аты... Не надо, Би, не надо  благородных  жестов,  не  отказывайся  от
своей доли, бери часть этих смертей; я, варк, мог бы дать им Вечность,  но
они не взяли ее, а ты... Ты недостоин Вечности!
     А я? Я - достоин? Что встает во мне - человек,  жаждущий  мести,  или
ночной варк, жаждущий крови? О небо, как же мы близки...
     Погоди, Эри... Почему - варк?  Ведь  я  же  прочел  Слово  Последних.
Прочел... И - ничего. Последние... Кто они - Последние?..
     - Последними называют Девятку Верхних, - отчетливо произнесла Лаик.
     - Но тогда... Лаик, это Слово не властно над нами! Оно  имеет  власть
лишь над  вошедшими  в  Девятку!  Лишь  Верхний  варк  может  снова  стать
человеком...
     - Ты прав, Эри. Я знала  это,  едва  заглянув  в  Книгу.  Уже  теперь
человек в нас слаб и беспомощен. Дойдя до  Последних  -  если  нам  вообще
удастся подобное - мы убьем всякого, кто осмелится  предложить  нам  стать
людьми. Сейчас мы не можем воспользоваться Словом Последних.
     Но когда мы сможем - мы НЕ ЗАХОТИМ!..
     За дверью шуршали крысы, но их было еще слишком мало.
     - Тогда, Лаик, мы найдем  человека.  Человека,  которому  мы  доверим
Слово, и он забудет его надолго,  может  быть,  навсегда  -  но  когда  он
встретится с двумя Верхними, вышедшими на охоту  за  ним,  и  у  охотников
будут знакомые имена - он вспомнит Слово Последних и прочтет его над нами.
Если не умрет раньше.
     - Никто не пойдет на такое.
     - Почти никто. Но никто и не пошел бы на  добровольную  потерю  всего
человеческого - чтобы стать человеком!  Нет,  это  не  надежда,  это  тень
надежды варка, не отбрасывающего тени. Молись, Лаик, чтобы твои Верхние не
заметили этой тени - когда мы придем с повинной.
     - Мы придем не каяться, Эри. Возвращение бледного варка... Ты спросил
меня, когда мы вошли сюда - почему заперли книгу? Посмотри на нее...
     Я всмотрелся в книгу - и ничего не увидел.
     - Нет, Эри, не так. Посмотри изнутри.
     ...Тьма. Словно все самые древние силы нижнего мира сплелись в бездне
шевелящимся клубком  живого  первобытного  мрака;  Слова,  Знаки,  слишком
много, слишком жутко для хрупкости бумаги - сгусток непроглядной ожидающей
ночи!..
     Книга  жила,  ком  мерзейшей  мощи  природы,  спрут  тайных   знаний,
стремящийся  вырваться  из  толщи  скал  и  тройных  заклятий;  вырваться,
выползти через своих владельцев - своих рабов! И вырываясь,  она  убивала,
разрывала знающих, как рождаемый гигант рвет чрево матери.
     Я смотрел на Лаик. Мрак клубился,  затихал  в  ней;  но  не  багровый
сумрак ночи варков, а  живая,  клубящаяся  тьма  проклятой  Книги,  ждущая
своего часа.
     - Да, Эри. Я многое прочла - и теперь оно во мне, притаилось, и я  не
знаю, каких слов не хватает Ему, чтобы освободиться. В отдельности  -  это
слова, Слова и Знаки, но вместе оно живое! - и я беременна им,  Эри...  Мы
вернемся к Верхним, и ради Слов они примут нас, хотя бы мы растоптали  все
законы всех миров! Мы будем ждать, Эри, и ОНО будет ждать, и  кто  из  нас
дождется первым...
     - Хорошо, Лаик. Мы пойдем к Верхним, и мы отыщем человека.  Мне  тоже
найдется, что рассказать Сарту. Меня не было девять ночей - но я был! -  и
не здесь!..
     - Я знаю, - просто сказала Лаик.



                                  НЕЧЕТ

     ...Запертые  в  комнате  прикрыли  глаза,  и  яростный  шум  заполнил
побледневшие коридоры - крики людей, бешеное рычание,  писк,  лязг  мечей,
топот ног, чье-то оборвавшееся хрипение...
     Они видели - видели глазами, горящими  углями  волка,  прыгающего  на
грудь человека с мечом; глазами впивавшейся в искаженное лицо летучей мыши
с распахнутой кожей крыльев; глазами сотен крыс, лавиной карабкающихся  на
дверь,  грызущих  неподатливое  дерево  -  сорвать,   смести,   уничтожить
ненавистный Знак! Не жалким полоскам  остановить  серый  потоп,  и  Тяжкий
Блеск разит волка слабее обычной стали...
     Четверо обезумевших воинов, прижавшись спиной к спине,  захлебывались
в нахлынувшей волчьей стае; по трупам, лежащим на земле, катились десятки,
сотни, легионы визжащих крыс, взбегая по  доспехам,  подбираясь  к  горлу,
разрывая крыло нетопыря вместе с человеческой плотью; и дерево Знака таяло
на глазах!
     Дверь распахнулась, и женщина приблизилась к задыхающемуся раненому.
     - Не бойся, - сказала она с отрешенной улыбкой. - Это не  больно,  и,
говорят, даже приятно...



                                ЛИСТ СЕДЬМОЙ

                                          Бойтесь безмолвных людей,
                                          Бойтесь старых домов,
                                          Страшитесь мучительной власти
                                          несказанных слов,
                                          Живите, живите, - мне страшно, -
                                          живите скорей.

     ...Однако тут еще  ничего  особенного,  что  была  она  красавица,  а
главное в том, что полюбила она такого же молодца, и  не  то  удивительно,
если б на улице или на танцах в шинке, а под самый Великий пост.
     И забыли они оба, что  творят  грех  непрощаемый,  службы  божьей  не
слушая, а зная лишь одно, чтоб переглядываться да усмехаться в церкви. Как
там у них шло это дело, один бог святой знает, только подходит пятница,  и
пора исповедаться. Задумалась красавица над своим перемигиваньем; стукнуло
ей в голову, что не доброе оно дело в такой-то час, и сама она не знала, -
признаваться  на  исповеди  или  нет.  Думала-думала  -  и   надумала   не
сознаваться, так как батюшка мог и на поклоны поставить, и  чего  покрепче
наложить.
     Ну, не призналась - ладно; только перед концом вечерни стало  ей  так
грустно, так тоскливо, как перед смертью; свет не мил, душу из нее  тянет.
Не смогла службы дослушать, вышла из церкви  да  пошла  на  кладбище,  что
недалеко лежало. Там на могилу материну упала и долго  плакала  над  немым
холмом, словно та могила ей могла  ответить;  после  заснула  ненароком  и
видится ей сон, что мать ее вышла из могилы и говорит: "Зачем пришла сюда,
дочка? Тяжко мне плач  твой  слышать;  не  могу  улежать  спокойно.  А  ты
думаешь, легко мертвым костям из гроба подниматься? Иди домой,  дитя  мое,
мне и так несладко под сырой землей..."
     "Мама, что мне делать?" - спросила  девица,  хватаясь  за  покрывало.
"Что делать? - отвечала мертвая. - Берегись золота."
     Сказала, земля под ней колыхнулась, и провалилась покойная в могилу.
     В ужасе неимоверном проснулась молодая, а кругом звезды меж деревьями
блестят, и страшны были ей в темноте кресты  могильные.  Не  оборачиваясь,
метнулась она с места дикого и, задыхаясь, упала на свою постель.
     Назавтра пора идти ей на заутреню - не идет; надо обедню слушать - не
идет; страшно показаться в храме божьем, а чего страшится - не  знает.  Но
чтоб свои не заприметили, оделась и пошла  из  дому,  вроде  со  всеми  на
службу.
     Идет, а куда - сама не видит, и вот ручей перед ней. Села девица  под
вербу, в воду глядит, а в воде двигается что-то, блестит, и выносит  ручей
на песок перстень золотой, с финифтью, с камнем кровавым.
     Глянула на камень: а в камне  просторно  и  ясно,  как  в  господской
горнице. Чудно ей это показалось, но чем  дольше  на  камень  глядит,  тем
светлей у него в середине, и видит она вроде мир иной, и  творится  в  нем
нечто, на что и слов-то у нас не хватает. А только не  поймет  -  так  оно
есть или лишь мерещится.
     Взяла она перстень домой - и не насмотрится  на  него;  а  как  глаза
отведет, так тоска и приходит на  сердце.  Свои  знать  ничего  не  знали;
видели, что стала дочь молчаливая да дикая, сидит в каморке часами, словно
отреклась от людей и света белого.
     Только стали люди говорить, что к девке какой-то  змей  летает.  Одни
ночью видели, как вожжи огненные над их двором выгибались; другие уверяли,
что вожжи не вожжи, а что-то длинное, горящее, вставало из могилы за селом
и летало, а куда - не известно. Были  и  такие,  что  змея  с  двенадцатью
головами видали, только врали небось, хотя  по  ночам  искры  полыхали  на
могиле заброшенной, будто кто-то там трубку раскурить вздумал.
     Как бы оно там ни было, я и сам плевался поначалу, пока пару слов  от
старого Герцля не услышал и язык прикусил! Всякое в жизни бывает...
     Вот и там, на правобережье, где  девица  эта  жила,  сперва  веры  не
давали, а после и приключилась беда.
     Жали все хлеб на поле; была там и та красавица, к которой змей летал.
Когда солнце на полдень вышло, сели люди отдыхать, а она  поднялась  -  не
знаю, для  чего  -  на  ту  самую  могилу,  где  лихое  ночами  творилось.
Поднялась, и стало ее мучить; ноги к земле приросли, невидимое  тянет  ее,
что мало жилы не порвутся. Люди на крик сбежались, но  близко  подойти  не
осмелились, а только видели, вроде  искорка  блестит  в  небе,  с  синевой
сливаясь; но кто мог знать, что за чертовщина!
     Только откуда ни возьмись - баба какая-то, и кричит, задыхаясь,  чтоб
сняли с руки перстень. Кинулись снимать - не  идет;  старая  плачет,  чтоб
палец рубили; да кто ж согласится, по живому-то! - тем временем  звездочка
ниже спустилась, и видно стало, что хвостом она,  как  вьюн,  виляет,  все
ниже и ниже. Внезапно страшно завизжала бедная: "Ой! Душу из меня  тянет!"
- и упала замертво.
     Легкий пар поднялся над ней, и погас огонек проклятый.
     Зашептались люди, что баба та неизвестная  больно  на  покойную  мать
девицы смахивает, глянули - ее и нет уже.
     Так что на другой день собрались и  закопали  умершую  на  той  самой
могиле, где душу из нее высосали; но креста батюшка ставить  не  позволил,
говорит, смерть ее от нечистика приключилась.
     И до сих пор на могиле той искры сыплются, и глухой  стон  расходится
ветром по всему полю, чтоб пастухи...



                                   ЧЕТ

                                       Как всегда, был дерзок и спокоен,
                                       И не знал ни ужаса, ни злости,
                                       Смерть пришла - и предложил ей воин
                                       Поиграть в изломанные кости.

     - Итак, господин Вером, теперь вы знаете, кто мы. Когда мы  придем  к
вам в следующий раз, вы должны будете прочесть  над  нами  это  Слово.  Но
помните - мы будем пытаться убить  вас.  Насовсем.  И  -  я  не  хочу  вас
обманывать - скорее всего, мы это сделаем.
     - Вы самоуверенны, молодой человек...
     - К сожалению, нет. Знаки плохо держат Верхних. И  единственная  ваша
возможность - успеть сказать Слово. Простите, господин Вером, единственная
НАША возможность. Общая.
     Варк меня забери... Впрочем, именно об этом  речь.  Вы  знаете  -  я,
Арельо Вером, убивал людей, но не  обманывал  их.  И  вы  предлагаете  мне
поистине королевскую охоту - дичь и  охотник  меняются  местами,  и  пусть
время подскажет ответ! Я согласен. Где деньги?
     - Вот.
     - Тогда по рукам, господа с той стороны!
     Рука его оказалась неожиданно сильной даже для варка...



                                  НЕЧЕТ

     - Хозяин! Не слишком ли много выпивки для одного человека?
     - О ком вы, сотник?
     - Вон о том типе в зеленом камзоле.  Похоже,  он  сливает  выпитое  в
ножны...
     - Это не лучший способ самоубийства, сотник. Обидьте лучше меня - и я
прощу вас за хорошие чаевые. Но обидеть господина Арельо...
     - Кого?
     - Вы, я вижу, человек новый... Как вы  выразились  -  тип  в  зеленом
камзоле?.. Господин Арельо, сотник, - это господин Арельо. Пьяным  его  не
видел никто - как, впрочем, и трезвым. А сегодня он явно при  деньгах,  но
небольших: иначе взял бы настойку Красного корня.
     Профессионализм  хозяина  изумил  любопытного  сотника,   вплоть   до
появления на свет двух золотых, рассеявших в трактирщике последние облачка
сомнений. И он придвинулся поближе.
     - Вы знаете, господин офицер, если намечается дело, где можно сломать
шею или получить большие деньги - там всегда оказывается господин  Арельо.
Причем все вокруг ломают шеи, а господин Арельо получает  деньги!  Но  они
редко залеживаются у Арельо Верома!..
     А дуэли! Тут года два назад  новонабранные  мальчики  Толстого  Траха
спьяну обозвали его варком; так он сказал им, что против варков ничего  не
имеет, а вот пить в таком возрасте крайне вредно - и через минуту все пиво
уже выливалось из распоротых животов. Говорят, ребята с  тех  пор  бросили
пить...
     Сотник кинул хозяину  еще  одну  монету  и  направился  к  худощавому
мужчине в вытертом камзоле зеленого бархата, под которым  наметанный  глаз
сразу угадывал кольчугу. У ног  его  примостился  сонный  бродячий  певец,
видимо, в ожидании подачки.
     - Господин Вером?
     - Да. Чем обязан?..




                      ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. БОЛЬШОЙ НЕЧЕТ

                                ...Изгибом клинка полыхая в ночи,
                                Затравленный месяц кричит.
                                Во тьме - ни звезды, и в домах - ни свечи,
                                И в скважины вбиты ключи.
                                В домах - ни свечи, и в душе - ни луча,
                                И сердце забыло науку прощать,
                                И врезана в руку ножом палача
                                Браслетов последних печать.

     Пятиструнный лей звенел под опытными пальцами, и  спустившийся  вечер
присел рядом,  рядом  с  сухопарым  костистым  мужчиной,  привалившимся  к
массивному валуну и блаженно мотающим головой в такт нервным ударам. Левая
рука легко скользила по изношенному, некогда лакированному грифу; и  ветер
тоже качнул встрепанной листвой, спугивая примолкших  птиц  -  не  звучали
здесь чужие песни, ни теперь, ни ранее, когда он, ветер, был  еще  юным  и
теплым, совсем-совсем теплым, а люди... Люди,  пожалуй,  были  такими  же.
Только песен не пели люди, молчали, хмурились, не такое тут место...
     - Кончай ныть, Гро, - громко бросил  кучерявый  молодчик,  обладатель
невероятно пышных рукавов и невероятно жиденьких усиков.  -  Видишь,  дамы
наши раскисли, сейчас растекутся по лежбищу - и не с кем будет мне завести
незамысловатую беседу!..
     - Пусть поет, - вступилась за безразличного Гро  одна  из  упомянутых
дам, принявшая реплику кучерявого близко к сердцу, что весьма затруднялось
чрезмерным вздутием ее провинциального бюста.
     -  У  местных  через  три  слова  -  похабщина,  а   тут   городское,
неоплеванное... Так что, Слюнь, жуй да помалкивай, а то я тебе дам больше,
чем мечтал ты в сопливом детстве...
     Ее тощая подружка,  проигрывавшая  защитнице  и  в  комплекции,  и  в
красноречии,  ограничилась  запусканием  в  перепуганного   Слюня   кривой
обглоданной кости из слезящегося окорока.
     Кость описала широкую дугу,  и  вечер  еле  успел  увернуться.  "Пой,
парень, пой!" - шептал вечер, и изрезанные пальцы вновь  тронули  дрожащие
струны...

                   Забывшие меру добра или зла, -
                   Мы больше не пишем баллад.
                   Покрыла и души, и мозг, и тела
                   Костров отгоревших зола.
                   В золе - ни угля, и в душе - ни луча,
                   И сердце забыло науку прощать,
                   И совесть шипит на углях, как моча,
                   Струясь между крыльев плаща.

     - А я-то думала! - скривилась толстуха. - Надеялась, мол, мальчики из
Города, не эти, козопасы задрипанные... Так нет же, и тут не без ругани!..
-  и  слезы,  большие  коровьи  слезы  пропахали  ее  оттопыренные   щеки.
Деликатный  Слюнь  бросился  утешать  чувствительную  даму  и,   вероятно,
преуспел бы в этом, но  споткнулся  о  молчавшего  до  сих  пор  лохматого
продубленного хмыря, валявшегося в траве и с  истинно  хмыриным  упорством
добивавшегося  взаимности  от  давно  опустевшей  пузатой  бутыли.  Посуда
возмущенно зазвенела на камнях, орущий Слюнь  воткнулся  носом  в  предмет
своих вожделений, ободрав рожу о самодельную пряжку  широкого  пояса,  или
узкой  юбки  -  это  как  ему,  кучерявому  Слюню,  больше  нравится;  под
аккомпанемент  бесстрастного  лея  и  вялые  проклятия  недвижного  хмыря,
потерявшего цель в жизни.
     - Ненормальные,  -  подытожила  любительница  окорока.  -  Я  ж  тебе
говорила,  Нола,  разве  приличные  мальчики  полезут  в  Сай,  в   дерьме
окаменевшем копаться? Это только идиот Су туда лазит, - так с него  взятки
гладки, у него в башке вороны накаркали, а ты туда же - пошли, пошли, мол,
в чужой руке всегда толще...
     Малость проветрившийся хмырь - правда,  самую  малость  -  неожиданно
сел, заношенная обтерханная  хламида  распахнулась  на  узкой,  безволосой
груди,  и  толстуха  качнулась  вперед,  окончательно  придавив  счастливо
сопящего Слюня.
     - У-дав,  -  по  слогам  прочитала  она  открывшуюся   татуировку.  -
Валяный...
     - Вяленый, - поправил ее хмырь, протягивая куриную трехпалую лапу.  -
Очень приятно.
     Слюнь  выкарабкался  из-под  завала,  и  усики  его  подпрыгивали  от
удовольствия. - Ты, Удав, девочек не пугай, а то от  имени  твоего  погода
портится!..
     - Как - от имени? - толстуха медленно оправлялась от потрясения. - От
клички...
     - От имени, от имени, - радостно заржал Слюнь.  -  А  кличка  у  него
другая, она сзади написана, не на груди. И ниже.
     - Показать? - равнодушно осведомился Удав.
     Мнения разделились, и собравшийся было уходить вечер  прошелся  между
спорящими, коснулся шершавых рубцов татуировки, растрепал крашеные  волосы
женщин и вернулся  к  глядящему  перед  собой  Гро,  тихонько  подпевая  и
постукивая ветками качающихся деревьев.

                  ...Подставить скулу под удар сапогом,
                  Прощать закадычных врагов.
                  Смиренье, как море, в нем нет берегов -
                  Мы вышли на берег другой.
                  В душе - темнота, и в конце - темнота,
                  И больше не надо прощать ни черта,
                  И истина эта мудра и проста,
                  Как вспышка ножа у хребта.

     -  Ладно,  Удав,  пошли  вещи  носить,  -  буркнул,  наконец,  Слюнь,
огорченно косясь на безбрежные Нолины прелести.  -  А  то  Варк  заявится,
опять характер станет показывать...
     Незаметным молниеносным броском Удав уцепил  кучерявого  за  отвороты
блузы, и оторопевший Слюнь затрепыхался в неласковых объятиях трехпалого.
     - Брыли подбери, - зашипел  ощерившийся  Удав,  методично  потряхивая
хрипящего парня. - А то из-за языка твоего поганого все землю жрать будем,
я на Верома за треп твой не полезу, ты его в лицо назови, и погляжу я...
     - Правильно, Вяленый, верно жизнь  понимаешь,  -  ровный  насмешливый
голос оборвал гневную тираду Удава, и сухощавая гибкая  фигура  скользнула
между валунами, окружавшими компанию. - Потому и взял тебя, на  увечье  не
глядя. А ты, маленький, - запоминай:  дважды  тебе  долг  платить.  Первым
слова оплатишь, за спиной моей сказанные,  а  второй  -  за  то,  что  Гро
прервал, на песню его наступил. Пошли, мальчики, подставим плечи...
     Костлявый Гро ловко набросил ремень своего лея, и  ветер  побежал  за
уходящими людьми, подхватывая на лету  отголоски  тягучей  чужой  мелодии.
Когда приезжие  скрылись  в  сумерках,  толстая  Нола  громко  причмокнула
губами, и из обступившей развалины рощи вышли двое в  широких  накидках  с
капюшонами.
     - Ну что, лапа? - тихо спросил подошедший первым.
     - Да ерунда, парни, - подняла голову Нола,  и  голос  ее  был  сух  и
колюч. - Щенок неопасен, певун  их  вообще  рохля;  Удав,  конечно,  удав,
только - вяленый, калека. Вожак  -  этот  да,  матерый,  его  на  бабе  не
купишь...
     - Ну и не надо, - накидка распахнулась, и под ней  блеснул  кольчатый
самодельный панцирь.  -  Матерый,  говоришь...  Добро,  пусть  пороются  в
схронах, а мы пока погуляем. Только про певца ты