладила, низвергала и разбивала античные скульптуры. Но художники
приноравливались, запечатлевали на полотнах натурщиков и натурщиц в
виде библейских святых: распятые Христы, Марии Магдалины, святые
Инессы, прикрытые только волосами, побиваемые камнями святые же
Себастьяны, искушающие Иосифов Вирсавии, искушаемый святой Иероним... и
прочая, и прочая. Если отвлечься от казенно-постных сюжетов, то сутью
всех картин было одно: утверждение облика человека. Именно с обнаженной
натурой связаны художественные каноны красоты тела, классические пропорции.

Но это в искусстве, коего обычная жизнь всегда пошлей. В ней приличен и
красив Человек Одетый. Хорошо одетый. Именно он и есть гомо сапиэнс. К
тому же можно скрыть изъяны телосложения, с помощью тканей, стеганой
ваты, каблуков, шнуровки и т. п. повыгодней подать себя. Я оскорблен (и
даже напуган) неприличием того, что сделали с собой туземцы и что они
делают со мной. Но чем, скажите, приличней все эти ватные груди и
плечи, засупоненные в тугие корсеты вялые животы или ватные валики,
подкладываемые дамами под юбку, чтобы соблазнительно выпятить свой
невоодушевляюще плоский зад! Я уже не говорю о подкрашивании и
оштукатуривании лиц. Да и у мужчин... Какое громадное значение, к
примеру, мы придаем своим волосам - и какое значение вслед за нами им
придают портретисты и романисты, как старательно они выписывают и
описывают наши шевелюры, прически, усы, бороды, баки, брови! Чем,
скажите, волосы на голове для выявления индивидуальности нашей важней
тех, что растут под мышками, на груди или в паху? Взял и сбрил:
внешность изменилась, а суть?

Покровы защищают нас от стихий? О да: нижнее белье - от воздействия на
кожу верхнего платья, дом или экипаж с лакеем на запятках - от
воздействия сырости на верхнее платье. Для защиты от стихий так много
всего не надо.

Мы лжем своим видом не меньше, чем словами. Скрытничаем в одном,
выпячиваем сверх меры другое. Изо дня в день, из века в век. И так
привыкли, что остаться без прикрытия - одеждой, волосами или хотя бы
непрозрачностью тела - для нас катастрофа. И для меня тоже? Ведь я-то
знаю, что главное в нас - внутри, а не кожа и не румянец на ней. Почему
же это должно быть скрыто? Что красивее - внешность или внутренность?

...Был такой Леонардо да Винчи, флорентиец, известный картинами и
фресками. В Виндзорской библиотеке хранятся кипы его анатомических
рисунков; они, безусловно, всегда будут менее популярны, чем "Мона
Лиза" или "Тайная вечеря", но я их рассматривал подолгу. И не только из
профессионального любопытства: там даже рисунок распиленного пополам
черепа наводит на размышления о смысле и красе живого. Картины
Леонардо, где выписано внешнее, будут жить долго именно потому, что он
хорошо знал и внутреннее.

И то, и другое - прекрасно, если в этом есть правда, есть жизнь, есть мысль.

...И вот люди, у которых все пошло в другую сторону: их "внешность"
суть внутренность. И ведь похоже, что не от природы это, а сами делают
свое тело прозрачным. (Качество для живой ткани, кстати, не такое и
диковинное: медузы прозрачны, улитки, некоторые морские рыбы; да и у
нас в тонких местах тело просвечивает, особенно у детей). Ну, не без
того, что климат здесь благодатный, тропический, одежды не слишком
нужны. У них из этого всего возникли свои нормы общежития, приличия,
представления о человеческой красоте... лучше или хуже наших? В одном
отношении должны быть лучше: меньше возможности лгать своим видом,
меньше скрытности, (боюсь, что это слишком хорошо и для меня самого,-
но куда денешься!..) И - это интересно.

Эти сумбурные мысли были хороши тем, что дали мне мужество подняться. Я
сел на топчане, стараясь не обеспокоить левую руку. Туземцев в
амфитеатре поубавилось; многие приветствовали меня поднятием руки -
теперь я был им свой. Люлька с худым мужчиной и полной дамой (которая
все так же стояла спиной ко мне) висела перед домом.

Я подошел к зеркалам в углу. И - как ни убедительны доводы рассудка, но
чувствам не прикажешь,- после первого взгляда на себя зажмурился; это
было бессмысленно, ибо и сквозь веки я теперь видел, только искаженно.
"Что же они со мной сделали?! Что от меня осталось?!.."

Раскрыл глаза, принялся смотреть - что.

Из внешнего - только волосы: отросшие за время скитаний темные пряди,
щетина усов и бородки, брови; все они видны с корнями, не касающимися
костей черепа. Еще глаза, синие радужницы с черными зрачками на белых
глазных яблоках, которые свободно парят в глазницах. И зубы - все
тридцать два на виду: по четыре крепких белых резца сверху и снизу, по
паре клыков и по десятку коренных. Я обычно гордился тем, что, несмотря
на трудную жизнь, у меня целы и крепки все зубы,- но сейчас был не
прочь, если бы их оказалось поменьше.

Вот и все черты, которые я могу признать своими. А в остальном я не я и
плоть не моя.

...Нос, мой прямой, правильный нос с четко вырезанными удлиненными
ноздрями и умеренной высокой горбинкой, нос, который делал мое лицо
мужественным и привлекательным, которым я любовался, бреясь по утрам,-
где он?! На месте его постыдный черный провал, как у сифилитика, а
сверху короткий костный выступ, разделенный трещинкой-швом. Потрогал -
есть, повернул голову - что-то чуть обрисовалось, обозначилось
переливом света и искажением контуров провала. Но это же не то!

А уши? Вместо красивых, прилегающих к черепу ушных раковин с короткими
мочками - чутошные блики - переливы света да несколько прожилок у
височных костей. И все?..

(Читатель поморщится: то размышлял на нескольких страницах, теперь
вертится перед зеркалом, как кокетка... а где действие?! Какое вам еще,
к едреной бабушке, действие, уважаемый читатель? Должен же я
разобраться в своем имуществе. Случись такое с вами, вы бы дольше
торчали у зеркала.)

Словом, хорош. "Веселый Роджер", прямо хоть на пиратский флаг.

Для полноты впечатления сложил крестом перед грудью прозрачные руки - и
левая сразу напомнила о себе толчком боли. Что у меня там? Рука
просматривается насквозь: лучевая и локтевая кости, вена, артерия,
сухожилия... только в больном месте все мутное, будто в розовом тумане.
Ага, вон что: скрытый перелом лучевой вблизи локтя, косой разлом,
верхняя и нижня части кости разошлись, между ними просвет.

Приблизил левое предплечье к зеркалу так, чтобы видеть все с двух
позиций, стиснул зубы - и правой рукой (не обращая внимания на то, что
вместо пальцев видны одни фаланги) свел обломки точно, излом в излом.
На лбу, на незримой коже, от боли выступил пот. Но сразу стало легче:
попал. Хотел бы я всегда так вправлять переломы!

Шум за стеклами. Оглянулся: мне аплодируют, некоторые подняли большие
пальцы. Оценили, смотри-ка!

От этой операции я ослабел. Вернулся к топчану, сел. Меня сейчас мало
занимало то, что я - зрелище для прозрачников. Оглядел комнату и понял,
что, пока я лежал в беспамятстве, в ней побывали: угол возле глухой
стены был отгорожен бамбуковыми ширмочками. Подошел, заглянул - что там?

Стульчак из досок, под ним посудина с крышкой и одной ручкой... как
мило с их стороны. Рядом сиденье, во всем похожее на стульчак, только
без дыры; на нем три такие же посудины с одной ручкой, но меньших
размеров. Поднял крышки: в одной нечто вроде супа с кусочками овощей и
мяса, в другой - отварной рис с какими-то мелкими фруктами, в третьей -
комки душистого поджаренного теста. От вида и запаха пищи у меня даже в
голове помутилось: наконец-то! Зацепил здоровой рукой сразу две
кастрюльки, отнес на топчан, сбегал за третьей, сел и принялся
поглощать рис и выловленные из супа куски мяса, запивая бульоном и
заедая пончиками. Сначала даже челюсти сводило от голода.

В увлечении я совсем забыл о туземцах, но после нескольких глотков
спиной почувствовал: что-то не так! Оглянулся: люлька исчезла, зрители
поднимались со ступенек, удалялись вверх. К лицам некоторых настолько
прилила кровь, что я увидел - едва ли не единственный раз - их внешние
черты. Очертания были промежуточными между европейскими и азиатскими и
у всех выражали негодование. Негодование цвета зреющего помидора. С
пирамиды поспешно спускался "сановник" с папкой.

...Откуда мне было знать, что сейчас я совершаю неприличный поступок и
невозвратимо роняю себя в глазах тикитаков. Конечно, не будь я так
смертельно голоден, то все-таки задумался бы, почему еду мне оставили
за ширмой и рядом со стульчаком. Я подумал бы и о том, что поскольку
прилична прозрачность, то должно быть неприличным все непрозрачное в
теле, чужеродное, как отторгаемое, так и усвояемое. Прилично ли
выглядит наполненная экскрементами прямая кишка? Но ведь подобная
картина получается в верхней части тела при питании, в пищеводе и
желудке. Ни один тикитак не позволит себе показаться на людях как с
непереваренной пищей в желудке и кишечнике, так и с неопорожненными
нижними кишками; исключения допускаются только для младенцев. (Иное
дело тогда, когда пищеварительная система используется для украшения,
но об этом я расскажу особо.)

Боюсь, что этому своему промаху - наряду с так и оставшимся
непрозрачным скелетом - я и обязан кличке "Демихом Гули"- получеловек
Гули; от нее я не избавился до самого конца. Животные оба действия, и
питание, и испражнение, совершают открыто; подлинно разумные люди (то
есть тикитаки) скрывают от посторонних глаз; существо же, которое одно
совершает скрытно, а другое нет,- получеловек. Логика есть. К тому же
я, изголодавшись, накинулся на пищу с животной жадностью, жрал... Так и
пошло.

"Сановник" с папкой ворвался в комнату, быстро переместил ширмы к
топчану, чтобы они заслонили меня от стеклянных стен, погрозил мне
рукой и исчез, защелкнув дверь. Я только успел разглядеть, что он
невысок и широк в кости. (Очень скоро я узнал, что трое на пирамиде
были вовсе не сановники, а простые медики, проводившие эксперимент со
мной, пробу на прозрачность. А этот, ворвавшийся" Имельдин, стал моим
опекуном, другом-приятелем, а затем и родственником. Сановники же и
городская элита как раз и сидели в первых рядах.)

Как бы там ни было, я очистил все три посудины и почувствовал себя
бодрее; жизнь продолжалась. То, что в амфитеатре поубавилось зрителей,
мне тоже пришлось по душе: надоели. Я вернулся к зеркалам - осматривать
себя, привыкать к новому виду.

...Да, теперь я непохож на себя и похож на них: прежде всего замечается
скелет, размытые алые пятна печени и пульсирующего сердца, полосы
крупных сосудов - всюду парами, артерии и вены. Выделяется наполненный
пищей желудок - прежде он был почти не заметен. Все оплетено
ветвящимися до полной неразличимости нитями капилляров и тонкой сетью
белых нервов. Мышцы же, соединительные хрящи, стенки извилистых кишок,
перепонка диафрагмы - прозрачны, как вода, лишь преломляют-искажают
контуры того, что за ними.

Кстати, почему так? Надо подумать... Меня кололи под мышками и в паху,
туда вводили эту дурманящую жидкость, а не в вены. Похоже, что они в
лимфатические узлы ее вводили, в ту систему тканевой жидкости в нас,
что век назад открыл итальянец Бартолини. "В "бартолиниевы узлы".
Поэтому и опрозрачнились ткани, более других богатые лимфой. Поэтому же
выделяются кости, нервы и сухожилия.

Скелет мой выглядит контрастней, чем у туземцев, все кости непрозрачны,
без намеков на янтарь; видимо, не сразу это достигается. В остальном же
- крупный, хорошо сложенный мужской костяк. Прекрасно сохранившийся,
как сказал бы тот старьевщик с Риджент-стрит, у которого мы студентами
вскладчину покупали такие по цене от двух до двух с половиной гиней;
женские шли дороже - от трех. Только этот еще неважно отпрепарирован, у
суставов бахрома и обрывки тяжей-сухожилий,- их полагается срезать.

Я поймал себя на этих профессиональных мыслях, потер лоб: о чем я, ведь
это же мой скелет, основа моего нынешнего облика! И он живой, ибо я
жив. Его (мои!) сухожилия держат невидимые мышцы. Качнулся,
подбоченился, отставил ногу... все выглядело так страшно, что снова
мороз прогулялся по незримой коже: оживший препарируемый мертвец сбежал
из анатомического театра и рассматривает себя в зеркало.

Ничего, спокойно, все мое - со мной, никуда не делось.

...И легкие видны не сами по себе, а лишь густой сетью мелких сосудов,
оплетающих две полости под реберной решеткой. Поскольку же и сосуды
заметны лишь по наполнению их кровью, то эти сетчатые полости будто
мерцают в такт с ударами сердца: то есть, то нет (У курившего
прозрачника из первого ряда легкие обозначались по-настоящему... не
начать ли курить?) Сделал несколько глубоких вдохов: ребра
приподнимались и раздавались в бока, затем опадали, сетка сосудов на
легких тоже расширялась и съеживалась - и нитяные потоки крови в них
стали ярче. Вот оно как!

А какова теперь мимика, движения лица, выражающие мои чувства?
Например, удивление: поднять брови, расширить глаза. Худо дело:
брови-то поднялись, но из-за невидимости морщин на прозрачной коже
движение смазалось; а глаза и без того раскрыты до состояния крайнего
изумления. Не лицом здесь, видимо, выражают это чувство... Но хоть
улыбка-то должна действовать, как же без улыбки! Щедро растянул
незримые губы. Ага, кое-что есть: под собравшимися на прозрачных щеках
складками крупнее - вроде как под увеличительными стеклами - выделились
коренные зубы, резцы же и клыки стали чуть меньше. А если насупиться?
Сжал и свел губы: боковые зубы уменьшились; в этом было что-то даже
угрожающее. М-да... Что ж, надо запомнить, буду знать, кто сердится,
кто расположен ко мне.

Ссадины и ушибы на моей коже оставались заметны, но будто парили над
костями; ткани тела под ними, воспаленные и опухшие, оказывались мутнее
и розовее, чем в иных местах. Значит, понял я, по-настоящему прозрачна
может быть только здоровая живая ткань...

Не буду далее утомлять читателя описанием того, как я проникал в свое
"инто", в свой внутренний облик. Зачем ему, в самом деле, знать о
качествах, которые он вряд ли когда-нибудь приобретет,- растравлять
себе душу?.. Перейдем лучше к повествованию, к описанию действий.

День клонился к вечеру, амфитеатр обезлюдел. Трое с папками спустились
со своего пьедестала, вошли в комнату и обступили меня. Не стану
уверять, что я не испугался: все-таки трое на одного, а я к тому еще
нездоров, с перебитой рукой. Наверно, они это заметили, да и как не
заметить: зачастило сердце, все внутри напряглось. Один туземец мягко
взял меня за правую руку, другой положил прозрачную, но теплую ладонь
на плечо, третий - уже знакомый мне коротыш - приставил руку к области,
моего сердца и сказал спокойно:

- А тик-так, тик-так, тик-так, бжжиии...

- А тик-так, тик-так, тик-так, бжжжии...- подхватили двое других.

Я и сам, стремясь подладиться, хотел повторить эту фразу, но у меня
вышло только: "А!.."- вместо остального зубы выбили дробь. (Теперь я
вспоминаю об этом с улыбкой: скелетами пугают, а видел ли кто скелет, у
которого челюсти от страха ходят ходуном? Но это теперь...)

Не сразу я понял, что их "тик-так" идет в ритме моих сердебиений.
Постепенно они замедляли темп - и мое сердце подчинялось ритму этой
фразы! За минуту они свели частоту моего пульса к норме, я успокоился.
А затем увидел, что сердца у всех нас четверых бьются одинаково! В один
миг сокращаются, начиная с краев, выталкивают кровь вверх и вниз, в
артерии, в один миг расслабляются. Никогда я не переживал ничего
подобного: я не знал еще ни слова на языке этих людей, ни их имен,
минуту назад опасался их, а сейчас испытывал к ним безграничное
доверие, чуть ли не родство душ.

Такова сила этой фразы и ритуального приема (возможного, понятно,
только у тикитаков). Потом я узнал, что с него у туземцев начинаются
любые серьезные общения: беседы, проповеди, обсуждения. А если посреди
них возникают споры, разногласия или иная сумятица, прием повторяется
до успокоения и взаимопонимания.

После этого медики подвергли меня процедуре, в которой, как мне
показалось, сильно злоупотребили моим доверием: повалили на топчан и
принялись, поворачивая и переворачивая, сильно щипать в разных местах -
с вывертом. Действовали они увлеченно, указывали друг другу места, где
надо щипнуть, спешили опередить один другого, толкались, чуть ли не
ссорились. Некоторым местам досталось по два-три пребольных щипка. Я
чувствовал себя вряд ли лучше, чем во время той атаки акул, едва
сдерживался, чтобы не заорать, не вскочить.

Покончив в этим, все трое принялись поглаживать меня, успокаивать той
же фразой: "А тик-так, тик-так, тик-так, бжжиии..."- и замедлили ею мои
ритмы настолько, что я расслабился, почувствовал сонливость - и уснул.

Утром следующего дня я проснулся здоровым, без жара и хрипов в легких.
Исчезли ссадины на теле. Даже лучевая кость в месте сведенного мною
перелома уже обволоклась белесым мозолистым телом - признаком надежного
срастания. Таковы были эти щипки.



ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Автора предъявляют академической комиссии. Он поселяется у опекуна.
Дерево тиквойя и его плоды. Семейная жизнь автора. Проблема тикитанто.
Внутренний монолог тещи и пояснения к нему



Этим утром я был представлен (или, может быть, точнее - предъявлен?)
авторитетной комиссии. Коротыш Имельдин, который хлопотал около меня
более других, явился первым, придирчиво осмотрел меня, повелительным
жестом отправил за ширму на стульчак, чтобы -я выглядел прилично к
приходу высоких гостей. Затем двое его коллег ввели в комнату четырех
тикитаков разного роста. сложения и внутреннего вида, которых - помимо
папок в руках - объединял один признак: полное отсутствие волос на
черепе, благодаря чему были видны все извилины из"мозгов. Позже я
узнал, что это были академики.

Ученые поставили меня у стеклянной стены так, чтобы лучи восходящего
солнца просвечивали мое тело, долго рассматривали. поворачивая то одним
боком, то другим, указывали друг другу на различные подробности моего
строения. При этом они живо переговаривались - и не только словами и
жестами, но и, на что я обратил внимание, игрой внутренностей. Медики,
когда академики обращались к ним с вопросами, отвечали кратко и почтительно.

Как мне впоследствии рассказал Имельдин, комиссия признала, что пробу
на прозрачность я прошел удовлетворительно; во всяком случае явно лучше
своего предшественника. (Этот "предшественник", тоже выброшенный сюда
океаном, какой-то бедолага, сделавшись прозрачным, просто впал в буйное
помешательство; его на веревках отвели к берегу, и он вплавь бросился
прочь .от острова - конечно, далеко не уплыл.) За самостоятельное
исправление перелома мне можно было бы поставить и "хор.", то есть
признать близким по развитию к тикитакам, но выходка с питанием все
испортила. Кроме того, прискорбно, что мой скелет и череп остались
непрозрачные: неясно, сколько у меня извилин, да и есть ли они. Внешне
я выгляжу довольно цивилизованно, обладаю началами речи и нормальным
"инто"- диалог со мной возможен. Постановили: отдать под опеку
Имельдину для обучения языку и введения в курс здешней жизни.
Дальнейшая судьба демихома будет зависеть от его успехов.

После этого я в сопровождении опекуна покинул демонстрационный
павильон. Мы поднялись по амфитеатру и направились в верхнюю част