роче, чем у кошки -
тяжело стряхнуть обвившуюся смерть, и ударить нелегко по узкой  пружине...
Быстр поцелуй змеи, ядовит он, никто не подставит змее  лазейки,  но  сама
найдет она место и время  для  укуса,  ужасен  бросок  гадины,  невозможно
спасение - но птица способна на это,  падая  сверху,  ударяя  всей  длиной
крыла, хватая кольца  когтями,  и  бьется  гибкость  в  жесткости;  и  так
замыкается круг...
     Поэтому  знающий  не  мечется  по  сторонам,  следуя   многочисленным
различиям, и не выпячивает перед глупцами разнообразие  искусства  своего,
но следует основе, и  на  враждебность  змеи  меж  людей  падает  с  небес
крепкокрылым орлом, на жесткость  орла  гордого-мягкими  кошачьими  лапами
отвечает, тело рвущими; и  огненный  взрыв  кошки  разбивается  о  ледяную
невозмутимость единственного жала...
     Потому устроен так мир, что птицы в нем змей пожирают, кошки же любят
птичье мясо, а не наоборот, и змея жалит протянутую лапу без промедления.
     И есть дракон в мире,  имея  змеиный  хвост,  птичьи  крылья  и  лапы
кошачьи четыре, и подобен он всем троим, летая в небесах, по земле бегая и
стелясь, как змей - а  человек  подобен  дракону,  и  на  многое  способен
человек..."
     Что же ты знал такое, старый Джессика,  чего  не  знали  многие,  что
хотел ты и сумел  передать  мне,  молчаливый  целитель,  невинный  убийца,
толстый, одышливый, старый больной человек, подобный дракону?!.



                                  НЕЧЕТ

     Собака   оплакивала   умершего   повелителя,    лохматая    преданная
плакальщица, и  захлебывающийся  вой  ее  метался  в  сизых  завесах  туч,
разбивался об угрюмо молчащие холмы, путался в ночной листве  осиротевшего
бука; выл, надрывался верный Чарма, забывая зализывать слипшиеся раны -  а
над опрокинутым иссеченным телом сидел гибкий высокий юноша, неподвижный и
ссутулившийся, и обнажены были правые руки  Живущего  в  последний  раз  и
Ушедшего в последний раз, бесстыдно обнажены, умер  стыд,  и  видела  луна
одинаковые девять браслетов.
     Долгую жизнь определила судьба старому  Джессике;  выбрала  жизнь  из
сумки везения  все  положенные  ему  уходы  -  последний  остался,  и  тот
разыграли за него лесные братья в зеленых капюшонах, улыбчивые дикие дети,
легко трясущие кости чужих игр. Кости...
     Молчал знахарь.  Топтали  бездумно  и  беззлобно  травы  редчайшие  -
молчал, пальцы разбойные по ларям шарили - слова не проронил, и за  бороду
дергал  смешного  старика  атаман  Ангмар;  предание  гуляло  о  волосатых
Ангмарах, людях с головами песьими, и зарычал низко  квадратный  волкодав,
врага почуяв.
     - Приколи собаку! - властно кинул оскалившийся Ангмар,  и  коренастый
бородач умело ткнул подобравшегося  Чарму  зазубренным  дротиком.  Хаживал
бородач  на  волков,  на  медведя  с  рогатиной  хаживал,  только   тяжело
вспоминать о победах охотничьих с глоткой вырванной, потому  как  незнаком
был для хрипящего ловчего страшный бросок боевых берийских собак.
     Сразу понял все Ангмар, ловко понял, славно понял  -  взвыл  Чарма  с
лапой разрубленной,  и  братья  лесные  без  главаря  остались,  нельзя  в
атаманах ходить с перебитой шеей, даром что холка твоя пошире бычьей...
     Так и случилось дикое, и  застал  вернувшийся  из  деревни  ученик  -
застал остывающее тело учителя, и  изрезанного  воющего  Чарму,  и  лошадь
дрожащую, в спешке забытую - трупы своих-то братья в лес уволокли, встанут
ведь дружки назавтра, браслеты почесывая, как пить дать  встанут,  им  еще
жить да жить, кому по три, кому по пять раз, и кровавым спросом спросят  с
бросивших их - тяжело нести восемь  трупов,  дорого  плачено  за  бешеного
травника с выродком его натасканным, людоедом, но что поделать, раз так...
     Лошадь от  них  осталась,  добрая  лошадка,  смирная,  и  когда  луна
отразилась в карих конских глазах, встал юноша, и скупы были его движения,
движения  человека,  выбравшего  свою  дорогу.  Вспорол  нож  крутую   шею
животного, густая струя ударила в ведро, и замолчал принюхивающийся Чарма.
     Юноша погладил пса; самые необходимые вещи  сгрудились  в  изношенной
котомке - и лопата выбросила первый пласт ночной светящейся земли.
     Спустя два часа у последнего поворота дороги в  Город  сидел  высокий
гибкий мужчина, поглаживавший огромного скулящего пса. Раны были на  руках
его, кровавый след тянулся по щебенке дороги, и пустое  ведро  валялось  в
дальних кустах.
     Мужчина и собака ждали рассвета. Они ждали вербовщиков.




                  ЧАСТЬ ВТОРАЯ. СКОЛЬЗЯЩИЕ В СУМЕРКАХ


                                  НЕЧЕТ

                                     ...И тогда лишь был отдан им пленный,
                                     Весь израненный вождь аламанов,
                                     Заклинатель ветров и туманов
                                     И убийца с глазами гиены.

     - ...никак не менее двоих!
     - Кого?
     - Мужчин, разумеется. А то один перегревается...
     Смеющиеся девицы табуном влетели в маленький, тускло освещенный  зал,
где и были придержаны Всеобщей Мамой, излучавшей голубой свет  вынужденной
старческой добродетели.
     - Что ж вы, ножны мужские, делаете,  -  ласково  закудахтала  она,  и
играющий бичом раб за Маминой спиной на какой-то миг показался обаятельным
и нестрашным. - Господа уж  третью  дюжину  приканчивают,  их  достоинство
полковым знаменем выпирает, а кротость да  податливость  шляется  неведомо
где, да еще, сдается мне, даром...
     Что кроме  этого  сдавалось  Всеобщей  Маме,  бывшей  мечте  нынешних
трясущихся маразматиков - через талант ее маразматиков, и  через  него  же
трясущихся - неведомо осталось, утонув в изящном грохоте худых,  полных  и
откровенно жирных ножек по испуганной лестнице заведения  "На  все  четыре
стороны", пользовавшегося в городе жаркой потной известностью.
     - ...И на стволе нашем, общем  стволе,  который  превыше  гордости  и
обид, новая взошла ветка, Серебряная Ветвь, и бокал за ее побеги уже  жжет
мне ладонь. Встань, Смертник Джи, нынешний Сотник  Джи,  и  переживи  всех
нас, видящих тебя сегодня и пьющих честь твою!
     Рослый сотник выбрался из-за  неуклюжего  стола  и  смущенно  оглядел
притихшее собрание.
     - Спасибо, друзья! - пальцы вставшего сжались на пододвинутом бокале.
- За тепло спасибо, за вечер сегодняшний, простите меня все,  кого  обидел
чем, а, в особенности, ты прости, сотник Муад, и  ты,  сотник  Фаранг,  за
смерти ваши случайные, от руки неумелой, открывшие мне дорогу  в  компанию
вашу, за которую положу я все жизни оставшиеся, ни одной  не  жалея  и  не
уклоняясь от пути назначенного. Вашу славу пью!
     Многоголосый рев покрыл его слова, еще больше усиливаясь  от  звонких
приветствий впорхнувших девиц; и твердые мужские  колени  с  удовольствием
приняли на себя мягкий чирикающий груз.
     - Рыбчик, - надрывалась голубоглазая Линга,  наводившая  на  мысли  о
порочном незачатии, - рыбчик, ты сводишь меня на казнь?..
     Обманчиво полный сотник Фаранг, евший на удивление мало и  пивший  на
удивление   много,   буркнул   что-то   невнятное,   поддающееся    любому
истолкованию, и позволил Линге запустить губы в  его  стакан  в  обмен  на
рыжеволосую лапищу, засунутую ей  под  юбку.  Девушка  была  удовлетворена
обоюдным согласием и продолжала попискивать на интересующую ее тему.
     - Рыбчик, а какой сегодня день будет?
     - Терция. Для старика все на этом и закончится, к труповозам  пойдет,
а маманька помоложе, ей завтра днем еще ступень причитается.
     - А ты ей сам голову отрубишь, да?!
     Фаранг сжал  пальцы,  и  стакан  в  его  руке  разлетелся  вдребезги,
перепугав до смерти любопытную красотку.
     - Дура, - констатировал сотник. - Ты что, варка накликать хочешь? Где
ж ты видела, чтоб родню Не-Живущих казнили с пролитием крови?  Очумели  вы
тут совсем, подстилки мясные... Ясно ж сказано:  веревка,  огонь,  вода  и
промежуточные -  кипяток,  например...  Сколько  жизней  осталось  вражьей
кровушке, столько и будет мучиться,  до  края.  Голову  рубить...  Я  что,
палач? Хотя и им-то несладко доводится: одного и того же выродка казни  по
три дня - и никакого  разнообразия  душе.  Вот  накличешь  варка,  зараза,
истинно говорю...
     - А чего его накликивать? - обиделась мокрая Линга. -  Дура  сразу...
Вон - приперся! - длинный, тощий, и рожа неприличная...
     Хохот сотника едва не перекрыл шум заведения.
     - Ой, не могу! - ржал Фаранг, краснея ушами и хлопая себя по мохнатым
ляжкам. - Где ж вас Мама набирает?! Это ведь сотник Джи, новенький, мы его
честь и пьем сегодня!.. Ну, Линга, потешила душу, лучше, чем в койке!
     -  А  чего  он  такой  длинный?  И  смурной,  как  зима,  даром,  что
молоденький... неужто на сотню таких зеленых представляют?
     - Молоденький... Его не на сотню, его на капрала представляли, так он
сотников из комиссантов порубил. Сама знаешь, как оно на испытаниях -  нож
кандидату в руки, раздели - и тройку старших по званию на него,  с  боевым
железом в пальцах. Они кандидата уложат  быстренько,  ну,  ежели  он  кого
порежет - тому выговор, конечно,  за  несоблюдение  уровня;  а  новенький,
положенный начальством на  красный  песочек,  наутро  встанет  жив-здоров,
браслетик очередной потрет и идет с новым званием в подчинение к тому, кто
последним  его  убивал.  Ну  и  боится  он  теперь  во  всем  мире  одного
начальника, в память Ухода своего.
     - Ну?
     - Юбку мну... А этого стали представлять,  спустили  на  него  тройку
штабных сотников, лопухов золоченых, так я сразу Муаду  и  говорю:  глянь,
Му, как парень нож берет, хороший парень, не потянут  его  штабные.  И  не
потянули. Пока мы с Муадом  через  парапет  прыгали,  мальчик  их  как  из
арбалета положил и за меня у Муада пари выиграл. Я ж Му говорил  -  нельзя
так назад в бою запрокидываться. А он спорит. И доспорился -  тут  ему  не
деревня с кольем вышла, так ремень подшлемный к подбородку и прикололи - я
смеялся, как резаный...
     При последних словах помрачнел Фаранг,  голову  опустил.  Неугомонная
Линга принялась теребить кавалера, первые пары двинулись  по  комнатам;  и
никто не заметил пропажи хмурого новоиспеченного сотника.
     Он проскользнул  по  неспокойным  кривым  улочкам  окраины,  лестница
невзрачного домика скрипом отозвалась на тяжелые шаги, и  долго  ворочался
ключ, отпирая рассохшуюся дверь.
     - Чарма! - негромко позвал сотник.
     В ответ раздалось приглушенное рычание.



                                   ЧЕТ

     Я пишу эти строки в ночь перед испытанием, и, возможно, что на них  и
оборвется эфемерная попытка сыграть жизнь на неуклюжем инструменте слов  и
пера. Не тот это смычок, для тягучей мелодии единственного существования в
проклятом и проклятом мире живущих по девять раз.
     За кражу на базаре - смертная казнь. За  клевету  на  вышестоящего  -
смертная казнь. За убийство - смертная казнь; за убийство в последний  раз
- казнь ступенчатая, до края, обрыва в путаницу  и  головокружение.  Зачем
другие кары, когда на следующий день Вставшему выдаются премиальные плети,
и он тащится домой - жрать, пить, бояться...
     Ценность жизни ничтожна - дерьмо, деленное на девять, на безразличие,
повторяемость, привычку - и я тону в водовороте этого мира, я,  Живущий  в
последний раз.
     Впрочем, поначалу мне везло.
     Мне везло на дороге,  где  вербовщик  в  форме  гвардейского  офицера
забыл,  или  проиграл  положенный  мне   браслет,   да   и   не   очень-то
заинтересовался чехлом на руке новобранца.
     То ли рык собаки остудил служебное рвение,  то  ли  напарник  слишком
торопился бросить на кон остаток жалованья; любопытный напарник -  бледное
лицо со смеющимся бутоном рта, бугристые плечи -  чадящий  костер,  страх,
забытый голос и невидимая крышка над хрипом: "Я больше  не  люблю  шутить,
Отец!" Мне везло, и я не хотел дожимать  лопатки  этой  мысли  до  щебенки
дороги в город.
     Мне везло в казармах, где редко кому везло; мне везло в походах,  где
не везло никому; меня любили городские шлюхи и не любили  ночные  сторожа.
Мне сказочно подфартило -  я  получил  назначение,  завтра  на  испытаниях
осклабившийся сотник, один из трех положенных комиссантов, сунет меч в мой
мягкий живот и потом будет тщетно ждать рапорта от Вернувшегося.
     Бедный идиот, он и не подозревает о  таком  вопиющем  разгильдяйстве,
как возможность уйти и не вернуться.
     Что б ты делал, исчезнувший друг мой Би, если б били тебя? Да,  знаю,
ты бы уворачивался. А ты, потерянный навсегда Джессика, чье  имя  прикрыло
меня в городе? Да, знаю, Чарма глухо прорычал мне твой ответ...
     Слушайте внимательно, молчаливые мои собеседники - завтра я выйду  на
песок арены отвечать на вопросы, потому что слишком  далеко  лесной  брат,
позарившийся на травы и чужую одышку, слишком близко вербовщик с  памятным
лицом  алогубого  шутника,  слишком  много  вопросов,   кроме   завтрашних
смеющихся сотников...
     Кажется, я снова начал лизать муравейники.



                                  НЕЧЕТ

                                      О тени прошлого! - простите же меня
                                      На страшном рубеже из дыма и огня...

     -  ...Да  будет  благословен  взыскивающий  приобщения   к   прохладе
Не-Живущих; и на него возляжет белая ладонь Господ наших...
     - ...аших!..
     - Отдав жизни свои, все отдав, что оставил мир  приобщенному,  что  в
жилах его пенится для Открывающих Дверь, войдет он с ясным взором  в  ряды
стоящих перед краем и станет чашей для Господина и для братьев своих, даря
им право Крайнего глотка...
     - ...отка!..
     Дым. Рвущий горло и раздирающий глаза дым.
     - Пусть не забудет бегущий  в  ночи  рабов  своих,  даря  недостойным
Поцелуй обрыва; и не  забудет  пусть  благословенный  Вставший  за  Гранью
младших перед ним, припадая к биению их шелестом дождя  и  лаской  тумана,
дабы новое мироздание...
     - ...ание!..
     - ...выросло на смердящей плоти...
     Дым. Вязкий плотный полог. Дым.
     - ...зыбкого круговорота, где смерть и рождение суть одно;  и  ведомо
седым...
     - ...дым!..
     И треск валящихся бревен.
     Скит пылал, и женщины в экстазе принимали в себя милосердие копья;  и
зверье уходило в глушь, оставляя людей выяснять свои странные человеческие
отношения.



                                   ЧЕТ

     Дождь  настойчиво  подпрыгивал  за  окном,   приплясывая   по   цинку
подоконника, брызгами заглядывал в комнату,  уговаривая  перебросить  тело
через карниз, окунуться в ночную сырость, дружеский успокаивающий лепет  -
прости меня, дождь, сегодня был тяжелый день, и  вчера  тоже  был  тяжелый
день, и я, похоже, тону в их бессмысленной мути; да и с псом моим у  тебя,
дождь, плохие отношения, не любит тебя Чарма, он от тебя худеет, дождь,  и
долго встряхивается, виня хозяина в  наглом  поведении  небесных  лохматых
дворняг, задирающих ногу под  низкий  утробный  рык  и  виляние  огненными
хвостами...
     Прости меня,  дождь,  я  прикрою  окно,  и  стук  в  дверь,  сухой  и
неожиданный, присоединится к тебе, и ты притихнешь, вслушиваясь.
     - Войдите.
     - Сотник Джессика цу Эрль, вам депеша.
     - Входите, я сказал.
     Знакомый голос. Чарма подбирается, и  в  рычании  его  проскальзывают
непривычные визгливые нотки. Ты боишься, собака?!
     Пауза.
     - Вы придержите вашего зверя?
     - Харр, Чарма, лежать! Входите.
     Будь вошедший голым, а не в полной  форме  корпусного  салара,  я  бы
узнал его  быстрее  -  голым  он  был  привычнее.  Везение  мое,  спешащий
вербовщик на дороге, страх мой детский, рот кривящийся, пунцовый, вспухшая
улыбка, вспухшие лопатки, старый хороший Джи...
     Обеими руками вцепился я  в  шипастый  ошейник  взбешенного  Чармы  и
рывком вытолкнул упиравшегося пса за окно, на рыхлую мягкую  землю  -  лег
пес под карнизом, вздрагивая боками, и упрямо не пожелал отходить по своим
собачьим делам. Правильно, умница,  лежи  себе,  несмотря  на  официальную
приставку к имени моему, нашему имени, одному  на  двоих,  лежи,  лежи,  и
ножны сдвинем левее...
     - Ну и дурак, - сказал вошедший, и я почему-то сразу  понял,  что  он
прав. Ладно.
     - Чем обязан, салар?
     Гость  прошелся  по  комнате,  похлопывая  запечатанным  пакетом   по
голенищу высокого сапога; что ж ты будешь делать -  салары,  скользящие  в
сумерках, спецкорпус, надежда наша  в  борьбе  с  варками...  Ну,  говори,
надежда...
     - Сотник, что вам известно про скиты Крайнего глотка?
     - Что мне известно? (Ничего не известно, глоток, ну и глоток, Крайний
- значит нету больше...) Ничего, салар.
     - Очень правильно, сотник, тем паче, что в родной вашей области их  и
нет. Тогда мне хотелось бы знать ваше мнение о варках.
     В родной области? Зараза, даже не  скрывает,  действительно  разлюбил
шутить, что ли...
     - Не более Устава, салар.
     - Прошу вас, сотник.
     Просишь, стало быть. Ладно. Как оно там...
     - "И если в семье любого сословия родится или  иным  путем  возникнет
Враг живущих, то жениха или невесту по обручении, и мужа с женой,  отца  с
матерью,  и  всех  близких  по  крови  его  -  казни  ступенчатой  предать
незамедлительно, до последнего обрыва в Великое Ничто, дабы лишенный  пищи
Враг, источник бедствий людских, ввергнут был в Бездну Голодных глаз".  Вы
довольны, салар?
     - Не доволен. И что в тебе тогда Отец  высмотрел...  Спрашивал  -  не
говорит. Ну да ладно, сотник, разинь уши и слушай...
     Я слушал, и каждое слово салара  снимало  пласты  с  черной  легенды,
позволявшей, как казалось мне, вырезать неугодных на законном основании; и
легенда улыбалась мне в лицо страшной острозубой  ухмылкой  реальности,  и
дождь отпрянул от притихшей комнаты.
     Кошмар детских пугал обретал плоть и кровь - я не играю словами! - он
обретал густую алую кровь - каждый поцелуй варка стоил жертве браслета,  и
не надо было для этого уходить в смерть и  спать  с  ней  ночь.  Последний
поцелуй дарил вечность - бледную красноглазую вечность,  жадную  к  чужому
теплу.
     Очень  хрупкие  стены  отделяли  мир  людей  от  превращения  в   мир
корчащихся от голода вечных варков - дикого голода,  ибо  не  останется  в
мире места для ненадевших последний браслет.
     Хрупкие стены... На фундаменте трупов, ибо лишь Верхний варк  выбирал
жертвы по вкусу своему - тех, кто достоин был  по  извращенному  разумению
приобщения к Не-Живущим.
     Вставший же молодой варк, не набравший нужной силы, ограничен законом
крови - и брать ее может лишь у близких своих  -  но  если  убиты  близкие
последним убийством, то лишается Вставший телесной оболочки и растворяется
в Бездне Голодных глаз.
     И такое равновесие между миром существующим и миром грозящим  привело
к неизбежному - к общинам Крайнего глотка.
     Мириады страданий влечет в себе водоворот девяти жизней, и лишь выход
в бессмертную ночь дает Не-Живущему покой и  отдых.  Покой  и  отдых  -  и
скиты, оргии диких обрядов смертей послушников, встающих и вновь гибнущих,
изуверскими, немыслимыми способами  -  пока  не  останутся  в  скиту  лишь
Живущие в последний раз.
     А там остается  молить  о  пришествии  Бледного  Господина,  дарящего
поцелуй,  и  уйти  для  вечности,   делая   Крайний   глоток.   Стоит   ли
переспрашивать: крайний глоток - чего?..
     ...Дождь сидел на подоконнике, поглаживая ворчащего  Чарму,  и  через
плечо заглядывал в распечатанное послание. Моя конная сотня, десять  дюжин
копейщиков...  Шайнхольмский  лес,  проводник  местный...  Скит   Крайнего
глотка. Сжечь. Подпись. Печать.
     Салар стоял в дверях. Не вязался рассказ его со многим - прошлое  мое
кричало, детское дикое  прошлое,  и  дождь  оттаскивал  меня  от  дверного
проема.
     - Ну и дурак, - спокойно сказал салар, бросил на  кровать  скомканную
тряпку и вышел.
     Я зазва