оне павильона "Лебедь", "Кассиопея",
"Персей".

Меня удивило то, что "полюс", вокруг которого должны вращаться
"звезды", занял не король. Я спросил об этом тестя. Его величество,
шепотком объяснил Имельдин, владеет самым крупным бриллиантом на
острове, который величиной и блеском настолько же превосходит
остальные, как звезда Сириус на небе все прочие. Поэтому король
изображает созвездие Большого Пса. Я быстро отыскал это "созвездие",
двигавшееся по краю хоровода: не только "Сириус", но и остальные
"звезды" выделялись в нем (вероятно, стараниями дам-линз) куда сильней,
чем в обычном небе. Рядом с Зией компактным созвездием "Малого Пса"
сиял начальник дворцовой охраны.

Под звуки спокойного вальса "созвездия" проплывали под нашей нишей.
Имельдин, знавший всю подноготную, пояснил, что "Дракон", извернувшийся
цепочкой мелких камней между "Медведицами",- это наш знакомец
Донесман-Тик; еще двое малоимущих из академии сообразили "созвездие на
троих"; что сильно мерцают "звезды" в животах тех дам, кои стараются
своими линзами увеличить их яркость - втереть глаза знакомым. Но я
находился под очарованием музыки и картины и почти не слушал его. Мне
хотелось поверить в то, что внизу - не матово-черный пол, а такие же
необъятные, как и над головой, черные глубины Вселенной и что движутся
там не заглотанные блестящие камешки, а настоящие звезды. Хотелось
поверить и в то, что не ради тщеславия, не чтобы почваниться друг перед
другом своими ценностями затеяли люди это, а двигало ими какое-то
космическое, что ли, чувство: напомнить себе и другим, что мы живем во
Вселенной. Во Вселенной прежде всего, а не на планете, не на острове и
не в городе Грондтики. Может, так оно и было когда-то задумано?..

Что и говорить, "звезды" внизу были ярче звезд вверху - ведь свет
настоящих подавляла полная луна. И - сначала я решил, что мне
показалось,- "звезд" внизу было больше. Подсчитал в проплывших вблизи
"Плеядах" (придворная дама, вторая любовница Зии - по справке
Имельдина): вместо семи-восьми видимых невооруженным глазом - более
сорока камней; и расположены все так, как видны в телескоп. Вот это да!
Вот "Лира"- и в ней, кроме самых заметных алмазных шести, блистают еще
десятка полтора второстепенных жемчужных "звезд". Далее мое внимание
приковало "созвездие Орион": в нем, кроме основной фигуры из
бриллиантов, подобранной и в цвете так, что узнавалась и красноватая
"Бетельгейзе", и белый "Ригель", кроме множества заметных лишь в
телескоп сопутствующих звездочек, россыпью жемчужинок была обозначена
наблюдаемая в созвездии туманность!

В небе глазами мы различаем около трех тысяч звезд - внизу же я видел
десятки тысяч; и расположение их, и блеск соответствовали картинам,
видимым только в телескоп. Между тем, ни в академии, нигде я не видел
здесь телескопов. Откуда же знают?..

"Орион" приблизился в вальсе. "Моя клиентка,- шепнул тесть,- жена
торгового министра, первого хапуги острова. Мартенсита фон Флик. Хороша
работка, а?"- "Послушай, познакомь!" Мы спрыгнули, пошли рядом вдоль
стены. Имельдин представил меня рослой и обширной телом даме. Похоже,
что и мой вид взволновал ее: она повела янтарным плечиком, головой,
приливом крови обозначила привлекательные места, правда, лишь с тыльной
стороны, чтобы не заслонить свои "звезды" от ведущего.

- Как вы прекрасны! - восхищенно сказал я.- Никогда не видел такого
богатого, подробного и точного Ориона. И откуда только вы все это взяли?

- Ах, бросьте! - мелодично ответила Мартенсита.- У моего благоверного
хватит еще на три таких "Ориона".

- Да, но откуда вы узнали, что все звезды расположены именно так?-
настаивал я.

- Как - откуда? Как это откуда?!- непонятно почему вдруг взбеленилась
дама, бросила Имельдину: - Он что у вас - совсем?!- и резко, рискуя
нарушить плавный ход светил, отошла.

Я двинулся было за ней, но тесть крепко взял меня за руку.

- Ты что, действительно "совсем"- задавать такие вопросы! - и потянул
меня обратно в нишу.

- Но... что я такого сказал?!-недоумевал я, когда мы вернулись на свое
место.

- Как что? А тебе понравилось бы, если бы кто-то спросил о таком деле
Аганиту?

- О каком деле?..

Но тут нас отвлек новый эпизод, тесть не успел ответить. В "Большой
Медведице", которая как раз перемещалась неподалеку, "звезды" вдруг
нарушили фигуру: две самые крупные, "альфа" и "бета", более не
образовывали прямую с "Полярной" дона Реторто, а круто пошли вниз.
"Медведица" издала неподобающий обстановке звук и, расталкивая другие
"созвездия", кинулась к выходу. За ней устремились две прозрачные тени,
видимо, из охраны. В павильоне возникло смятение, но
министр-церемонимейстер энергичными жестами переместил на пустое место
несколько второстепенных "звезд" из внешнего круга, расположил их
сходной фигурой. И вальс продолжался.

- Ой-ой! - сокрушенно хлопнул себя по бокам Имельдин.- Говорил же я ей,
что не удержит!.. Ну-ка, подсади меня.

Я помог ему взобраться на стену, затем с его помощью поднялся сам.
Действие разыгралось прямо под нами, но увидеть что-либо в тени тиквой
было затруднительно. Судя по звукам возни, а затем - и рыданий дамы, ей
не удалось спасти ни "альфу", ни "бету". Вскоре мы заметили, как
тени-охранники удаляются с этими бриллиантами.

- Конечно, что упало, то пропало,- вздохнул тесть.- Особенно, если
упало таким образом. А ведь предупреждал ее, отговаривал!.. Гули, нам
пора уходить. А то она сейчас закатит мне скандал при всех, чтобы
отыграться, я ее знаю. Половину состояния про...- как будто я виноват!

Неподалеку старая тиквойя простерла толстые ветви над стеной. По ним мы
перебрались на дерево, спустились и скоро уже шагали вниз по дороге под
луной среди темных стволов. Имельдин расстроенно молчал, потом произнес:

- Скупенек, однако, стал светоч наш Зия, ох скупенек! Трудился за
королевское "спасибо"... да и то досталось тебе.- Фыркнул и снова замолчал.

...Конечно, он был вправе ждать от этого приема большего. И не за такие
дела, как годовая возня с демихомом, удачное проведение пробы на его
прозрачность, король приказывал поднести отличившемуся бриллиант,
изумруд или хотя бы рубин, который полагалось проглотить под
аплодисменты знати; порой совсем за пустые дела, за связи. И Донесман
этот долговязый мог бы в докладе - чем изощряться в оскорбительных
выдумках о темнотиках - отметить надлежащим образом заслуги Имельдина.
Я сочувствовал тестю.

Мое настроение тоже было неважным - и из-за доклада и оттого, что таким
неблагоуханным, постыдным эпизодом завершилось очаровавшее меня зрелище
"звездного вальса". Космическое зрелище, космические чувства - и... тьфу!

Но постепенно мы разговорились. Имельдин объяснил, что внутренние
украшения должны держаться в пределах тонких кишок - на время из
показа, во всяком случае. А эта дама, стареющая и тщеславная, возжелала
одна изобразить Большую Медведицу - и тем самым посрамить соперниц.
Хочешь не хочешь, пришлось программировать так, что крайние "звезды"
окажутся к вальсу в толстых кишках - а от них недалеко и до прямой.
Носители украшений умеют сокращениями гладких мышц живота удерживать
драгоценности в нужном месте некоторое время, но всему есть предел. К
тому же дама своими "линзами" старалась подать себя покрупнее,
тужилась. Вот так и получилось.

- Нужно было что-то крепящее ей дать,- сказал я.

- Крепящее?- встрепенулся Имельдин.- А что это?

Оказалось, что "лучший медик Тикитакии" ничего не знает ни о крепящих,
ни о слабительных средствах! Впрочем, если здраво подумать, удивляться
нечему: на острове в ходу медицина для здоровых, а в ней лекарства не в
чести. Может, когда-то и знали, да забыли за ненадобностью.

Читатель поймет, с каким удовольствием я на ходу прочел тестю лекцию об
известных мне крепящих и слабительных снадобьях: наконец-то я знаю то,
чего здешние медики не знают! И пусть мое знание идет от немощной
европейской медицины для больных, а вот пригодилось. Я сообщал ему о
свойствах дубовой коры (дубы обильно растут на острове) и дубильных
препаратов, об остро-кислых крепящих смесях, о зверобое, чернике и иных
ягодах. Затем, перейдя на слабительные, рассказал о действии
глауберовой соли и сернокислой магнезии, о самом популярном на кораблях
слабительном средстве - морской соли; не забыл о касторовом и
миндальном масле, об отварах ревеня, крушины... Имельдин слушал с
большим вниманием, задавал уточняющие вопросы.

И только когда мы вошли в ночной город, я вспомнил:

- Послушай, но почему так оскорбилась эта "мадам Орион"? Я ведь только
и хотел узнать, как она наблюдала неразличимые глазом детали созвездия.
И ты ее поддержал, вспомнил Агату... при чем здесь она!

- То есть как "при чем"?!- тесть остановился.- Как это - "при чем"?!
Постой...- голос его упал,- значит, вы с Аганитой еще не...?

- Что мы "не"?- я тоже остановился.- Мы не "не", мы да! У тебя вон внук
растет, Майкл.

- Да, это-то я заметил. Значит, вы еще не... Ну, конечно, откуда тебе
знать! А она постеснялась. И я поделикатничал, дурак старый, не
спросил, как у вас с этим, не хотел вмешиваться... Значит, и каталог вы
еще не начали? Какая же цена тому внуку!.. Ой-ой-ой! - Имельдина не
было видно, но, судя по голосу, он взялся за голову.- Бедная моя девочка!

- Почему бедная? Во что вмешиваться? Какой каталог? Что мы "не", можешь
ты объяснить!

- Что теперь объяснять!.. Как, по-твоему, для чего в вашем мезонине
раздвижная поворотная крыша?

- Для прохлады,- уверенно сказал я.- Мы пользуемся.

- Идиот,- так же уверенно произнес тесть.- За кого я отдал свою дочь!
Бедная Аганита! - Было похоже на то, что он снова схватился за голову.

- Послушай, не мог бы ты более внятно выразить...

- Сейчас нет, это возможно только на внутреннем тикитанто. Отложим до
утра. Но имей в виду, Барбарите ни звука: испепелит. И по интонациям я
понял, что это не иносказание. Испепелит.

Предмет, который объяснил мне - и преимущественно не словами -
следующим утром Имельдин, когда мы уединились в роще тиквой,
действительно оказался столь тонким и деликатным, что я не уверен,
сумею ли передать все это читателю. Для многого и слов не подберешь.

Собственно, упрощенно дело можно изложить двумя словами: семейная
астрономия. Вроде той же семейной охоты, только не при солнце, а ночью,
не выходя из дому, и объект - не утки, а звезды. Или планеты. И зеркала
не нужны. Интересные наблюдения заносят в семейный звездный каталог,
каковой и является хранимой супругами до старости реликвией.

...Неправильно мой тесть обозвал меня идиотом, несправедливо. Дело не в
тупости, не в непонимании - в неприятии. Хорошо: "печки" для
приготовления пищи, "охотничьи лучевые ружья", даже "лучевые батареи",
уничтожившие на моих глазах корабль... ладно: видеосвязь, ЗД-видение.
Но чтобы этим пользоваться для такого дела - вы меня простите! Вот это
ханжеское неприятие и порождало нежелание понять.

Да и то сказать: одно дело - сфокусировать в жгучее пятнышко яркий свет
солнца или даже передавать изображение достаточно крупных наземных
объектов, но совсем другое - отчетливое наблюдение бесконечно далеких,
посылающих сюда мизерные лучики звезд. Я знал, насколько это сложно.

И здесь все было очень непросто. В отличие от охоты, кухни и видеотрепа
это оказывалось возможным при таком слитном настрое тел и духа двоих,
которое бывает только в счастливой любви - и именно в начале ее, в
самом трепете, еще до привыкания. Это - а не действие, в общем-то
довольно сходное у всех божьих тварей,- и считается на острове вершиной
интимной любви: единение троих - Он, Она и Вселенная. Или единение
существа "Он - Она" со Вселенной, как угодно.

Спрашивать же о таком, как я в лоб спросил ту Мартенситу фон Флик, было
даже более неприлично, чем поинтересоваться у нашей как она провела
ночь с мужем.

Оказывается, мы с Агатой жили все это время в обсерватории любви. Я
вспомнил: когда ночами я раздвигал крышу и блеск звезд входил в
комнату, Агата поднималась с постели, взбиралась на бамбуковый помост
(он уходил под самый потолок, довольно красивый, с изгибами и
переплетениями прутьев, двумя кругами как раз над нашим изголовьем; я
считал его декоративным), ложилась там и спрашивала замирающим голосом:

- Ты хочешь? Ты уже хочешь, да? Что?..

- Конечно, хочу,- ответствовал я.- Иди-ка сюда!

Как жарко стало моему лицу, когда в роще я вспомнил об этом! Имельдин
даже сказал: "Ого!" Действительно, бедная девочка: она пыталась
возвысить меня до человека, а я все возвращал ее в самки. Я думал, что
это нужно ей, она думала, что это нужно мне,- и оба чувствовали себя
обманутыми. На самом деле нам нужно было что-то куда более близкое к
поэзии; и она знала что. А я-то считал себя заправским тикитаком, все
понимающим в их жизни!

И получилось, что время упущено. Теперь я для Агаты на втором месте. На
первом - Майкл, наш чудесный прозрачный Майкл, которого я до сих пор
боялся взять на руки, его рев казался мне более реальным, чем он сам.
По утрам я провожал их в тиквойевый Сквер Молодых Мам, где Агата и ее
товарки рассматривали на просвет своих младенцев, сравнивали,
успокаивали, заботились, обменивались впечатлениями, кормили и затем
предавались занятию, недоступному для мамаш непрозрачных детей:
смотрели, как глоточки пищи проходят по пищеводику их кровиночек,
попадают в желудочек, обволакиваются секретами из железок, следуют все
дальше, дальше... и все в порядке. Мысли и чувства моей жены целиком
заняты отпрыском; после родов она более не взбиралась на помост.

А далее и вовсе - пойдут хлопоты по хозяйству, кухня (с приготовлением
пищи своими "линзами")... тогда будет не до звезд.

- Как же мне быть?- спросил я тестя.

- Ну, постарайся быть с ней поласковей, понежнее.

- Да я и так...

- Нет, ты по-другому постарайся, иначе... - Знаешь что,- Имельдина
осенило,-, напиши-ка ей стихи. Женщины это любят.

Не было для меня предмета более отдаленного. Еще в школе учителя
установили мою явную неспособность к гуманитарным наукам как к прозе,
так и к поэзии. Из всей английской поэзии я помнил только застольную
песенку "Наш Джонни - хороший парень". Но похоже, что иного выхода не было.

- Хорошо, я попробую.

Я удалился в глубь рощи, сел там у ручья, глядел на движение светлых
струй (слышал, что это помогает). Потом бродил около .моря, любовался
накатом зеленых волн на берег, синью небес, слушал шум прибоя и
пропитывался его ритмом. К вечеру вернулся домой, показал тестю результат:



Агата - хорошая дама.

Агата - дама что надо.

Агата - отличная дама.

Агата лучше всех!



Имельдину стихи не понравились: во-первых, коротки, во-вторых, в
тикитакской поэзии полагается подробно воспевать все прелести любимой,
от и до. Он дал мне "козу"- стихи, которые сочинил в свое время для
Барбариты, для юной, стройной и прелестной Барбариты. Если по мне, так
они были, пожалуй, излишне вычурны, отдавали трансцендентностью и
импрессионистическим натурализмом; но ему видней.

Разумеется, я не передрал вирши, как неуспевающий студент, творчески
доработал их, внес свои чувства и мысли. Получилось вот что:



О Аганита, славная в женах!

Твои груди-линзы насквозь прожгли мое сердце,

Пронзили его, как стрелой,

И привязали к себе.

О Аганита, славная в любви,-

Чей позвоночник извивается от ласк,

Как ползущая змея,

Чье тело пахнет; как свежий мед,

Чьи кости солнечно желты, как мед,

А объятья сладки, как тот же мед!

О Аганита, славная душой,-

Чье дыхание чисто и нежно, как утренний бриз,

А легкие подобны ушам сердитого слона,

Чьи глаза одинаково светят мне и днем, и ночью,

А кишечник подобен священному удаву,

поглотившему жертвенного кролика.

О Аганита, славная жена!



(Читателю стоит помнить, что любые стихи много утрачивают при переводе;
на тикитанто они звучат более складно и с рифмами).

- Ну, это куда ни шло! - снисходительно молвил тесть.- Давай, действуй,
ни пуха ни пера!

...Но любопытно, что более всего понравились Агате именно мои первые
стихи. Эти тоже, но те ее просто пленили, она их сразу выучила
наизусть. В них, возможно, и меньше поэтического мастерства, сказала
она, но зато слышно подлинное чувство. А что может быть важнее чувства
как в поэзии, так и в любви!

Читатель желает знать, что было дальше? Здорово было. Да, все по
известной оптической схеме: муж - окуляр, жена - объектив с меняющейся
настройкой; Но окуляр был любим, обласкан, им гордились, к нему
относились чуть иронически-снисходительно, но в то же время и
побаивались. А объектив... это был лучший объектив на свете,
заслуживающий и не таких стихов, и не такой любви. И, может быть, даже
не такого окуляра, как я. И мы были едины: я, она и Вселенная.

А вверху, в ночи, в щели между раздвинутыми скатами крыши плыл среди
звезд... этот, как его?- Марс. Красненький такой.

- Ну-ка, прицелимся, радость моя.

Я увидел кирпичного цвета горошину в ущербной фазе с белой нашлепкой у
полюса и две искорки во тьме, несущиеся вперегонки близко около нее. А
потом все крупнее, отчетливей: безжизненные желто-красные пески с
барханами, отбрасывающими черные тени; плато с гигантскими валунами;
скалистые горы, уносящие вершины к звездам. И стремительный восход в
черном небе двух тел неправильной формы, глыб в оспинах и бороздах -
ближняя к планете крупнее дальней.

Утром я дополнил стихи об Аганите строкой: "Чьи бедра так чисты и
округлы, что через них можно увидеть спутники Марса".

В последующие ночи я засек периоды обращения спутников, а по ним легко
вычислить и орбиты.

С этого открытия мы и начали наш семейный звездный каталог. Не знаю,
как назовут спутники Марса европейские астрономы, когда откроют их
(подберут, наверно, что-нибудь поотвратительней из латыни), но мы их
назвали, как это принято у нас в Тикитакии: большой спутник - Лемюэль,
меньший - Аганита.



ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Затруднения казны и честолюбие тестя. Автор вовлечен в заговор.
Ограбление по-королевски. Роковой поступок Имельдина



С неудовольствием приступаю к описанию событий, которые принудили меня
покинуть остров. Вспоминать об этом горько и сейчас.

Признаюсь: после проникновения в семейную астрономию я даже и на тот
тенденциозно-амбициозный доклад академика Донесмана-Тика начал смотреть
несколько иначе. Конечно, вопрос о том, что европейцы - дичающие
потомки не выдержавших Похолодание тикитаков, пусть лучше останется
открытым, но в остальном факт иного пути разумных существ, иной
цивилизации на Земле был у меня перед глазами. Это неважно, что многие
наши достижения - и те, что есть, и те, что будут,- они имеют не в
металле, не в громоздко-сложных конструкциях, а в своем прозрачном
теле. Неважно и то, что две самые мощные отрасли знаний - медицину и
астрономию - местные ученые не признают науками; действительно, какая
же это наука, если без зауми и каждому доступно! Главное, что они есть,
эти знания. Если смыслом разумного существования является познание себя
и познание Большого Мира, породившего нас вместе с планетой, Солнцем и
звездами, то тикитаки здесь явно далеко впереди. Ибо и каждый из них, и
парами, и все они вместе,- Глаз, могущий проникать неограниченно как в
себя, так и во Вселенную.

И я теперь был причастен ко всему этому.

Мы с Агатой по-новому, по-настоящему поняли и полюбили друг друга.

Майкл набирал вес, лепетал первые слова; были основания надеяться, что
его скелет останется прозрачным и когда он вырастет. Словом, жизнь
наладилась, иной я себе и не мыслил; даже с Барбаритой мы притерлись.

И вот в один - да, всего лишь в один - далеко не прекрасный день все
разрушилось.

Читатель, вероятно, заметил, что мой тесть и опекун Имельдин был
человек, как говорится, обойденный судьбой. Его способности и большие
профессиональные знания оставались без применения, приходилось
подрабатывать "внутренним декорированием", сомнительным парикмахерским
занятием; да и в нем после прискорбного казуса с "Большой